Когда уехал Савинский, Маня говорила:
– Я не сомневаюсь, что он говорит совершенно искренно. Он именно только эгоист дела, и, кроме этого, у него ничего нет в жизни. Его фантазия, что ему надо любить, – чушь: ничего ему больше, кроме его дела, не надо. Разве только увеличения размеров этого дела: три дела, десять дел, вся Россия.
– Он будет министром, – согласилась Аглаида Васильевна.
– Я тоже думаю, что будет, – согласилась Маня, – потому что министры, мне кажется, из такого теста и делаются: «Кто вам сказал, что я хочу быть справедливым?»
– Ну, а Борисов как вам понравился?
– Умный, дельный, – ответила Аглаида Васильевна, – установившийся вполне…
– Кто к нам подойдет, – вставила Маня, – а уж мы ни к кому не приспособимся: уж извините… С Аней они очень подружились.
– Что ж? – согласилась мать. – Аня подошла бы к нему.
– Думать, как хочет, не мешала бы, – вставила опять Маня, – а рубашка чистая всегда была бы.
– И рубашка и обеды, – говорила Аглаида Васильевна, гладя роскошные русые волосы Ани, – и ровная, ласковая, как ясный день. Там пусть мужа на трон посадят другие, – пусть сбросят его в самую преисподнюю, а с ней все тот же ясный день.
– Вот, вот – кивнула Маня, – теперь ты, Аня, заплачь…
Аня, взволнованно оттопыривая пухлые губки, с глазами, полными слез, ответила:
– Глупости какие, с чего я буду плакать? Ни о каком замужестве я не думаю, и стыдно, чтобы мне, гимназистке, и думать…
– Умница! – поддержала ее мать.
Поделился Карташев с Маней относительно планов своих по поводу Аделаиды Борисовны.
– Теперь у меня, – говорил Карташев, – скопилось уже до пяти тысяч. Я буду жить скромно и к весне скоплю еще тысячу. Жалованья я получаю три тысячи шестьсот рублей, квартиру, прислугу, освещение, отопление. Эту зиму еще нельзя, надо осмотреться, а весной, когда она приедет, чтоб ехать отсюда за границу, тогда…
– Что тогда?
Карташев, растягивая слова, ответил:
– Тогда, может быть, я и решусь.
Маня расхохоталась и махнула рукой:
– Да никогда не решишься! Ты решительный только на глупости, а на настоящее, хорошее – ты всегда будешь так только, в уме…
– Посмотрим, – ответил Карташев.
– Сказал слепой, – кончила Маня.
– Ну, а тебе удалось получить с Савинского и Борисова?
– Так я тебе и сказала.
– Да я, что же, выдавать пойду, что ли?
– Хорошо, хорошо: хоть умри, не скажу.
– А твои и вообще ваши дела как?
– Как будто просвет есть, в смысле выхода.
– Какого?
– Все знать будете, скоро старенькие будете. Поживите еще, бог с вами, так, молоденьким.
– А тебя в каторгу когда сошлют?
– Не замедлю известить…
На поездку в Букарест Савинский назначил и выдал Карташеву тысячу рублей.
Карташев смущенно говорил матери:
– Букарест с проездом, самое большее, отнимет у меня десять дней: это выходит, кроме жалованья, по сто рублей в день одних суточных. Страшные деньги!
– Большие деньги, – согласилась Аглаида Васильевна.
– Ну, эти деньги я прокучу!
И Карташев поехал в город покупать подарки.
– Много истратил? – встретила его Маня.
– Рублей семьсот.
– А остальные мне давай.
– Бери, – согласился Карташев.
XXI
На пароход Карташева провожали его родные и родные Аделаиды Борисовны.
С Евгенией Борисовной у Карташева установились дружеские отношения. Несмотря на то, что Евгения Борисовна была моложе его, она держала себя с Карташевым покровительственно. Делала ему замечания, и особенно по поводу его трат, внимательно расспрашивала о служебных успехах его и была довольна.
– Отсюда моя голубка три месяца назад улетела, – говорила Аглаида Васильевна, вспоминая отъезд Зины. – А теперь и молодой орел мой улетает.
– Орел, – фыркнул Карташев, – просто пичужка.
Мать любовно смотрела на сына.
– Это даже и не я, а Данилов так назвал тебя.