Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

– Не то слово.

– Ну-ну! – с каким-то зловещим удовольствием проговорил Акива. – Посмотрим, что теперь будет с этими принципалами.

– Что ты хочешь сказать?

– А ты не видишь, что происходит? – Акинадзе швырнул окурок под обрыв и сплюнул. – Вон они, пираты, посмотри. Налетели на вагон урюку. Рвут и мечут. Ай, молодцы.

Под обрывом на мели виднелась баржа, накренившаяся на левый борт, – справа обнажилась полоса ватерлинии, ниже которой виднелось облупившееся красное днище, похожее на куски сварившегося мяса. К левому борту – одна за другой – приставали моторные лодки. Мужики что-то хватали с палубы, торопливо грузили, торопливо отчаливали.

– Кормильцы, – мрачно похвалил Семён Азартович. – На кого им теперь надеяться? Только на себя.

Они ещё негромко и серьёзно обмолвились по поводу проблемы Пустовойко. Майор отвернулся от берега. Посмотрел на часы.

– Ну, всё. Мне пора. Белоцерковский тоже человек принципиальный. Не прощает опозданий. А ты… – Майор кулаками опять похрустел. – Короче, делай так, как я сказал. Другого выхода пока не вижу.

Пустовойко сел за руль и так задумался, глядя куда-то вдаль, – майору пришлось потрепать его по плечу. Ожесточённо врубая скорость и едва не проезжая на красный свет, Пустовойко отвёз майора на то место, откуда забрал.

– Спасибо, что позвонил. – Семён Азартович потискал потную пятерню приятеля. – Будь здоров. Когда ещё увидимся теперь?

– Когда-нибудь. Мир тесен.

По-дружески крепко обняв Пустовойко и пожелав ему счастливой дороги, майор, топоча подкованными каблуками, проворно поднялся в прокуренный свой кабинет. Снял фуражку. Волосы пригладил – непокорные, жесткие.

На стене – напротив стола – висела ориентировка на грабителей банка в соседней области. Молодые совсем ещё, безусые гангстеры смотрели на майора. И один из них как будто заговорщицки подмигивал – светотень играла от ветки за окном.

«Везёт же людям!» – саркастически подумал Акива, фланируя по кабинету. Потом он снова сел на твёрдый стул. Побарабанил пальцами по столу, заваленному бумагами. Подумал о чём-то. Посомневался минуту-другую. Потной рукой решительно взял трубку и позвонил.

– Информация в наше время дорого стоит, – заговорил он будто бы шутливым тоном.

– Говорите! – строго перебили. – Какие новости? Майор поправил кобуру на «трудовой мозоли». Поднялся, глядя за окно.

– Сегодня, а лучше прямо сейчас вам нужно быть на вокзале, чтобы не упустить. – Акива отчего-то вдруг занервничал и неожиданно грубо закончил: – А если он проскочит до Москвы, я не смогу помочь вам даже за вагон урюку…

Пустовойко не знал о таком вероломном предательстве. Он всё ещё пребывал в плену иллюзий, одна из которых называлась когда-то «бескорыстная дружба мужская». Но, даже не зная о крушении этой иллюзии, Семён Азартович подстраховался, шкурой ощущая опасность. Он решил стороной обойти провинциальный вокзал, где поезда всего лишь на минуту останавливались один раз в день. А после печального землетрясения пассажирский поезд на том вокзале можно было ждать, бог знает, сколько – на железной дороге постоянно шли ремонтные работы.

7

И чем дальше тогда отъезжал он от родного края, тем сильнее крепла в нём уверенность: ничего ему за ЭТО не будет. И очень, очень скоро он вообще забудет о своём «невинном» преступлении, которое он ночью совершил в состоянии аффекта. Капля его преступления скоро бесследно исчезнет в море-океане всевозможных преступных дел, которые широко и глубоко разольются по всей стране. И все эти преступники – кто в белых воротничках, кто в чёрной пролетарской робе – все они, так или иначе, будут уповать на безнаказанность, на вседозволенность: ничего им за ЭТО не будет.

