Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков

– Вы наши Данко! Вы надежда партии и народов Союза! – заканчивал сою речь Розовский. – Вы творцы нашего великого будущего!

И вот монолитом стоял у подножия гранитных скал, вырвавшийся из болота свободный и снова готовый к бою отряд Олега, и рушились скалы от биения их сердец, эхом врываясь в белоколонный зал, рукоплещущий Брониславу.

Командиры и комиссары будущих отрядов выходили один за другим на трибуну, рассказывали об успехах и преодолеваемых ими трудностях в подготовке отрядов к третьему трудовому и заверяли ЦК КПСС, ЦК ВЛКСМ в своей верности духу и принципам партии, народу, Родине.

Звоном богатырских лат и мечей древних воителей наполняли голоса выступавших Актовый зал МГУ. Воскрешались времена героев, сказочных воителей земли русской, вот так же собиравшихся в трудный поход и собиравших оратаев.

Легко и тяжело было на сердце Олега. Легко от того, что видел и слышал, тяжело от того, что знал, что не поедет в отряд. И чем ближе к концу собрания, тем острей и невыносимей было ему сознавать горечь и безнадёжность своего положения. Наконец, наступил такой момент, когда поблекли и слова выступавших и значения лиц окружавших. И, как казалось Олегу, ему, чуть ли не богатырю, открылась голая, ничем не прикрытая бездарная сущность действительности.

Брезгливость и смятенье обожгли сердце студента, когда над трибуной появилась маленькая головка карлицы.

– Слово имеет комиссар ССО МЭИ, студентка четвёртого курса, Наталья Смирнова! – вколачивал слова, словно гвозди, в стучащие кровью виски Олега голос председателя президиума. – Наталья Смирнова за активную работу в ССО награждена Родиной Орденом Трудового Красного Знамени! – последние слова председательствующего потонули в вулкане аплодисментов.

Едва возвышавшееся над трибуной по-лисьи тонконосое личико девчушки, уже удостоенной правительственной награды, казалось Батурину самоуверенно – влюблённым.

Смирнова заговорила с огромным залом по-семейному просто. Рассказывая о своём отряде, как о чём-то обыденном, привычном, даже уже надоевшем, вскользь коснулась программы, подготовленной ею и активом отряда к наступающему лету, о бригаде, уже готовящей фронт работ к приезду главных сил отряда. И когда уже казалось что всё, что она говорила – пустое: можно спать. Вдруг!

Вдруг она начала говорить о еде, называемой многими, по её словам «кормёжкой». Сразу забылись налитые металлом голоса выступавших до нее, и дохнуло едва уловимой вкусностью, кухней романтики, ради которой одной многие-многие едут в отряды.

Олег понимал, что где-нибудь там, в глухомани, среди топких болот и дремучей тайги именно ей будут благодарны десятки бойцов за мгновения жизни, наполненной и делом и радостным дыханием сказки. Он понимал кухню ВССО, но безжалостно терзался горькими словами: «Запланированные герои, комиссары. Оптимистическая трагедия продолжается», – словами, в которых хотел бы найти оправданье своему положению.

Обида не проходила, а только крепла. Ему, как никому другому из присутствующих в зале сильных и мужественных парней, виделась в лице этой девушки несправедливость жизни, стихийность и необоснованность решений людей и обстоятельств судьбы.

Какой бы талантливой, умной проницательной, боевой ни была эта девушка, Батурин в своём положении не мог воспринимать её беспристрастно и потому ни на мгновенье не сомневался, что это рекламный трюк, рассчитанный на дураков. Ему – сильному, тренированному, умеющему работать, готовому трудиться и день и ночь, даже не улыбалась поездка в отряд простым бойцом, мечтающим работать только за то, что ему дали возможность увидеть другие места. А она… Она уже ездила, работала и снова едет, да и не просто бойцом, а комиссаром. И не простым комиссаром, каких тысячи по стране, а с орденом на хрупкой, но отмеченной из миллионов груди…

Зал, словно сговорившись против Олега, рукоплескал, вставая и славя эту чудо-девушку, избранницу счастья и счастливую, видимо, избранницу. Могучий хор могучих ладоней, сливаясь с песней, в которой «романтика исполненная света», как нежная, ласковая и будоражащая юные сердца девушка, увлекала души новых молодых героев на труд и подвиг, на такую жизнь, где не оставалось места думам, песням о себе, где всё отдавалось другим, без зла и сожаленья:

Пускай другим достанутся награды,

Пусть наши позабудут имена.

Но вновь нас под знамёнами отрядов

На подвиги зовёт любимая страна!

