Что было бы, если бы смерть была

Она была права. Мир был жесток.

– Вы не правы, – сказал Перельман. – Я не считаю вас пустым человеком: вы наполняете плоскость. Более того, вам известно и о плоскостях над вашей плоскостью, и вы (и здесь вы совершенно правы) хотите эти плоскости использовать. Всё дело в том, что я не хочу «вашего хочу».

Всё было сказано. Самоопределение завершилось.

– Вы сами этого хотели, – сказала Хельга.

Точнее (куда более заостренно) – сказала та её ощутимая ипостась, реальная: всё ещё ждущая у ресторана, когда Перельман опомнится и побежит её догонять. «Другая» её ипостась в ресторане (виртуальная, почти призрак) – не сказала не слова и просто отвернулась.

Потом (тоже) – встала и тоже пошла прочь.

Вышла (наконец-то) – и обе ипостаси объединились, стали Хельгой и вместе побрели из этих места и времени.

Впрочем, в ресторане ещё не все завершилось.

Целованный Перельманом мальчик подошёл и взял его за руку.

– Да, – сказал Перельман.

Мальчик дал понять Перельману, что из-за столика следует подняться. После чего повёл его за собой и привел к столику, за которым сидели пришедшие с ним люди, двое мужчин.

– Здравствуйте, – сказал один из них, обликом схожий (но не совсем точно) с известным санкт-ленинградским литератором, публицистом и переводчиком Виктором Топоровым (то есть – что-то подсознательно толкиеновское, яростный гном с топором в руках). – Так вы и есть Герой?

Второй, обликом схожий (но тоже не совсем-совсем точно) с Максимом Кантором, в те годы известнейшим (и никого ещё в себе не разочаровавшим) художником и писателем, даже вежливо привстал и воскликнул:

– Дорогой Николай!

На самом деле эти двое к мальцу никакого телесного отношения не имели и не могли иметь; дело обстояло в некоей метафизической симоволике, реализованной лично для Перельмана: утилитарнно – «вскрыть» Хельгу, отвлечённо – порассуждать о прекрасном со стороны античной этики; но (оказалось) – были вещи более значимые.

Например, пресловутые сланцы. Более того, горючие сланцы. Полезное ископаемое из группы твёрдых каустобиолитов (даже не буду задумываться, что это), дающее при сухой перегонке значительное количество смолы, близкой по составу к нефти (керогеновой или сланцевой нефти).

Горючие сланцы образовались на дне морей приблизительно 450 млн. лет назад в результате одновременного отложения органического и неорганического ила.

Горючий сланец состоит из преобладающих минеральных и органических частей (кероген), последняя составляет 10—30 % от массы породы и только в сланцах самого высокого качества достигает 50—70 %. Органическая часть является био- и геохимически преобразованным веществом простейших водорослей, сохранившим клеточное строение (талломоальгинит) или потерявшим его (коллоальгинит); в виде примеси в органической части присутствуют изменённые остатки высших растений (витринит, фюзенит, липоидинит).

Вы скажете, зачем я о сланцах? А речь идёт о человеческих ресурсах, истоками своими имеющих не только небесную stratum (белые одежды), но и нечто преисподнее, моментом происхождения имеющее миллиарды лет; не будем повторять бред «о древних украх, выкопавших Чёрное море», но (давеча) – т. н Украинцы уже были помянуты среди присутствующих в ресторане на Невском.

В котором Хельга не докушала своей рыбки.

Но вернёмся к т. н. «небесной» stratum, к которой безусловно себя причисляли и Кантор, и Топоров (да и литератор-Хельга, автор книг о «педерастах», себя не обделяла такой честью); итак! Все они вдруг оказались Перельманом привлечены к происходящему священнодейству.

Я бы даже сказал: почти что теодицее.

Перельман мог бы подивиться своим внезапным подорожанием: в прежней жизни он был никому не нужным бомжом, но очень скоро и почти что сразу (ведь красивый мальчик держал сейчас за руку совсем другую его ипостась) осознал, что Максим Карлович Кантор прежде всего является русским европейцем, этаким «Горьким на Капри», и словцо «дорогой» для него означает всего лишь вежливое удаление.

Вежливое «держание на расстоянии» – всей посторонней ему ощутительной жизни, некоторую её эпистолярность: не чувствуя себя со-участником, а всего лишь (по некоей своей внутренней уверенности в своём праве) – перлюстрируя чужую переписку.

А вот приближения к своей жизни (по мнению Кантора) Перельману еще предстояло заслужить (кстати, он был прав), и никакие прозрения здесь не помогут: прежде всего – социализация, воздействие на коллективное бессознательное, то есть – «ведешь ли ты за собой массы».

«Дорогой» – то же самое, что идальго Алонсо Кехане крестьянку назвать Дульсинеей. Вот разве что Максим Карлович – не был доном Алонсо, а претендовал на роль дона Мигеля (простите за некую фамильярность, от Перельмана ко мне перешедшую).

– Я не Герой, – сказал Перельман. – И уж точно не победитель.

Имелось в виду: Николай-победитель – не совсем о нём. Он ещё только Перельман-победитель: собирает свои ипостаси и души ду'ши (то добавление к достаточному, что противоречит Оккаме и делает его витражи-ипостаси – реально живыми).

Но потом (вдруг) – «здешний он» в своих словах усомнился: перекинуться из бомжа в полу-бога – это ли не бо-гатства много? А что эти его оборотничества и прочие его ежедневные волшебства здесь мало кому известны: так и это – почти ничто, пустое.

Ведь любое личное волшебство (и здесь в нем забурлил его естественный аутентизм) есть дело интимное, сокрытое.

– А вот и нет, – сказал ему мальчик, что держал его за руку. – Ныне все эти перемены полов и природ, и прочие чревоугодничества – дело всего человечества.

Перельману-аутентисту не понравилась его безапелляционность: приравнять человеческую демон-стративность к пищеварению мозга.

Перельман-атлет согласился с его правотой.

– Я не Герой, – повторили оба они.

– Вы трус? – удивился Кантор. – То есть вы мертвец?

Он имел в виду: жить – это быть либо живым Героем, либо мертвым Героем. Ибо (в понимании художника Кантора, «этакого Горького с острова Капри») – ежели ты не версифицируешь свои жизни, то ты попросту мертв, даже ежели кажешься жи'вым.

Для Максима Кантора это было естественно и в культурной традиции, а Николай Перельман с удивлением обнаружил в этой традиции перекличку с жизнями живой или мертвой (из древних мифов Эллады), причём – и та, и другая могут оказаться жизнью волшебной.

Максим Кантор доводил (своё понимание экзи'станса) – до абсурда: дескать, аутентизм Перельмана есть трусость и бегство от жизни. Делалось это затем, чтобы здесь и сейчас у «этого» Перельмана появилась возможность от абсурда отречься, а Максим Карлович ещё раз удостоверился в своей несомненной правоте.

Перельман-алкоголик усмехнулся и не стал отвечать.

До этого разговора с Топоровым и Кантором он был с знаком виртуально (в социальных сетях); но – что за знакомство (да и кто мы там такие: аватар на аватаре) в социальных сетях? Чтобы претворить виртуальность во плоть, пришлось обратиться (своим лицом) к жизни мёртвой и (курсором) прибавить к ней живую душу.

К достаточному (deus ex machina) добавив необходимое (живое дыхание Бога).

Впрочем, вся эта история была бы совершенно невозможна без подобного добавления. Сейчас всё совершалось вживую: когда видишь чужую душу (заглядывая за экран монитора) – почти во пло'ти.

Представляешь (своею душой) – как она ощущает несовершенство мира и собственного пути.

Душа Перельмана (у монитора) – представила саму себя во плоти' и тоже не стала отвечать Максиму Карловичу: ей достаточно было виртуальных ипостасей на экране монитора и еще одной, вполне материальной – на кухне и в алкогольной нирване.

Ему (множественному человеку и почти богодемону) – всё это было очень понятно. А ещё ему теперь было многое возможно.

Например, задавать любые вопросы, один из которых он и задал:

– Они что, педерасты? – спросил он у целованного им мальчика, который пришёл в ресторан вместе с Максимом Карловичем и и Виктором Леонидовичем (ещё раз не премину об этом упомянуть).

Спрошено было достаточно громко: чтобы было возможно услышать во всём в ресторане и во всём мироздании.

– Прелесть что за вопрос! – мог бы сказать целованный Перельманом мальчик. – От ответа на него ничего не зависит.

Но затем и было спрошено, чтобы сразу же прояснились все пищеварения (высокоокультуренных) мозгов. Ибо перед перед ним были Кантор и Топоров, величины полу-света (если так можно сказать) мировой культуры. Поэтому и спрашивать что-либо о них (и с них) – следовало, причём – у всего (и не только тонкого) мира.