Малюта Скуратов

«Она несомненно умрет, если узнает о смерти своего жениха! Значит, наступил момент спасти ее от смерти даже ценою моей жизни, – так работала мысль Якова Потаповича. – Хотя князь Василий находит для себя бегство позорнее смерти, но он все-таки перед близкою перспективою своей казни найдет возможность укрыть в Литве спасенного Воротынского вместе с княжной Евпраксией. Надо переговорить с князем! – мелькнуло в его уме. – Нет, нет! Князь не примет подобной жертвы. Он скорее пожелает видеть любимого и уважаемого им сына своего друга казненным, нежели согласится на его спасение при помощи Бомелия, да еще ценою смерти невинного… На первых порах он не допустит и мысли, чтобы его дочь была изгнанницею и женою спасенного хитростью висельника; он скорее будет согласен опустить ее в раннюю могилу… Но это на первых порах; когда же дело будет сделано, когда дочь падет к его ногам с мольбой о вторичном спасении раз уже чудесно спасенного ее жениха, он не устоит: чувство отца победит остальные чувства. Решено! Завтра же еду к Бомелию и условлюсь во всем…»

Яков Потапович встряхнул кудрями и встал со скамьи. Он решил осторожно поговорить с княжной и для этой цели отправился на женскую половину.

– Поди, поди, покалякай с нею; она о тебе разов десять ноне спрашивала, разговори ее, касатик. Нынче что-то с нею хуже прежнее деется… Сидит, в угол глазища уставит, и на-поди, – встретила его в первой горнице Панкратьевна и провела к княжне.

Княжна, действительно, сидела в кресле с неподвижностью статуи. При виде входившего в горницу Якова Потаповича она сделала радостное движение и даже легкая улыбка появилась на ее побелевших губах.

– Здравствуй, Яков Потапович, садись! – обратилась она к нему.

Он поклонился ей поясным поклоном.

– Как здоровье твое драгоценное, княжна-голубушка? Поправляешься ли? – начал он усаживаться около княжны.

Сенные девушки между тем, убравши работу, вышли. Панкратьевна забралась на лежанку, находившуюся в противоположном углу горницы, и задремала.

Княжна не сразу отвечала на вопрос Якова Потаповича об ее здоровье.

– Здорова-то я почти совсем здорова. Только сердце щемит, точно гложет его кто, покою не дает. Еще, что ли, беду чует, смерть предрекает.

Яков Потапович невольно вздрогнул и побледнел. Это не ускользнуло от устремленного на него пытливого взгляда княжны.

– Али что узнал?.. Говори!.. – стремительно спросила она и даже подалась вперед на своем кресле.

– Где же мне узнать?.. Ничего не узнал. И с чего же это тебе, княжна, показалось? – с трудом проговорил он, потупив глаза.

– Ничего!.. – чуть слышно прошептали ее губы. – Не обманываешь?

– Не кручинься, княжна, не убивайся, не плачь; ведь не поможешь ничему ни кручиной своей, ни слезами. Пожалей себя: только что от болезни Господь Бог тебя исцелил, поправляться бы теперь надо, сил набираться, а ты покою себе не даешь, думами себя вконец травишь… Пожалей, говорю, себя.

– Чего мне себя-то жалеть?.. Что мне в жизни постылой ожидать теперь, коли взяли вороги моего суженого, а вместе с ним и сердце из груди моей вырвали? – со стоном произнесла она.

– Коли Богом суженый он, так тебе воротится, – не может человек разрушить дело Божие, – а коли неровен час, не воротится…

Княжна опять вся задрожала.

– Говори, говори, ты что-нибудь знаешь, коли говоришь не воротится! – не дала она договорить ему.

– Я к примеру сказал, от слова не случится, – заметил Яков Потапович. – Не тревожь себя коли не для себя самой, так для князя-батюшки, для меня… Или ты думаешь, что легко смотреть и ему, и мне на муку твою мученскую. Он отец твой, я – с измальства рос с тобою, так сердце у нас, на тебя глядючи, на части разрывается.

– А мне легко, думаешь, и за себя страдать, и за батюшку родимого, и за тебя, братец мой названый? Не вижу я разве, как вы из-за меня убиваетесь? Да с собой ничего поделать не могу, не в силах из сердца вырвать лютой тоски; гложет она меня, гложет…

Княжна зарыдала. Яков Потапович сидел потупившись, тоже едва сдерживая подступавшие к горлу слезы. Он дал ей выплакаться и, выждав, когда она сравнительно успокоилась, снова начал:

– А ты превозмоги себя, пересиль… Ведь сама знаешь, что помочь в твоей беде никто не может… На Бога одного положиться надо, так ты и положись на Его святую волю. Сама, чай, знаешь понаслышке, каковы опричники-то! Уж если им в руки попался, так только чудом спастись можно.