Чувства и мысли Батурина раздвоились, раздвоились не на чувства и мысли, а на чувства и мысли, мысли и чувства, в которых клокотал праздник и бушевала беда: с одной стороны, он ощущал и силы и радость окружающих, с другой, – бессилье и злобу из-за своего отсутствия в их рядах. Это состояние было странным и отстраняющим. Он не понимал кипящей возмущением и горечью головой, что ничего несправедливого в происходящем нет, и не может быть. И хотя он не был приговорённым, он не чувствовал себя вырванным из-под контроля головы телом, распластанным, как казалось ему, на четвертование, обречённым на гибель. Хотя видел, что мир жил, живёт и будет жить без него. Но, тем не менее, всё в нём противилось неприемлемому положению: почему именно он в хляби кювета, в болоте, в стороне от рытвинистой, но славной и славящей юных дороги? Дороги, по которой, не замечая его, не видя его корчащегося, протягивающего беспомощные руки, проходят отряд за отрядом в пламенную, кипящую музыкой света и слов романтику юности.

Отряд уходил за отрядом, отряд за отрядом.

Конференция кончалась, и в её конец вновь вплетался злой пронзающий остротой звучания невообразимую высоту нот голос. Этот голос стремительно уносился ввысь, зависал на неощутимом пределе срыва, становился птицей, замахнувшейся на беспредельность высот вокального Эвереста. Поднявшись куда-то в недостижимую бездну космического пространства, он вдруг срывался оттуда лавиной, пробуждающей щемящий сердце страх, страх невесомости в душе, в поддушье, волненье, тоску и обеспокоенность. И было чудом, что, хрустальной хрупкостью, этой, едва ощутимой паутинкой, он связывал рожденье далёких миров с рождением новых властелинов мира, прилаживающихся, примеряющихся к головокружительным высотам ещё не покорённых вершин. Этот голос, не прерываясь, тянулся в поднебесье – на пики копий – звуков. Ввысь и ввысь! И, наконец, взлетев на них, он вдруг бесстрашно бросался вниз и бросал вызов всему от имени юных, от их ещё неизвестных имён всему тому, неведомому и недоступному, что уже стояло и, непременно, должно было встать на их пути:

Радостный строй гитар,

Яростный строй отряд,

Словно степной пожар

Песен костры горят.

А стройотряды уходят дальше.
А строй гитары не терпит фальши.
И наш словесный максимализм
Проверит время, проверит жизнь.
Радостный строй гитар,
Яростный строй отряд,
Словно степной пожар
Песен костры горят.

Глава вторая

Командир

Гайсанов, как никогда раньше, уверенно и благодушно протрапил в самолёт. Едва устроившись в кресло, он отключился от внешнего мира и унёсся в якутский оазис своего недалёкого будущего. Там мавзолейски серела крутая очередь толстосумов: кассиров, прорабов, начальников ОКСов, директоров самых различных организаций столицы Саха.

– Просим, Карим Султанович, принять милостиво, – передавалась из уст в уста понравившаяся ему фраза.

В этом году с самого начала отрядных приготовлений хорошо складывались практически любые его предпринимательские дела.

– А что вы хотите? – задавал он вопрос своим воображаемым оппонентам. И на их немое ожидание разъяснений убедительно и, как казалось ему, убеждённо защищал краеугольные основания своей теории: «Людовик XIV говорил: «Государство – это я!» И он многократно оказывался прав. История помнит Людовика и именно XIV, а не первого и не XV короля. Мы, коммунисты говорим: «Государство – это мы!»

Великий спор Наполеонов и толпы вечен. Но побеждает тот Наполеон, который ищет победу через «мы». Один в поле не воин. У каждого времени свои заботы, свои идеи. Наши уравнительные идеи о прекрасном коммунистическом будущем – постмодернистская религия для толпы. Мечтать и верить, ну, ещё и надеяться никому не вредно. Десятки лет существует новое государство без эксплуататоров и эксплуатируемых. Сколько Людовиков залеэголизировалось и даже залегализировалось за это время. Каждое «эго» хочет быть государством. Все хотят управлять! Посмотришь: большой или маленьких человек, с виду он, может быть, обезьяна ещё, но внутри он Людовик. И если бы только внутри, а то ведь ему и материально-техническую базу, пусть хоть овощную, но подавай. Вот тут-то и наступает труднейший период: людовитый образ рвётся наружу. И оставаться в скромной оболочке святого Иосифа – совсем не собирается. Требует обещанного коммунистически – королевского бытия. А оно, благоденствие райское, всё в будущем да в будущем, кем-то отодвигаемом и отодвигаемом. Ленин обещал коммунизм, чуть ли ни через 15 лет после революции. Недавним кремлёвским мечтателем торжественно было заявлено, что в восьмидесятых годах двадцатого наконец-то осуществится многотысячелетняя утопия. Для многих власть придержащих, конечно же, удалось утопиться – поиметь всех и всё. Так сказать, перестроиться! Ну, а я чем хуже их? И мне чертовски хочется перестроиться. Комюндально – индивидуальным предпринимателем стать! И ведь стану! Теперь же вот возьму и… Заделаюсь бизнесменом. Заставлю работать на пользу государства умных хлопцев. Иной раз и к кормушке кого подпущу. Кто работает, тот и ест! Пусть только работает. Для страны это лучше, чем, если бы они на югах, на пляжах пузо своё на солнышке грели, в преферанс резались, анекдоты травили о китайцах, каждый день сажающих и собирающих урожаи риса, потому что кушать очень хочется. Трудно. А тут романтика, подвиг как-никак. Служение великим, всё приближающимся и приближающимся идеалам…

