Среда Воскресения

Среда Воскресения
Николай Бизин

Смысл жизни русского человека – спасение человечества русскими. Русский здесь понимается как всечеловек Ф. М. Достоевского (я русский человек грузинской национальности. Иосиф Сталин).Среда Воскресения – именно среда, где происходит воссоздание такого человека (пусть даже постсоветского – с потерянным нами Царством Божьим СССР).Метафизическое (а иногда и остросюжетное) повествование происходит на фоне ельцинского путча образца октября 1994 года, но корни имеет ещё в позднем СССР.В добрый путь, за нашими смыслами.

Николай Бизин

Среда Воскресения

где могут встретиться внутреннее с внешним – нигде: в корне наших видений лежит выбор (для которого уже не может быть дальнейших оснований) – простое «я так хочу» видеть; но именно так никогда не увижу, пока не выйду из «внутреннего во внешнее», ибо:

внутренняя жизнь зарождается из бессильного сластолюбия и трусливой жадности! и хотя не только этими чувствами она живет и питается – пока она внутри, считай себя и бармой, и постником, которым любой иоанн васильевич просто-напросто обязан выколоть очи.

а потом, живущий в своих иллюзиях, лично утвердись: всё сам! твой царь ничего подобного с тобой не делал.

посвящается Наталье Антоновой, Алексею Иванову и Илье Сёмину

Тёмные наши Века, или одна из самых простых сказок тысячи и одной ночи

«Если видишь, не делай себя слепым – лучше тебе вообще

ничего не делать, нежели ожидать своего ослепителя!»

Никто не видел меня, и мне было радостно: хорошо, что я живу не в Москве! Хорошо, что мне трудно и что меня совершенно не видно: я сам себе властелин и никому не нужен! Иначе хищные вещи века обязательно бы меня съели. Прилипчивая доступность иллюзорной реализации обязательно бы меня приманила поторговать несравненным. И мне бы в Первопрестольной кто-нибудь не менее обязательно растолковал, что несравненное не пользуется спросом, что продажно только сравнимое.

Что душу продать не получится (никому – во всех смыслах); но возможно поступиться ее частицей: напялить на себя скоморошью маску частного.

Что у этой слепой маски только её картонные глазки и видят: ты перестанешь видеть душой и станешь видеть раскрашенным картоном. Что только такие маски и пользуются спросом на Сорочинской ярмарке, где все торгуют со всеми: каждый своей «не своей» маской.

Ты согласен со мной, читатель? Вижу твоими глазами, что не согласен. Как можешь ты быть согласен? А меж тем наши с тобой глаза одинаковы.

Ведь и ты ходишь гоголем по Сорочинской (и почти что «соловьиной») ярмарке – торгуя «не своей» маской: ты все больше и больше стрекочешь по птичьи, ты перепеваешь чужое. Но чем дальше ты уходишь от себя, тем чаще твое стрекотание покупают. И ведь покупают такие же ослепшие и искусственные «соловьи», такие же гомункулы культуры, которые «видят» тебя накрашенными на душном картоне глазками.

Поэтому хорошо, что я живу не в Москве и смотрю на нее с высоты своего «слепого» полета; а ещё хорошо, что все дороги России ведут в Москву! И какими глазами я смотрю на эти дороги – от этого во многом (ведь настоящее «я» – это много) зависит будущее моей родины (моей Святой Вавилонии её с кремлевскими башнями).

Ведь если я могу видеть невидимое и слышать неслышимое, то и выбрать способен из множества сыров в мышеловках – мышеловку с отсутствием сыра; способен ли ты отказаться от продажи своей скоморошьей маски, определяется просто: способен ли не купиться на чуждый твоей душе картон.

Это ведь почти невозможно (известно из личного опыта) – без мишуры различать смыслы будущего, настоящего и прошлого.

Ведь и я выхожу воображаемым гоголем по Сорочинской ярмарке, предъявляя себя на распродажу – не оптом, но по частям, и знаю: если у меня моя распродажа получится, тогда (очень может статься) все встречные певуны и затворники люто и радостно (а если – доведя до абсурда, то и с кровушкой, и с гомерическим хохотом) поменяют свою «не свою» маску на мою «не мою» и станут слепы по моему: разглядят мою сказку Тысячи и Одной ночи и сочтут меня другом.