– Не говори, не отнимай хоть надежду-то; одною ею и живу я. Если, избави Бог, узнаю, что потерян он навсегда для меня – не переживу, видит Бог, не переживу… Руки сама на себя наложу… Знаю, грех это, страшный грех, но и на грех пойду, не устрашуся!.. Без него мне жизнь не в жизнь…

Княжна не произнесла имени Владимира. Было ли ей самой тяжело это, или она думала этим пощадить Якова Потаповича, который тоже, случайно или нарочно, не называл по имени своего друга, – кто знает?! Но при последних роковых словах она выпрямилась в кресле, и в голосе ее зазвучали металлические ноты бесповоротной решимости. От необычайного душевного волнения ее исхудалые щеки покрылись ярким румянцем, а глаза горели каким-то зловещим огнем. Она была неузнаваема, но вместе с тем дивно прекрасна. Яков Потапович со страхом глядел на нее и как-то всем существом своим чувствовал, что она говорит одну правду: что ни князь, ни он не в силах будут изменить созревшего в ее уме решения. По его лбу пробежали резкие морщины, как бы от созревшей в его голове тяжелой мысли.

– В таком случае выслушай меня, княжна, повнимательней, – начал он.

Княжна наклонилась к нему ближе.

– Что такое? Говори!.. – испуганно спросила она.

– Не пугайся: он будет спасен!..

– Царь простит его? Это правда? Ты узнал? Зачем же ты так долго томил меня и молчал.

Все лицо ее осветилось радостью.

– Нет, лгать тебе не стану, – серьезно продолжал Яков Потапович, – царь не прощал и не простит его… он будет приговорен к казни… но, повторяю, будет спасен!..

– Кто же спасет его? – снова, бледная, испуганная, спросила княжна.

– Я!

– Ты?

В ее голосе послышалось недоверие.

– Я, княжна, никогда не трачу по-пустому слов и не говорю на ветер, ты это, чай, знаешь, а поэтому, думаю, должна мне поверить! – строго заметил он.

– Я верю… но как… – прошептала она.

– Как – это мое дело. Все будет устроено, и он явится сюда живой, невредимый.

– Яшенька… Яков Потапович… как мне благодарить тебя? – протянула она к нему свои руки. – Ни я, ни он всю жизнь не забудем твоей услуги, всю жизнь будем только и думать, как вознаградить тебя за нее.

Он сделал вид, что не заметил ее жеста.

– Мне не нужно никакой благодарности; для меня благодарностью будет уже то, что ты будешь счастлива, княжна! – глухо отвечал он, не глядя на нее.

Несколько минут они оба молчали. Яков Потапович заговорил первый.

– Одно помни, княжна: когда он явится сюда, – явится тайком, так как будет считаться казненным, – немедля ни минуты бросайся к ногам князя-батюшки и умоляй его поскорее обвенчать вас и бежать вместе с вами в Литву. Если же князь Василий не согласится следовать за вами, что весьма вероятно, так как ему честь его рода дороже жизни, то бегите вдвоем… Он отпустит тебя, потому что, во-первых, не пожелает твоей гибели, а во-вторых – ты будешь не княжной Прозоровской, а княгиней… Воротынской и последуешь… за мужем.

Он с трудом произнес последние слова.

– Что же ждет отца? Ты пугаешь меня! – дрожащим голосом спросила княжна.

– В переживаемые нами времена ни один боярин не может, вставши утром, сказать наверно, что проживет до вечера, – уклончиво отвечал он. – Но не в этом дело, сделай лишь так, как я говорю тебе. Может, князь Василий и не решится отпустить вас одних и последует за вами, дай Бог, но если, паче чаяния, этого не случится, то, повторяю, бегите вдвоем и как можно скорее, а то быть неминучей беде. Исполни, княжна, эту мою последнюю просьбу…

– Хорошо! Но разве ты не поедешь с нами?

– Мне зачем же? Меня и тут не тронут, не больно знатен, подкидыш… – с горечью усмехнулся он. – Обо мне-то заботу кинь, о себе заботься.

– Но мне все-таки невдомек, коли его царь казнить хочет? – с тревогой в голосе произнесла княжна, окинув Якова Потаповича умоляюще-вопросительным взглядом.