Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

– Как? – Хозяин отодвинул стакан и матюгнулся. – Раком!.. Всё очень просто. Суть вопроса у них заключалась в том, что Советский Союз был учрежден в 1922 году четырьмя республиками: РСФСР, Украина, Белоруссия и Закавказье. – Он помолчал и проворчал: – Аллё! Ты меня слушаешь?

Стародубцев снова глядел в окно. Ему показалось, что там Доля Донатовна объявилась.

– Да, да, конечно, слушаю, – спохватился он. – Советский Союз учреждён четырьмя республиками. Так, Семён. И что дальше?

– А вот что! – Хозяин показал четыре пальца, затем согнул один. – Поскольку Закавказье перестало существовать, то, стало быть, три оставшихся республики якобы имеют полное юридическое право упразднить Союз. Вот этот факт и приняли они за основу при подготовке беловежского предательства. Это было тем более важно, что предложение исходило от России, на которую в случае необходимости всегда можно стрелки перевести. Ты понимаешь, чем это грозит? Бисмарк, первый канцлер Германской империи, говорил: «Могущество России может быть подорвано только отделением от неё Украины…» Вот оно и началось – отделение. Понимаешь, сосед?

– Да я в политике… – Сосед погладил крахмальные серпы и молоты на скатерти. – Я – стародуб, чего уж тут…

– Не скромничай. – Хозяин потянулся к поллитровке. – Я тебе вот что скажу. Только мы сначала врежем, дядя Стёпа. Хлопнем по степанчику. Тьфу, то есть, по стаканчику. Держи.

– Нет. Я не буду.

– А я приму. За помин души Советского Союза. Стародубцев нахмурился. Посмотрел на хрустальные звёзды Кремля, сияющие на рюмке.

– А я поминать не хочу. Советский Союз для меня как был, так и останется. А если кто-то против, бляха-муха, да я их порешу из пулемёта на… – Он хотел сказал «на чердаке», но прикусил язык и сделал вид, что чуть не матюгнулся.

– Пулемёт? – Идейный пахарь оживился, глаза блеснули. – Вот это было б здорово! Поставить бы их к стенке, всех этих скотов, всех могильщиков СССР… Лично я только так поступил бы. К стенке – и привет! Да только мало нас, таких, как я да ты. Много таких, которые из своих пулемётов самогонные аппараты состряпали.

– А ты откуда знаешь? – удивился Стародубцев.

– А что, у меня глаза на затылке? – Хозяин выпил, и мысль его опять стала блуждать по дебрям Беловежской пущи. – Мне вот за что обидно, Гомоюн. Эти сволочи, беловежские зубры, завтра будут уверять и нас, и всю мировую общественность, будто Советский Союз сам по себе распался. Рассыпался, так сказать, как нежизнеспособная система. Брехня! Звездёжь! – Хозяин опять по столу кулаком припечатал. – Я на днях с Москвою созвонился, так они давай мне сказки сочинять. Мы, дескать, спасли распадавшийся Советский Союз от кошмара гражданской войны. Брехня, сосед. Звездёжь. Гражданская война – это как раз то, что скоро будет. Помяни моё слово.

– Что? Неужели снова воевать? – А как иначе?

– Я не знаю, как иначе.

– А я знаю! – Семён Азартович раздухарился, даже вспотел. – Помнишь, как доктор недавно сказал? Выпустили джина из Бутырки, попробуй-ка, обратно затолкай. Вот и надо затолкать. Хоть пулемётом, хоть гранатомётом. Надо современного Минина с Пожарским! Народное ополчение надо скликать! Надо их, глядей…

Жена из спальни вышла. Запахнула на груди бархатно-барский халат цвета апельсиновой зари. Некрасивое лицо её, на ночь отмытое от косметики, оказалось грубым, мужиковатым. Неподкрашенные глаза смотрели пронзительно, недружелюбно.

– Семён, там ребятишки спят. – Сухие бледные губы шелестели, будто бумажные. – У них с утра уроки. Потише, пожалуйста. Ну, что ты, в самом деле? Угомонись.

– Уроки? – Пустовойко кривогубо ухмыльнулся. – Уроки истории ничему нас не учат. Надо нам обязательно, как в той песне, всё разрушить до основанья, а затем всё на х… разнести.

