мгновенных озерков меж пены.
То фрески древние: раздвинь
пространство глаз, убравши стены.
Взойди на улочки Сиены,
покуда длится солнца стынь
и сумерки к нам входят в вены.
Ведь щель между мирами – ты.
* * *
Сколь уникален день и эта ночь – бессонно-уникальна.
И все же есть в них то, что повторимо.
Волна поет и рушится о камень;
поет закат и звездный смерч непостижимо.
Нить неизменна в нас как ствол сосны ревущей.
Мы созреваем медленней, чем наши мысли.
И каждый новый дождь в нас глубже ищет мощи;
и все же это тот же дождь, покуда мы не вышли.
В нас неизменны сны, которым нет ответа,
где таинство пещеры и друзей глубинных.
И зыбится все то же в жилах детства лето,
и горе матери все так же жжет молебно и судьбинно.
* * *
Мне говорила мама, чуть скорбя:
жалеет ли она тебя?
Недоуменно я ворчал: меня жалеть?
я от любви желаю ошалеть!..
Однако всех желанных, неспроста,
мы так жалеем – после, у холста
иль у ночного сонного моста,
иль у последнего дорожного креста.
И самых жалких мы с собой берем,
когда смежается всё больше окоём,
когда молчим, когда тоскуем впрок…
Сколь жалок тот, кто пожалеть не смог.
Детство
Сальные свечи монахи топили.
Погреб был полон покоем всеземным..
Лесенка долгая-долгая в нетость.
Знал я тихонько: жуки мы, конечно.
Только волшебные. Молчь огородов.
В сумерках всё уходило под землю.
Желтые странствия в снах до рассвета.
* * *
Таинственный кузнечик – вот поэт.
И стрекоза, что молча солнце пьет.
Как их не чтить, когда их жизнь – вне нас
настолько, что отчаянье берет.
Их жизнь – не самолет, но лишь полет.
Притом такой, что помутится свет,
коль что-то встанет на пути их глаз.
Кузнечик празднует свою судьбу.