Ну, а за мои потуги честно и благородно командирский паёк вынь да положь. Конечно же, не захотят честно и благородно отдать мне моё. Ну, да не страшно. Поможем и этому горю: где поделюсь, где объегорю. Зачем же голова на плечах? Не только ж шапку носить! Социалистическая предприимчивость – это вам не скачки на студенческих вечеринках. Можно быть меломаном, рабом музыки, стонать и дёргаться под неё, а можно, щёлкая выключателем, приводить в движение гармонию звуков и хаос толпы».

Самолёт, набирал высоту, уносил и уносил командира на восток. Гайсанов прилипал к иллюминатору, бесстрашно проваливаясь в невесомую бездну, вылетал из самолёта и с наслаждением парил неземным демоном в безвинных незнакомых пространствах Земли.

Утомительно долго, даже печально как-то уплывали под ним потерявшие жизненность, движенье и суетную мелочность миллионов людей, могучие русские земли, города и деревни, озера и реки. Волга, Кама, Обь, Енисей и, наконец, Лена, как фантастические метки меридианов на ставшем для Гайсанова демонстрационным глобусом Земном шаре появлялись на востоке, в самом уголке окошка, и тягуче тянулись неведомой силой на запад. Серо-синее полотнище неба сминалось в моторах могучего Ила, как в барабанах стиральной машины бельё, дымящимися жгутами вырывалось из сопл, выкручивалось, отжималось и разрывалось на клочья и пену облаков, развешиваясь на дальних частоколах горизонтов.

Настороженный, затаившийся сибирский край отчуждённо и холодно ждал очередного завоевателя.

Стылый озноб прополз по спине Карима.

В авиапорту Якутска Гайсанова встречал бригадир основного объекта отряда станции водоканала Бражных Алик, строитель по профессии, приглашённый Каримом из Усть-Каменогорска.

Старые приятели встретились просто, не проявляя особых усилий в желании скрыть удовольствие от встречи.

Группа, прилетевшая с Каримом, получала багаж. Бригадир группы строящегося корпуса административного здания водоканала города, Алик Бражных, рассказывал командиру о делах в отряде.

– Ждём тебя, Карый, – обхватывая костлявой пятернёй свой вытупающий кадык, автономно двигавшийся под узким с тяжёлым подбородком остроносым лицом, скороговоркой решетил Алик.

– Жильё подготовлено. Столовая пущена. Опалубка под рамбалку АБКа почти готова. Укладываем арматуру. Можно заливать бетон… К другим объектам ещё не приступали. Ждём тебя, Султанович.

– А что это за «абыкак», – это что работа у вас такая? – с улыбчивым превосходством вышестоящего лица, откинулся головой Гайсанов, прекрасно зная абривиатуру: Административно – бытовой корпус – строительный объект СУ -21, им же самим найденный весной под свой отряд.

– Гм, гы-гы-гы, ты как всегда в своём духе, – загыгыкал Бражных, поправляя сползшие с взгорбленного носа очки. Его светлые глаза были бледным отражением негатива непроницаемо-чёрных, как смола, глаз Карима. Но одна черта, часто встречающаяся у подобного типа людей, объединяла их. И это была неуловимая ассиметричность зрачков, обычно сбивающая кого угодно с толку перед выбором в какой глаз нужно смотреть в ту или иную минуту. Будучи следствием болезни, перенесённой ещё в грудном возрасте, этот незначительный физический недостаток, обычно старательно не замечаемый окружающими, для самих кривоглазых становился мучительным бичеванием, особенно в подростковый период. Он словно подхлёстывал развитие способностей последних видеть мир шире из-под других углов зрения. Так как сверстники нередко издевались над косоглазьем как Карима, так и Алика, то болезненность переживаний своего физического недостатка в некоторой замкнутости в себе заставила их объединиться и искать обходные пути утверждения своего «эго». В зрелом же возрасте она переросла в беспощадные черты характеров, которые, по их пониманию, давали им право не только на особое видение мира, но и на использование всевозможных ходов, лазеек в окружающем их правильноглазном социуме для достижения своих целей, амбиций.

– Дополнительно подыскивали что-нибудь? – скорее для подтверждения формализма власти и необходимости в ней даже для друга, чем для выявления сути, спросил Гайсанов. Уж кто-кто, а он понимал, что в этой вскользь брошенной фразе и заложен динамит власти. Карим давал понять, что он проявляет определённый либерализм к своим и в тоже время не оставляет Алику Бражных, как и всем остальным потенциальным противникам, соперникам, не понимать, что главное всё-таки в нём и в том, что он только что сказал. И это-то главное будет лежать на его плечах, определяя и суть и цель их отношений и дел. Ответ был такой, какой ожидал Карим: