Сердцебиение (сборник)

А как же, отступил. Он уже был где-то позади километрах в тридцати. Окружение.

Батальон получил приказ отступать к городку Груденец. Вечером собрали их офицеры в колонну. Пошли. Потеряли ориентировку. Уткнулись в лес. Приказали ждать утра. Еще до восхода солнца капитан скомандовал: «Вперед!» А куда, где он, этот «перед»?

– Туда! – махнул он рукой на восток.

Туда – так туда. Неровная солдатская колонна побрела от опушки в поле. Здесь их встретила немецкая артиллерия. Поле взмыло разрывами. Бог мой, что там творилось! Оставшихся в живых окружила пехота на мотоциклах – и давай поливать пулеметным огнем. Капитан кричит:

– Занять круговую оборону!!

Попытались отстреливаться, да что толку. Немец снова поддал из орудий. «Если выживу в этой бойне, – подумал тогда Миколай, – то сам черт мне не брат».

В приодерской Польше много немцев жило. Их хозяйства сильно отличались от польских. Богатые люди. На их подворья ни один снаряд не упал, ни одна пуля туда не вжикнула.

Миколаевые подчиненные от своего сержанта ни на шаг.

– Нам бы до темноты продержаться, – проговорил он.

– А там куда?

– На кудыкину гору. Будем отступать. Где-то его должны остановить.

Бой продолжался до самой темноты. Сносили в кучу раненых и убитых. Ох как захотелось жить им всем в ту ночь. Прошла она на удивление спокойно. Даже вздремнули малость. Утром немец опять артиллерией по перелеску. А Миколаю снилось, что это отец за плечо трясет. Спохватился, нигде никого. Снаряды ухают. Пошел. Лес все реже и реже. Озеро заблестело. Красивое. На берегу группки солдат, в порядок себя приводят. Среди них и земляки. Облегченно вздохнул и быстрее к воде. Пока туда-сюда, их немцы окружили. Согнали в кучу. Ни пинских, ни ганцевичских уже не увидел, никого. Потом, в концлагере, кое с кем пути пересекутся. Но ненадолго.

Приказали сложить оружие. У Миколая только пистолет в кобуре да офицерский багнет (кинжал). Построили, начали осматривать. Один из немцев в сторону Миколая пальцем показал. А чего? Подумал, что ему ремень понравился, хороший, из бычьей кожи. Снял тот с него кобуру и багнет, бросил в кучу, а ремень с улыбкой обратно отдал. Отогнали пленных от леса километра на два, к деревушке. Около нее был пункт сбора. Тех, кто мог двигаться, построили в колонну и погнали. Дня четыре шли, пока не подошли к городу Гловневу. В нем находилась большая табачная фабрика. Пленных разместили на ее территории. Голод жуткий. Двое суток только воду пили. Вот курить – сколько хочешь. Немцы не весь табак вывезли, а что до махорочной пыли, так ее по углам скреби, не выскребешь.

Вот и дымили. Сизый дым, как туман, и из окон в небо, и над фабричным двором. Покуришь, вроде и есть не хочется. Но насколько этого вроде хватало? На пару часов. Затем опять голод кишки выкручивает.

Через несколько дней пришел представительный, спокойный такой, очень уверенный в себе немецкий офицер и с ним гражданский. Офицер неплохо говорил по-польски. Сказал, нужны люди «арбайтен». А куда, не сказал. Среди пленных молчание. Вдруг за ворота выведут и расстреляют. Война ведь. Было такое, когда колонна шла полем, и несколько изголодавшихся человек бросилось из нее на поле за капустой. Вскинули винтовки, трах-ах – и нет людей.

Сейчас отобрали пятерых. Миколая, видимо как самого высокого, назначили старшим. Повели на станцию. Как подошли к вагону, голова закружилась, так пахло хлебом. Вагон – буханка на буханке. Только в руки взяли, а рот сам уже откусывает. Немцы смотрят, смеются. Правда, перед этим предупредили: ешьте, сколько влезет, но с собой не брать. Один из них показал, что будет, если ослушаются. Жест был весьма красноречив. Мол, паф-паф!

