Что было бы, если бы смерть была

Ибо (в реале) – первый был жив, а второй уже в бозе почил; но – никто из этих двоих так и не возопил удивлённо:

– Кто именно педерасты? Мы?

Максим Карлович (бритый, с лёгким лицом) был в некоей кофте, словно бы сотканной из его популярных (за рубежом) полотен, а коренастый и вихрастый Виктор Леонидович оказывался бородат (как древний грек Эзоп), что на фоне его «старорежимного» костюма казалось отсылом к веку девятнадцатому.

Спрошена была «как бы глупость». Потому (в настоящем мире) – и услышана она не была. Но ведь и предназначена была намеренная глупость – для мира искусственного.

Во всяком случае, мальчик вопросу не удивился и всё же (почти) произнёс:

– Я отвечаю лишь за себя. Я Эрот, божик мимолетной похоти. А на кого эта похоть обращена (на мужчин или женщин), люди решают сами.

На самом деле и «это» (произнесение) – произошло «не так». Что сказать, виртуальность бытия сказывалась: мальчик-Эрот (прежде самим Перельманом целованный) – отнял у него руку, дабы покрутить у виска пальцем.

Очевидно, в этом самом что ни на есть простом движении было сродство с перемещением стрелки по монитору. Во всяком случае, Перельман о своём вопросе забыл и даже не успел испытать жгучего стыда за «себя, сказавшего глупость».

Он (многоперсонально) – версифицировал мир. Но и мир (беспредельно) – версифицировал его самого. А что в «этом» его новом мире могут быть и другие (кроме него) бого-демоны, он ещё не вполне успел усвоить.

Поэтому его душа у монитора поспешила вернуть его в ту человеческую ипостась, где ему (человеку) – предстояли нечеловеческие определения.

И ему опять понадобилась женщина. Ибо как ещё можно самоопределиться? Человеку – только посредством женщины. А ведь Хельга (в амбициозных своих ипостасях) из ресторана ушла.

Более того, она как бы и от ресторана сбежала! Но и в этой утрате был смысл: стало ясно, что есть и другие её ипостаси.

Виктор Топоров (бородатый и коренастый, всё более и более похожий на одинокого гнома) сказал:

– Иди. Она ждет.

Максим Кантор (верный семьянин и энциклопедический эрудит, мягкий европейский марксист-соглашатель – а где-то даже «не совсем материалист» и «не-то-чтобы» русофоб) не сказал ничего: всё без слов было ясно.

Ибо Перельману (отовсюду) – предлагалось: либо «судьба на выбор», либо «судьба на вырост». В любом случае (словно бы глаза обступили и смотрят) – каков он сейчас, «этот» Перельман, возможно было увидеть только в глазами «настоящей» женщины.

Надо заметить, что Перельман (ещё не возжелавший «реализаций» – то есть гений весьма бесполезный) именно «этого» и попытался избежать, когда спросил у двух весьма и весьма реализованных (но локальных: этих места и времени) гениев:

– Вы не педерасты? – первым делом спросил он у них.

Но вопрос (опять-таки) – не был услышан. Ведь отвечать на него пользы не приносило.

– Идите, – сказал Кантор.

– Может, водки выпьешь, для храбрости? – сочувственно спросил Топоров.

Перельман-возжелавший был бы польщен, но Перельман-бесполезный ответил:

– Спасибо, я не пью.

А душа его у монитора задалась простым вопросом: куда теперь Перельмана-атлета отправить, в какие перемены нашего коллективного бессознательного?

Ответом на него оказалось слово «сланцы», липкие глубины миллионов лет бес-сознательного, понадобившиеся для заполнения выкопанного древними Украинцами Чёрного моря; да! Именно сланцы!

Перемены этого коллективного бес-сознательного отчетливо осознавались на Украине, когда-то именуемой братской страной, а сейчас воспылавшей любовью даже не к фашизму (куда там, это слишком сложно), а к тупому квазинационалистическому злу.

Максим Кантор его услышал и отзовался:

– Вы слишком категоричны.

Кантор мало что понимал в украинской реальности. Но он был безусловный сторонник виртуальной свободы.

Перельман-аутентист (казалось бы, воплощение ненужности и свободы) – отнесся к его словам скептически: он ясно представлял, как прозрения сочетаются с упрощением и даже с агрессивным невежеством.

Разумеется, возражать он не стал.

Впрочем, в данной истории функция этих гениев заключалась в том, чтобы Перельман «видел – кем он мог быть, но – никогда бы не захочет быть». Даже просто потому, что ни «люди социума» – никог-да не позволят, ни он сам (в ипостаси алкоголика и социопата) – не возможет.

– Мне нужна «настоящая» женщина, – сказал Перельман своим собеседникам. – Только женщина может заключить меня в форму, пригодную для жизни в реальном мире.

Виктор Топоров поморщился:

– Так иди! Сколько раз тебе повторять?

– Я не уверен, что она – «настоящая». Точнее – уверен, что нет.

И тогда прозвучало знаменитое грибоедовское: а судьи кто? Мы судим о добре и зле лишь поскольку, хорошо или плохо нам приходится в происходящем. Потому Перельман не ответил знаменитым кантовским: звёздное небо и закон внутри.

Раз-решались вещи прикладные. Непостижимое прилагалось к постигнутому. Только для того, чтобы постигнутое опровергнуть.

Не раз-решалось всё, что вот только-только казалось определённым.

Перельман мог бы отчаяться. Перспектив как бы не было. Всё это только игра.

Но социологизированные «гении» его услышали.

– У него это быстро пройдет, – сказал Топоров (гений здравого смысла).

После чего вкусно опрокинул рюмку.

После чего, задумавшись, вымолвил:

– Да и у хохлов это пройдет. Но (к сожалению) – теперь очень не скоро.

– Запад опять победил, – сказал Максим Кантор (гений встроенности в собственный миропорядок),– Ментально перессорить русских с их собственной окраиной: отсечь от перехода в виртуальность – победа геополитическая. Остальное не важно.

После чего сказал Перельману:

– Но вам (нынешнему) – пора с такой окраиной спознаться. Именно с такой. Если вы не трус и не труп.

– Да, – просто сказал Топоров. – Пошёл вон. Женщина тебе в помощь.

И Перельман встал, чтобы честно пойти вон.