Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

– А… перепёлочка… добр дан… вот так встреча… – вот так… састанак, – едва прошептал Никита, – а… говорила… летать не сможешь, – он чуть улыбнулся. – Ты ещё кучу детей нарожаешь… сучонка.

– Мэкита, – её красивое личико было грозно и дышало ненавистью, – смрт.

Она позвала офицера. Тот хмуро посмотрел на Никиту, что-то скомандовал солдатам, те повернулись и ушли. Он достал пистолет, отдал хорватке и тоже пошёл вслед за ними.

– Мэкита, смрт, – она двумя руками обхватила рукоятку пистолета и, сощурив глаз, нацелилась в лицо.

– Перепёлочка, тебе… такими… ручками не пистолет бы держать, а… цветы, – он смотрел на чёрный зрачок ствола, на голубое небо, опять на зрачок.

– Как же всё глупо, – подумалось ему.

Пистолет ходил ходуном. Хорватка напряженно щурилась на Никиту.

– Бинты… завойи… зачем попортили, а? Вы бы…

Хорватка выстрелила. Никита не увидел вспышки, как не услышал и второго выстрела.

– Смрт! Смрт! – Она крутнулась на месте и побежала к офицеру. Прижалась к его груди, заплакала. Истерика длилась недолго. Офицер, успокоив её, отправил к солдатам. Сам подошёл к распростертому Никите, постоял с минуту, рассматривая тело, поднял его «Сатрап» и, приставив ствол к сердцу, нажал на курок. Щелчок, выстрела не последовало.

Офицер передернул затвор, выбросил испорченный патрон. Прицелился, и вновь щелчок, выстрела не последовало. Офицер в изумлении осмотрел автомат, несколько раз передернул затвор, выбрасывая патроны, и, когда последний был извлечён из магазина, он нагнулся, достал его из примятой травы, зарядил, прицелился и нажал на курок. Щелчок, выстрела не после-

довало.

Офицер бросил автомат на Никиту, посмотрел на его безжизненное, окровавленное, разбитое пулями лицо, уже окруженное мухами, и, пнув босую ногу, пошёл к солдатам.

Солнце будто этого и ждало: качнулось и закатилось за гору, и ночь стремительно опустилась на землю, пытаясь спрятать следы содеянного.

Глубокой ночью в деревне, у крайнего сарая ещё дымящегося дома мелькнули две тени. Они двигались осторожно. Пересекли дорогу, зашли со стороны поля и крадучись приблизились к Никите. Одна из теней тихо заголосила, другая в метре от него начала рыть яму.

Работа оказалась не из легких. Поле, года три не паханное, не хотело принимать в себя лопату. Оно уже давно вместо хлеба родило сорняк и засеяно было минами. Но женщины, привычные к тяжелому труду, заменяя друг дружку, копая по переменке, осилили поле.

Работали молча. Когда яма была готова, они бережно подтащили Никиту к ней. И одна из них, старшая, запричитала, крестясь, простирая руки к небу.

– П-ии-ти… пи-и-ть, – пробулькало, прохрипело.

Женщины засуетились.

– Тихо, син, тихо, – старшая припала к Никитиной груди. —Сада, сада, син.

Они расстелили мешковину, в которой собирались его хоронить, затащили на неё Никиту и поволокли, продираясь через бурьян. У дороги остановились, одна вернулась, пошарила на том месте, где лежал Никита, нашла автомат, бросила его в яму и, сталкивая землю руками, закопала.

Лишь только под утро добрались до сарая.

А утро было солнечным, безветренным. По дороге, фырча и лязгая, шла хорватская армия, в безоблачном небе с рёвом проносились американские самолёты. Сербские женщины исподлобья глядели на солдат. За настороженностью скрывались тайна и надежда. Там, в сарае, обмытый настоями из трав и перевязанный, метался в бреду русский воин, невесть как попавший в их землю. Воин со странным именем «Сатрап». А если есть один русский, то есть и другие. Значит, они сербов, братьев своих, не оставят в беде и рано или поздно придут на помощь. Так было не раз.

Это так же верно, думали женщины, как и то, что сами они ни за что не дадут ему умереть.

маме.

Был он крепким карапузом четырех лет. Пухлые щёки делали его похожим на хомячка. Взлохмаченные волосы соломенного цвета смотрелись маленькой копнушкой соломы и непроизвольно вызывали улыбку.

На улице была весна. Буйно ошеломляющая пора, когда снега растаяли, сбежали бурными потоками и ручейками, когда земля обсохла, обдав влажным дыханием небо, и теперь млела под сверкающим солнцем, тепло которого побуждало живое просыпаться и расти, расти, наливаться силой, свежестью, сочной упругостью.

Малышу не сиделось дома. Он не понимал, отчего у него в груди словно что-то шевелится, перекатываясь веселостью, шаловливой таинственностью чего-то неизведанного, загадочного.