Пустовойко, обосновавшийся в Москве, какое-то время был способен заниматься самокритикой. Особенно в пору бессонницы.

«В новой стране, – думал он, – страх у людей пропал. Но сначала пропала совесть. Хотя, быть может, совесть – это синоним божьего страха, который душу держит в узде!»

Однако же позднее, когда Семён Азартович сам благополучно заступил за черту миллиона рублей – эти деньги в ту пору считались бешеными – он уже не думал ни о страхе, ни о совести. Он просто жил, как живёт новоиспечённый русский буржуа. А впрочем, нет, он жил не просто так. Он стал другим человеком.

8

Фантастическое перерождение иногда происходит с людьми, на которых нежданно-негаданно обрушивается большое испытание – славой, деньгами, войной. И немногие, ой, как немногие могут с чистой совестью сказать себе и людям, что эти испытания пройдены дорогою прямой. Чаще всего получается, как в той присказке – куда кривая вывезет. Вот на этой «кривой козе» прокатиться пришлось и ему, Семёну Азартовичу.

За короткий срок переродился он, да так – как будто сам в себе перекувыркнулся с ног на голову.

Он стал человеком искренне верующим – только не в церковном смысле, нет. Пустовойко теперь твёрдо и безоговорочно верил: человеку при деньгах – особенно при сумасшедших деньжищах – закон вилами писан по воде. И верил он в это не слепо.

День за днём и год за годом жизнь в России подтверждала, жизнь подкидывала всё новые и новые примеры беззакония и безнаказанности. Новоиспечённые господа, усердно-криминальными трудами заработавшие себе на расстрел или, в крайнем случае, на пожизненное заключение – беззаботно и вольготно загорали на лазурных берегах по заграницам; безоглядно куражились, кто как мог, сибаритствовали с молодыми любовницами, покупали старинные особняки, самолёты, вертолёты, белоснежные яхты, спортивные клубы и всякую другую «мелочевку».

В чем больше Пустовойко ездил в командировки или на отдых по разным странам и континентам, тем жарче разгоралась, прямо-таки золотом сверкала его любовь к своей родной стране. И не потому, что был он патриот, отнюдь. Всё дело в том, что, как сказал один остряк: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышится ворью!»

Временами его донимали кровавые сны. Пустовойко отчётливо видел расстрелы коррумпированных чиновников – образцово-показательные, жуткие расстрельбища в Китае, где он побывал в командировке. Снились ему руки, отрубленные за воровство, – высокие и длинные поленницы, запёкшиеся тёмно-красной смолой. Снился желтолицый миллиардер Лю Хань, за несколько мгновений до расстрела ставший простым бледнолицым, который в яму рухнул с пробитой головой, отяжелённой тремя пулями, почти в упор разворотившими затылок.

Просыпаясь в холодрыжном поту, Пустовойко выпивал рюмаху водки и зажигал свечу перед старинной иконой, усыпанной драгоценными камешками, – эту икону ему посчастливилось по дешевке выкупить у одного пьянчуги, бывшего коллекционера.

Молиться Пустовойко не умел, но то, что он думал в эти минуты, напоминало странную молитву благодарности, которая могла бы звучать примерно так:

– Господи! Боже ты мой! Как хорошо, что я живу не в Китае! Только в моей родной стране, такой гуманной, я могу воровать и при этом не бояться руку потерять. Только здесь я могу взятки брать и давать, и при этом не бояться расстрела. Только здесь человек может бесконечно балаболить о борьбе с коррупцией и при этом быть едва ли не самым большим коррупционером. Только здесь практически всегда можно грабить народ и одновременно с этим всегда теоретически защищать этот самый народ, краснобайствуя с самой высокой трибуны. Господи! Как хорошо, что Россия наша – это не Китай! И не дай-то Бог, не допусти, Господь, такого безобразия, чтобы китайцы нас завоевали. Всё тогда, хана. Одна половина правительства будет тогда ходить с отрубленными руками, а другую половину расстреляют, не говоря уже об олигархах и более мелких воришках, гордо именуемых бизнесменами.