Заканчивают разгружать вагон, а Миколая мысль точит: хлопцы на фабрике голодные. Земляки. Двое из Лунинца, Пинска. Да односельчане Николай Шельма, Невдах, Колб. Подумал: будь что будет, а хлеба им надо отнести. Одну буханку в рукав шинели спрятал, другую в другой. Третью порезал и под ремнем рассовал, не видно. Построили: холодным потом прошибло, а вдруг проверят. Осмотреть осмотрели, но не проверили.

Как стали подходить к фабрике, из-за проволоки крик:

– Пане жолнеж! Пане жолнеж, сколько хлеба несешь?

– Пане, хоть лусточку!

– Пане, помираем!

С этой стороны, ближе к входным воротам, держали гражданских, видимо евреев. Народ до того оголодал, что немцы туда только с собаками заходили. Просунул буханку под проволоку. Что началось!

То же самое и там, где военные были. В обед привозили хлеб и вареную брюкву. Раздавали еще мучную похлебку. Но через день… крик, гвалт. Каждый хуже любой скотины. И обиды никакой, до отчаяния дошли.

Через месяц стали завозить хлеб, правда, за деньги. Хочешь буханку – плати 60 грошей. Первый раз, когда привезли, сказали, что по такой цене, так Миколай не поверил. Думал, шутят. У него карман денег был. В карты выиграл в самом начале плена. В селе, где колонну остановили на передых, разрешили пройти по хатам и попросить поесть. В одном из домов несколько пленных ожидали, когда хозяйка сварит картошки. Пока ожидали, решили перекинуться в карты. Игра сразу пошла на интерес. Ну и Миколай к ним подсел. Дома мужики частенько по вечерам резались в очко. Его приняли, но вначале потребовали показать злотые. Потом, когда ему пошло везение, обозвали шулером. Были деньги их, стали его. Хотели поколотить, да поняли, что с Миколаем сладить трудно. Но картошки не дали. Деньги сунул в карманы, так, на всякий случай. Правда, вскоре хотел выбросить: к чему они? И вот на тебе.

Немцы нет, не шутили. Кто был с деньгами, стали быстренько в очередь выстраиваться. Таких оказалось немного. Но из нескольких десятков тысяч набралось порядочно. Миколай односельчанина Шельму за плечо:

– Давай со мной, быстрее!

И бегом к очереди.

– На деньги, становись. Надо набрать себе и хлопцам.

Радости сколько было. Держат хлеб, гладят его, как малое дитя, плачут.

За месяц фабрику, все ее закутки пленные вылизали так, что она табаком и не пахла. С куревом совсем плохо стало. Без хлеба вроде бы и держались, а вот без табачка никак. Беда.

– Дырман, иди сюда, – потянул его за рукав невысокий еврейчик, из гражданских. Он все время около Миколая вертелся. – Слушай, что я тебе скажу: у тебя есть хлеб, а я имею сигареты. Давай обмен делать.

– Согласен.

Обменялись. У того слезы на глазах. Хлеб к груди и бегом туда, к проволоке. Миколай смотрит ему вслед, может, сядет, отломит себе кусок. Нет, бегом, без оглядки. Да-а-а!

Сам закурил. Только затянулся, а с него уже соседи глаз не сводят, каждый хоть на затяжку, но надеется.

– Кури, хлопцы.

– Ох, мамо, мамо…

По две затяжки на брата – и сразу легче.

Так и пошло: Миколай еврею хлеб, тот ему сигареты.

– Только вот где он их достает? – удивлялись пленные. – За проволоку не выпускают. Не иначе где-то на фабрике.

Миколай к нему с вопросом:

– Хаим, скажи где?

– Как скажу, так без хлеба останусь.

– Да нет…

Не согласился. Хаиму он со станции хлеб приносил исправно. Сдружились.

Через неделю тот подошел к Миколаю:

– Завтра нас поведут отсюда. Куда, не знаю. Идем, покажу тебе, где есть курево.

В подвале оказалась заваленная, загаженная какими-то отходами комнатка. За ней другая. Не знай – не найдешь, не заметишь. Там и были папиросы, сигареты. Много папирос и сигарет. Вроссыпь.

– Вот Хаим, надо же так их унюхать, – восхитился евреем Миколай, – дай я тебя обниму.

Сам со своим высоченным ростом еле пролез туда, набрал полную противогазную сумку. Все, теперь не пропадем: курево есть, хлеб тоже. А что еще здесь надо, чтобы выжить.

Утром всех евреев выстроили на фабричном плацу. Окружили солдатами с собаками. Повели. Крик. Плач.