Малюта Скуратов

– Узнаю великую душу грозного царя! – воскликнул князь Василий. – Узнаю чистые порывы этой души, изъятые из тлетворного влияния окружающих извергов.

– Но государь ошибается! Воротынский не самозванец, я убедился в его душевных качествах, присущих только высокому роду, но, видно, злодей Малюта чересчур постарался над ним, что заставил решиться солгать и предать. А может, в пыточном свитке записано ложно! – заметил он после некоторого молчания.

Яков Потапович с благоговением посмотрел на старого князя, и яркая краска жгучего стыда залила его красивое лицо. Страшное негодование против самого себя внезапно возникло в его уме.

«Как я мог поверить, что честный и самоотверженный друг мой, князь Владимир, мог быть способен на такой гнусный поступок, как оклеветание отца и дяди своей невесты? Я, подлый, гадкий, низкий себялюбец, порадовался возможности столкнуть с высоты своего соперника и без того несчастного, умирающего, быть может, теперь от истязаний, произведенных пытками, приговоренного бесповоротно к смерти», – пронеслось самообвинение в голове Якова Потаповича.

– Жаль брата… дочь… – чуть слышно произнес между тем князь Василий, как бы отвечая своим собственным мыслям.

– Надо что-нибудь делать… защищаться… бежать… – промолвил Яков Потапович, в уме которого явилось мигом представление о судьбе князей Прозоровских, как последствии хотя бы ложного показания Воротынского.

– Защищаться нельзя, – горько усмехнулся князь Василий, – а бегство хуже, позорнее смерти…

Он замолк на минуту.

– Брат, может, как-нибудь вывернется, я невинен… мне смерть не страшна, а у дочери заступник – Бог.

Князь закрыл лицо руками и погрузился в думы.

Прошло несколько дней. Яков Потапович находился все в том же угнетенном состоянии духа. Он по целым суткам не выходил из своей комнаты и по целым часам, то всесторонне и сосредоточенно, но совершенно бесплодно, обдумывал положение дела, то в продолжительной горячей молитве призывал на помощь Небесного Отца.

– Из слободы гость; говорит, до тебя дело есть! – вошел в горницу Якова Потаповича Никитич и прервал этим неожиданным сообщением горькие, настойчивые думы, в которые был погружен молодой человек.

– Какой гость? Из какой слободы? – воззрился на него с недоумением Яков Потапович.

– Известно из какой слободы, из Александровской, а кто он такой – не ведаю; он говорит, что ты его знаешь.

– Приведи же его сюда, приведи поскорей… – заторопился Яков Потапович, и сперва побледнел как полотно, а затем вспыхнул.

«Может, с радостью какою, может, молитва моя услышана», – промелькнула у него мысль.

Никитич вышел и вскоре явился в сопровождении скромно, но чисто одетого средних лет мужчины.

– Павел… ты… от Бомелия? – невольно вскрикнул Яков Потапович, увидав вошедшего.

Павел, по отчеству Иванов, был тоже любимый ученик «лекаря-туземца», неотлучно находившийся при нем и помогавший ему и в работе, и в придворных интригах, служа своему учителю исполнением всевозможных его поручений, доносами и наушничеством. Яков Потапович инстинктивно не любил этого товарища по учению, хотя Павел, по-видимому, относился к нему более дружелюбно, но молодой человек позабыл в настоящую минуту о своей антипатии и не на шутку обрадовался неожиданному гостю.

– От учителя, – таинственно произнес Павел. – Дело есть до тебя.

Он оглянулся на Никитича. Яков Потапович также посмотрел в сторону своего бывшего дядьки. Последний, поняв, что он лишний, вышел. Товарищи «по ученью» остались одни. Гость уселся рядом с Яковом Потаповичем и таинственным шепотом передал ему, что Елисей Бомелий нашел средство спасти от смерти князя Владимира Воротынского.

– Значит, его помилуют? – радостно воскликнул тот.

– Нет, – покачал головой гость, – об этом нечего и думать… Он должен умереть…

– Как же так спасти? – недоумевающе поглядел на него Яков Потапович.

– Он должен умереть для царя, для Малюты, для всех, кроме учителя, меня, тебя и тех, кому ты открыть это пожелаешь.

Павел Иванов приостановился. Яков Потапович продолжал окидывать его удивленным взглядом; он, видимо, ничего не понимал.

– Его повесят только для вида, – продолжал гость. – Учитель найдет способ передать ему напиток, приняв который перед казнью, он впадет в продолжительный обморок и по виду будет казаться мертвецом; затем тело надо будет украсть, так как учитель не может просить трупа князя Воротынского для вскрытия, его ему не дадут и даже могут заподозрить…

Гость замолчал.

– Что же дальше?

– Дальше… нести прямо к учителю, он в день казни будет в Москве, и он его оживит…

Яков Потапович понял.

– Что же, это можно, но надо это устроить ночью, а до ночи он задохнется в петле.

– Будут приняты меры; среди палачей у учителя есть преданные люди, но…

– Что же но?.. – перебил его Яков Потапович. – Украсть – украдем, у меня тоже есть верные люди: что ни скажу – все исполнят для меня…

– Да… но… – нерешительно протянул Павел Иванов, – надо будет заменить его другим покойником, чтобы утром могильщики не заметили исчезновения одного висельника; заварится такая каша, что и учителю не расхлебать…

– Да… вот оно что! – задумчиво произнес Яков Потапович.

– Учитель и послал меня к тебе, очень он после твоего отъезда закручинился, что помочь тебе не может, любит он очень тебя, вот и придумал; только за тем, что я сказал, и остановка… Может, сам ты что придумаешь?..

Павел Иванов умолк. Молчал и Яков Потапович, сидя в глубокой задумчивости. Вдруг он поднял голову и в его глазах блеснула решимость.

– Придумал?.. – проницательным взглядом окинул его гость. – Но где же ты найдешь мертвеца?

– Может, и живой сыщется?

– Живой?

– Да тебе что за забота? – раздражительно ответил Яков Потапович. – Может, я сам заменю его на виселице.

– Сам! Шутник ты, Яков Потапович! – засмеялся было Павел, но, посмотрев в лицо говорившего, сразу оборвал смех.

Выражение лица Якова Потаповича ясно говорило, что он не шутит.

– Так и прикажешь передать учителю? – после некоторого молчания спросил гость, поднимаясь со скамьи. – Мне пора и ко дворам, и то опозднился.

– Так и передай… – как-то машинально ответил Яков и рассеянно простился с Павлом Ивановым.

XIV. Самоотречение

У Якова Потаповича на самом деле явилась безумная мысль – пожертвовать собой для спасения князя Владимира Воротынского, и когда после ухода посланного Бомелия он остался один, эта мысль овладела всем его существом.

«Зачем мне жить? Кому нужно, кому дорого мое постылое существование? Никому! Никому!»

Единственною целью его жизни было – служить защитою безумно любимой им девушки, а эта девушка таяла, как свеча, от неизвестности о судьбе другого, любимого ею всею силою первой любви человека.