Сонное, слегка помятое лицо жены стало строгим и даже злым – морщины возле рта обозначились, как на театральной маске трагика.

– Ты что, совсем уже? – зашипела она, подходя к столу. – Один вторую литру оглоушил? Тебе же завтра на работу.

– На какую работу? Хреном груши околачивать? Так всё уже, мать, закончилась битва за урожай. – Идейный пахарь громко хохотнул. – Всё в закромах великой нашей Родины.

– Шёл бы ты спать, урожай. Да и вы, Степан Солдат…

– Молчать! – Муж поймал и со страшною силой сдавил руку жены. – С каких это пор ты здесь командуешь? А?

– С тех самых пор, как ты здесь начал пьянствовать, – превозмогая боль, сказала женщина. – Отпусти.

– А я, между прочим, ещё не начинал.

– Да что ты говоришь? – Болезненно улыбаясь, женщина вырвала руку. – А это? Молочко от бешеной коровы? Это с него ты бешеный такой?

Покачнувшись на стуле, он болезненно-блестящими глазами в упор посмотрел на жену – ничем не прикрытая ненависть полыхнула во взгляде. И это было не удивительно. Семён на ней женился из-за папы, крепко сидящего в аппарате обкома и обладающего большими столичными связями.

– Пошла отсюда. Халда. – Он сделал широкий и пренебрежительный жест. – Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты же теперь по миру пойдёшь. Голым задом будешь при луне сверкать.

– А ты чем собираешься сверкать? Соплями? Мужик называется.

Скулы Пустовойко стали белеть. Желваки задрожали. – Заткнись. Я по-хорошему…

– Ты лучше сам заткнись. – Жена упёрла руки в пухлые бока. – Сидишь тут, ноешь, как баба.

Треугольного покроя ноздри мужа затрепетали. – Если ты сейчас не сгинешь – я за себя не ручаюсь. Степан Солдатеич поднялся, едва не опрокинув рюмку.

Покашлял в кулак.

– Мне пора. Уже поздно. И Доля моя под окном коченеет. – Сидеть! – неожиданно прикрикнул Семён Азартович, остекленело выкатив глаза. – Сидеть, я сказал!

– Ты чего это, сынок? – Стародубцев хмыкнул и посмотрел вприщурку. – Со своей собакой перепутал?

Несколько мгновений Пустовойко прожигал его такой же лютой ненавистью, которой только что прожечь пытался жёнушку свою. Но потом он встряхнулся. Натянуто, резиново заулыбался, выходя из-за стола. Распахнул широкие объятья, показывая потные подмышки.

– Солдатеич! Кремень-человек! Да я ж тебя люблю! Ах, Стёпа! Стенька Разин! А то посидел бы ещё. Выпил бы маленько, всё легче будет. А?

– Нет. Теперь уже не будет.

Молча вышли на крыльцо. Хозяин, раза два икнув, до калитки проводил. И вдруг насторожился.

– Эй! – окликнул, присматриваясь. – Кто тут?

– Так я же давеча сказал – это Доля моя, – негромко, смущённо проговорил Стародубцев и сердито прикрикнул: – Иди!

Я сейчас! Ну, кому говорю? Шаги в тишине прошуршали.

Пустовойко изумлённо поцокал языком.

– Вот это баба, – прошептал, – не то, что моя…

Они постояли ещё, невесело поговорили.

3

Ночь была. Жуткая ночь. Ни луны, ни звёздочки не видно. Никогда ещё, кажется, не было такой кошмарной ночи над землёй. И только изредка небо вдалеке распарывали молнии и до слуха едва доносились громовые орудия.

За углом сарая, покосившегося после землетрясения, Пустовойко справил малую нужду и вдруг почувствовал звериное желание любви. Так с ним всегда бывало после выпивки. Он вернулся в дом и поплотнее закрыл двери детской спальни.

Законная супруга лежала на кровати. Аппетитная, сдобная. Горячие груди, роскошные бёдра, большая корма. Он хотел подвалить к ней под жаркий бок. Всю дурную хмельную силу выхлестать хотел, чтоб замертво свалиться до утра. И вдруг жена сказала, не открывая глаза:

– Иди, проспись. Воняет, как из бочки.