Но я не друг носителям масок: сейчас я расскажу им другую быль. Зачем? А чтобы мои самоназванные друзья могли выбрать себе (или даже купить) в этом калейдоскопе – смысл продолжать быть; хотя (опять же) – зачем его покупать? Всем известно, что такой смысл и так у каждого есть (от века), и он никогда не выставлялся на торги.

Потому начну я свою сказку с того сакрального момента (за миг до со-Творения), когда ещё никто не разглядел меня и не купил – и мне было и радостно, и скверно: я увидел, насколько я слеп в этой тьме до-верия (до веры, до бытия): и как именно (с какого имени) начну я свою сказку? А только и исключительно со своего: я автор.

А потом (после именования) я обращусь к себе на «ты». Затем, чтобы моё «я» могло могло описать моё «ты» (мою скоморошью маску). Ведь настоящее имя моё Николай-победитель означает: не смотря на все свою прошлые, настоящие и будущие поражения я опять и опять оказываюсь поражён и восхищён своей обязательной (но не неизбежной) победой – которая несомненна (иначе не станет самого бытия); а вот то, что я взял на себя обязательство победить, означает: сам я могу и не стать окончательным победителем.

Просто потому, что нет в моём обращении к себе на «ты» ничего окончательного.

О себе. Тысячу и Одну ночь моей реальности (понимаемую как калейдоскоп иллюзий) я не смогу описать всю; я могу описать лишь мою ночь (не одну, так другую); так начнём же поскорей! Причём начнём с обязательного: с возможностей манипулирования измерениями координат, которыми я (как автор истории) располагаю.

Ведь пока не настала и окостенела эта ночь – из Тысячи мной выделенная (то есть только моя), и другие слепые не стали по моему слепы (то есть не в своей, а в моей тьме), я рассказал душе своей, что теперь (когда я вижу свою слепоту) меня стало возможно считать властелином начала времен и остановки времен (а на деле – только начала своего времени и своей остановки).

Ещё сказал я (душе своей), что с этого момента меня стало возможно считать властелином изменения знаний о внешнем мире. И если для этого предстоит неоднократно изменять моё видение внешнего, я так и поступлю с видимым миром. Изменится ли при этом сам внешний мир (то есть его внутренняя суть)?

Никоим (почти что) образом, да мне и не надобно этого: необходимо и достаточно для меня – удержать себя и мой мир от распада на атомарные (патологоанатомические) маски.

Далее – отныне мне становится возможным (в моём мироформировании) приведение моей сути в соответствие со стержневой сутью мира; далее – мне (как сказочнику, мужскому аналогу Шахерезады) становятся доступны даже некоторые метаморфозы реальности и подмена реальности бывшей (до меня) на реальность нынешнюю (мною уже измененную).

Спросите, зачем мне такая власть? Отвечаю: исключительно из самолюбия! (О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!.. Михаил Лермонтов. Княжна Мэри) Ведь только если не дать человеческому восприятию корпускулироваться (схлопнуться в тысячи дегенеративных гордынь), тогда у моей бессмысленной маленькой гордыни появляется шанс на самооправдание.

Мало того, что я сохраню мир как бытие соборности, а не хаос энтропии, так я ещё и на личном примере объясню искателям счастья, почему сложное предпочтительней простого.

Ведь только тогда у всего миропорядка (в котором добро сложно достижимо, а зло объяснимо и просто) появится шанс на существование. Ведь именно для этого мне пришлось покинуть свое внутреннее пространство и выйти в пространство внешнее.

Об этом (собственно) и история, причем – не только моя, но и нечто из истории моего малого отечества, именуемого государством Российским. Потому и задачи я буду ставить – соответственно таким запросам. Идя от сермяжного (не синоним простого) к сложному, сам себе тоже уясню, почему мир не должен упрощаться, личность не должна деградировать до самолюбивого атома; и всё это – только на личном примере: начну с самого себя именно сейчас (но не прямо сейчас)!