Вот такая молитва была у него, заматерелого атеиста.

А иногда ему снился кошмар, который был даже страшнее многомиллионных китайских отрубленных рук и многотысячных китайских расстрелов.

Сингапур ему снился – страна, где чиновники взяток совсем не берут и никто не плюёт на асфальт.

«Этого никак нельзя понять – это хуже всякого расстрела!» – думал Пустовойко в своём кошмарном сне, в котором он фланировал по Сингапуру, по стране с повышенным содержанием экзотики и с повышенным содержанием честности, такой кристальной честности, какой не должны быть в природе, а вот поди ж ты – она была и есть. Необыкновенная эта страна живёт себе, на зависть многим, живёт и процветает, напоминая райский уголок, обсыпанный белосахарными песками, уютно обставленный пальмами, облизанный морем.

Часть вторая. Защити и сохрани

Глава первая. Холода

1

Зима в старогородской стороне всегда отличалась добродушным характером. Придут, бывало, первые снега и первые морозы – снегирей нарумянят, накрахмалят поля и луга – залюбуешься. И в таком беспечном любовании встретить можно было и декабрь, и январь. «Зима в летнем платье, – говорил Стародубцев. – Сладкая зима. Такой снежок и в сахарницу можно засыпать, чаи гонять…»

Но в тот приснопамятный год, когда захворала жена, погода как будто взбесилась. Первые «белые мухи» сделались похожими на пчёл – немилосердно жалили в начале ноября. А в декабре тем более. День за днём и ночь за ночью угрюмое низкое небо сыпало сыпом суровый свинец, как это бывало на передовой. Там снеговьё зачерпнёшь – воды натаять, чаю вскипятить, а в котелке три-четыре пули брякают.

Большие снега за окном перемежались большими морозами. Каждую ветку на дереве куржаком бинтовало. А бельевая верёвка, протянутая через двор, становилась похожей на косматый канат, с помощью которого могут швартоваться заокеанские лайнеры. Погода отпускала на денёк-другой, подмигивала солнцем в облаках, но чуткие птицы не верили. Воробьи возле курятника проворно собирали пух и перья – готовились к морозам. Вороны и галки, нахохлившись, чёрными грушами на вершинах деревьев сидели, предвещая мороз. Красновато-кровавые кольца в вечернем сумраке дрожали вокруг луны – обещали опять-таки сильный мороз.

– Придавило нынче, как в Сибири, – говорил Солдатеич. – И никто ведь нас не наградит «Орденом мороженого мяса». А я, считай что, с детских лет – орденоносец. В первом классе, помню, отморозил мясо на щеках…

Доля Донатовна смотрела с недоумением. – Ты про какое мясо говоришь? – Забыла, мать? Эх, ты…

Жуткая зима была тогда, на переломе сорок первого и сорок второго года. Временами припекало так нещадно – даже сибирские дивизии покрякивали. А про немца и говорить не приходится. Доблестная армия Вермахта, не готовая к такому русскому сюрпризу, погибала не только от боёв – зверский холод загрызал. И вот тогда была придумана немецкая награда для солдата Восточного фронта, героически прошедшего русские морозы. И награду эту сами фрицы стали называть – «Орден мороженого мяса».

Солдатеич поднимался рано. Поплотнее утепляясь, выходил во двор и начинал воевать со снегом, окровавленным пятнами снегирей. Усердно лопатил сугробы. Кряхтел и потел, забывая о свой повреждённой ноге. И только иногда вдруг замирал и чуть не приседал – боль ступню простреливала. Он бросал лопату. Брал очередное беремя дров, тащил в избу.

– Замёрзла, Доля? Ничего. Сейчас накочегарим. Накашеварим. Я тебе таблетку дам, укол поставлю. Всё будет нормально.

Жена молчала. Только вздыхала. А иногда вдруг жалобно просила:

– Стёпа, ты валенки надень на меня, а то ноги мёрзнут под одеялом.