Сердцебиение (сборник)

Вскинулся Яромчик на него:

– Ты чего? Раненый я.

Он осмотрел руку, говорит:

– Надо перевязать, сильно перетянули, вон как почернела вся. Боюсь, как бы до большой операции дело не дошло.

– Перевязывай, браток.

– Тогда давай, что там у тебя есть? У меня все бинты на них ушли, – и показывает на танкистов, артиллеристов.

Достал из мешка нательную рубаху, порвал ее санитар на ленты, аккуратно все перевязал.

– Руки твоей жалко, – говорит он, – а может, и жизни. Когда опять за нами телега приедет, не знаю, но поскольку ты ходячий, так иди сам в медсанбат. Знаешь, где он?

– Примерно знаю.

– Вон туда.

Вышел я на часового, за ним палатка, солдаты. На меня крик:

– Стой! Ты куда?!

Говорю, раненый, прошу только одного: «Дайте воды, дайте попить!». Так меня эта жажда вымучила, дальше некуда. Дали, попил и свет увидел.

Они мне и показали, где теперь медсанбат находился. Это было почти рядом.

Меня сразу в перевязочную. Там столько раненых! Обработали, уколы сделали и в автобус. Автобусом доставили в госпиталь. Сначала хотели руку отрезать. Я в крик, в слезы: «Товарищ военврач, без руки я пропаду, я же на селе живу, а там без руки все, не работник! У меня же дети, семья! У меня свое поле!»

Военврач и слышать ничего не желает: «Кость перебита… готовьте к операции!»

Я начал Бога молить, начал просить: «Товарищи, дорогие, сохраните руку!» Подготовили к операции. Заходит женщина-хирург. Руки у нее с такими тонкими пальцами, живыми и крепкими, красивые руки, это я уже потом заметил, и говорит:

– Ну-ка пошевели, солдат, пальцами.

Я пошевелил.

– Так. Еще. Хорошо. А как вы себя чувствуете? Хорошо. Что ж, солдат, постараемся обойтись без ампутации!

И по моей черной коже ножиком – шах! Лежу и думаю: «Господь с тобой, дамочка, делай, что хочешь, только бы рука уцелела». Давай она там ковыряться. Я немым криком захожусь. Дали мне укол, она опять там ковыряется, затем и говорит своим помощникам: «В сторону его, через часик посмотрю!»

Через час рука сморщилась, посинела, но ее чувствую. Приходит этот хирург. Долго смотрела, так сделай, так сделай, опять пальцами шевелить заставила:

– Думаю, солдат, будет рука при тебе!

Зашила, приказала забинтовать.

* * *

Пролежал рядовой Яромчик в госпитале месяц и десять дней. Затем его перевезли в Каунас. Там на комиссию. Посмотрели, вроде все нормально, но свищ течет, не заживает. Не понравилась рука врачам. Что-то не то с ней. Солдата в самолет и в Ульяновск. Еще несколько месяцев лежал он в тыловом госпитале. Там операции провели, все делали, чтобы сохранить солдату руку. Там и победу встретил и благодарил Бога за то, что рука сохранилась.

Вернулся домой, а через несколько лет война опять напомнила о себе. Напомнила повесткой из военкомата: «Гражданин Яромчик Николай Григорьевич, вам необходимо прибыть в военкомат к 9 часам…»

Мужики начали подначивать:

– Что, Миколай, не довезли тебя тогда в Сибирь, значит, теперь довезут…

Жена в слезы, мать в слезы, дети тоже, вой на всю околицу. Мать фартук сняла, на лавку положила:

– Господи, что же это будет, зачем ты им? Все, поеду сама в тот Пинск.

Собралась и поехала. Там сказали, что все хорошо, что сына награждать будут.

Привезла эту новость домой, только нет веры этой новости.

За что награждать? Пожал Яромчик плечами: мало ли что. А на душе кошки скребут, чтобы такое могло случиться, зачем он опять кому-то понадобился.

Прибыл. Видит, еще несколько человек сидят, ждут. Подумал, что хорошо, хоть не один. Дежурный по военкомату заводит всех в кабинет. Военком и говорит: так и так, дорогие товарищи, вас вызвали для вручения государственных наград, заслуженных вами в боях за Родину. Извинился, конечно, что так долго эти награды искали своих хозяев.

Из Пинска бывший солдат Николай Яромчик вошел в хату с медалью «За отвагу», за ту самую отвагу, которую проявил в боях под Ригой. Оказывается, сдержал свое слово командир взвода младший лейтенант Володин.

Сколько радости было.

Правда, рука часто давала о себе знать. Особенно, когда за плуг брался. Бывало, станет в борозде, начнет растирать плечо, чтобы боль унять, а дети с интересом:

– Ты чего, батько?

– От удовольствия. Напахал много.

Да и косовица душу выматывала. Надо было накосить столько, чтобы и своей скотине хватило на долгую зиму, и третьяк отдать в колхоз, да и для продажи запастись. Как-никак, а живая копейка маячила вместе со стогами на поплаве. Купцы за сеном приезжали из разных краев. В плохие годы сено забирали для колхозных коров. Зачастую забирали за бесценок. Но обиды не было. Коммунизм строили. И многим верилось, что построят.

* * *

Старик деловито перебирает пальцами по рукоятке:

– А ты, я вижу, сфотографировать хочешь? – и сразу согласительно добавил. – Ладно, пускай. Но таким, какой есть, костюм с медалями моих годов не убавит, да и на войне я был не генералом, а простым солдатом, а по жизни, как видишь, таким же тружеником. Так что, небож, не обессудь, переодеваться нет резона. Вот зацепил такую рану, что и руки дрожать начали.

Он поднимается, давая понять, что закончил рассказ, украдкой вытирает набежавшую слезу и машет сыну:

– Петро, иди сюда. Неси мне грабли… Я вот что подумал, Петро, надо бы мне по весне в Чернитово побывать. Лодка-то наша стоит? Стоит. Вот на ней и сплаваем. Может, больше и увидеть его не придется.

Когда мы возвращаемся к машине, Петр идет, наклонив вперед коротко стриженную голову. Так идут навстречу сильному ветру, желая пройти этот путь, зная, что обратной дороги нет. Я вдруг замечаю, что он за эти несколько лет поседел. Вспоминаю слова Володи Гордейчука:

– Нам бы год за два…, это по справедливости.

Осень, дождливая и холодная, забрала из председательского корпуса Владимира Самуиловича. Для меня просто Володю, который при наших встречах вспоминал, как он на каком-то большом первенстве в Пинске победил в беге на сто метров и его приглашали в Минск.

– Все городские в шиповках бежали, а я – босиком! В нашей школе шиповок не было, – и уточнил: – Нет, не босиком, в носках, босиком стыдно было.