БРАТАН

Поезд опаздывал. Наверстывая время, вагоны будто летели сквозь грозовую июльскую ночь, неистово гремя на стыках. Пассажирский люд, измученный дневной духотой, спал, безмятежно разметавшись на полках. Торчащие в проходе голые ноги, свесившиеся руки, резкий запах потных тел – все казалось неестественно неподвижным, отдельным от мчащегося во тьме поезда. Мне не спалось. Я сидел за столиком боковой полки, смотрел, как за окном бушует гроза, и наслаждался неожиданной прохладой.

– Слышь, братан, ты спать вроде не собираешься? Давай поговорим, а?

Передо мной возник парень в спортивных брюках, голый по пояс. Он напряженно улыбался, прижимая к животу бутылку водки, два граненых стакана и прозрачный пакет с солеными огурцами, куском колбасы и буханкой хлеба.

– Братан, понимаешь… тоска одолела… – И нерешительно подсел напротив, на самый краешек сиденья.

Его внешний вид – крепкий торс, коротко стриженые волосы на лобастой голове, наколки на плечах – настораживал. Мелькнула догадка: «Наверное, бывший зек. Отсидел. Домой, бедолага, возвращается. Поговорить захотелось. Душу излить. Накипело, небось. Ишь, тоска одолела. Судя „по фактуре“, лет десять отбарабанил. Точно убивец. Какого чёрта я спать не лёг!»

Но нательный крест, на капроновой нитке, и глаза незнакомца… Говорят, что бывает у людей глаза светятся от счастья, а здесь, наоборот. Глаза отрешенно-усталые, мне почудилось, что вокруг них словно образовалась пустота, как бы невидимая воронка, втягивающая в себя свет. Или же это впечатление создавали едва заметные тени под глазами. Встретившись с ним взглядом, невозможно было отказать, я поспешно кивнул:

– Присаживайся, – я пожал плечами. – Не гнать же тебя. Ты уже и так сидишь.

– Братан, я знал, что не отворотишь. Вы, очкарики, почему-то часто похожи друг на друга – мягкие и нерешительные. Добрые… одним словом. Нет, нет! не спорь. Знаю, что говорю. Если я, не дай Бог, стану инвалидом, милостыню просить буду только у очкариков…

Говоря, он споро, по-хозяйски раскладывал на столике закуску. Я тоже полез за своим провиантом. Пить, правда, не хотелось. Но отказать этому парню с его доверчивым радушием, вовсе не похожим на дежурно-дорожное поведение попутчиков, я не мог.

– Давай, братан, по маленькой, за знакомство, – он поднял граненый стакан. – Куда путь держим?

– В Казань. – Я тоже взял стакан.

– А! К татарам? Вам там обрезание ещё не сделали? Не мусульманин часом? Им вроде пить нельзя. Хотя я повидал в Чечне разных. Некоторые и пьют, и анашу шмалят, и убийством не гнушаются… И все именем Аллаха. И не в бою, не в схватке на равных. Глумятся над женщинами, детьми, с пленными страшно расправляются. Несколько моих друзей посмертно стали «мусульманами». Только обрезание у них было нестандартное – ничего не оставили в том месте.

Я от неожиданности растерялся:

– Да нет, я русский, да и у нас не Чечня.

– Ну-ну. Я шучу. Знал я двоих татар, воевали вместе. Плохого ничего сказать не могу, смелые ребята. Одного духи окружили, уговаривали сдаться. Откуда только узнали, что татарин. Мол, ты мусульманин и мы мусульмане, иди к нам – вместе русских убивать будем. Долго уговаривали… И уговорили. Вышел он к ним, израненный весь, где только силы взялись. Они ему улыбаются, «Аллах Акбар!» кричат. Он им тоже «Акбар! Акбар!» – и рванул чеку гранаты… Пятерых с собой забрал. Правильный парень был. Давай, братан, за знакомство и за таких правильных ребят выпьем. – Он привстал из-за стола. – Сергей Гладышев, десантура. Нахожусь в отпуске. – И резко, одним глотком опорожнил

налитое. Сел. Тут же, не закусывая и не глядя на меня, вновь плеснул на донышко и выпил молча. Искоса глянул и, заметив немой вопрос, выдохнул:

– Ты пей, братан… бр-р-р… во гадость, а? Смерть не люблю теплую водку. Пей за знакомство, – сам так скривился, что меня всего передернуло. Я с опаской посмотрел на содержимое в стакане, а он смачно захрумкал огурцом.

– Да ты пей, пей… не отравленное. Один я выпил не от жадности, это за друга своего, Степана Пономаря… Он перед смертью… просил: если где придется употреблять горькую, вспомни… и пару раз опрокинь.

Я понимающе кивнул:

– Ну, значит, за знакомство. Василием меня зовут. – Я протянул ладошку, но Сергей не сделал встречного движения, не сказал обычной фразы: «Очень приятно». Будто вовсе забыл обо мне. Я выпил теплую, воистину горькую жидкость и захрустел соленым огурцом за ним вдогонку.

Мы некоторое время хрумкали огурцами молча.