Начну – «со всегда», а точнее – с эпизода моего становления в период очередного (оного государства) крушения. Именно здесь моё «я» становится моим «ты»; при этом постараюсь обойтись без свойственных эпохам перемен непосредственных кровосмешений, кровопролитий и самовивисекций.

Всему этому (точнее, предпосылкам и причинам самовивисекций) найдётся место в дальнейшем: зримо отразится на раскрасе скоморошьих масок и слепоте их глазок! А сейчас я начну с того момента (точки отсчёта,) когда мне происходящее вокруг меня всё ещё кажется самоочевидным (и я даже не предполагаю, что эту сову в ночи – именно тебе разъяснять, Илия Дон Кехана).

Если кто живёт в каком-либо месте и не приносит плода, свойственного этому месту, то самое место изгонит его вон, как не приносящего плода, требуемого местом.

изречения безымянных египетских старцев

Итак, о месте и времени: СССР уже года два как не существовал, но здесь жизнь ничуть не поменялась и не могла поменяться – здесь была глубина земли, пригород Санкт-Ленинграда (а так же Царства Божия); так что сейчас перед тобою, читатель, совсем обычные место и время: облачный и при всем при этом светлый полдень ноября. И уже в свете (и святости) этого полдня нам стало возможно разглядеть идущий (плавно и медленно по свету переступающий) бархатный снег.

Который (уже в свой черед) хорошо виден из окна мелкопанельного дома. Который дом (в череде «нашего домостроительства» всё плавно идет и прирастает) прямо-таки напрашивается в мелкопоместные (совсем не случайно).

Ведь человек, который смотрит в окно, самоназвал себя Илией Доном Кехана. Но это нелепое и средневековое, и вместе с тем древнее имя очень ему подходит. И не потому только, что мы всегда посреди. И не потому, что пророчески оцениваем свою слепоту как великие Тёмные века (которые превыше блудливого мыслью Ренессанса).

А потому что Илия Дон Кехана сам его себе вручил и (более того) сумел у себя взять. А так же тем, что в наше время победившего постмодерна мог по праву заявить – даже не царю Ахаву, а князю мира сего: Бог жив!

Согласитесь, для этого надо быть более чем бумажным рыцарем печального образа (но и сам этот образ не помешает – своим сошествием с ума). Казалось, и без того ирреальную обстановку возможно было усугубить. Ведь хорошим добавлением к бумажному рыцарю могут оказаться действующие лица из плоти и крови.

И же что отсюда прямо-таки напрашивается? Разумеется – приглашение в герои моей истории самого автора помянутого рыцаря печального образа, а именно: Мигеля де Сервантеса – которого в названной мной точке отсчёта нет как нет.

Так почему приглашение (во плоти и крови) не состоялось? Почему вместо дона Мигеля (титана анти-христианского Ренессанса) нам явлен Илия Дон Кехана (великий пророк Ветхого Завета, наделённый некоторыми чертами вымышленного литературного персонажа)?

А потому – как раз в моём двадцать первом веке иначе сделать никак невозможно; вот (очевидные) причины этого:

Во первых (двадцать первых), это имя пророка – которое ещё и «от века сего» и намеренно оказывается составным, а главное (то есть никак не «во вторых» двадцать первых), как раз сейчас посреди своего Возрождения (там, у себя) великий титан Сервантес заключен в долговую тюрьму Темных веков (должен не человеку, но Богу); он пишет свою книгу.

Только в долговой тюрьме у него нашлись на это досуг и время.

Согласитесь, нам без этой книги никак нельзя! Поскольку мы помним: Темные века просветлённы именно своей слепотой (помните: и бросали их, темных, на стылое лоно земли – по приказу средневекового Иоанна Васильевича).

Ведь Тёмные века – ещё и Средние: мы всегда посреди своего блудливого мыслью Возрождения (которое так и норовит поставить homo sum в центр миропорядка – тем самым поставив сам миропорядок на край бездны); потому – делаем вывод: как раз в двадцать первом веке Мигеля де Сервантеса никак не могут заключить в долговую тюрьму.

В эпоху постмодерна посыл, что человек должен миру – ложен; торжествует блудливая мысль: человек имеет право.