Под гнетом страсти

Она молча села на диван, склонив голову, и крупные слезы неудержимо полились из ее глаз.

– О чем же ты плачешь? Я тебя испугал? Прости меня, не плачь, взгляни на меня.

– Я боюсь тебя, боюсь! – прошептала она сквозь слезы.

– Чего же ты боишься, ведь ты же знаешь, как я люблю тебя.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб.

– Нет, нет, потом, при маме, на балу, на свадьбе… – бессвязно лепетала она.

Он стал ходить по комнате, по временам взглядывая на сидящую все в одной и той же позе Ирену.

Вид этого плачущего, испуганного ребенка пробудил в его сердце жалость. Первой мыслью его было отвезти ее назад, на ферму, но он тотчас же прогнал эту мысль. Трепет, хотя и болезненный, ее молодого, нежного тела, который он так недавно ощущал около своей груди, заставил его содрогнуться при мысли отказаться от обладания этим непорочным, чистым созданием, обладания, то есть неземного наслаждения. Рука, протянутая уже было к звонку, чтобы приказать готовить лошадей, бессильно опустилась.

«Нет, она будет моей во что бы то ни стало, и будет моей добровольно, даже если бы мне пришлось для этого пойти на преступление, лишиться половины моего состояния!» – мысленно решил он и снова плотоядным взглядом окинул сидевшую в той же позе молодую девушку.

Но вот она подняла голову и посмотрела на него умоляющим взглядом.

– Отвези меня назад, к няне! – заговорила она, точно угадав промелькнувшую в его голове за минуту мысль.

Скажи она эту фразу на мгновение ранее, он, быть может, и согласился бы, но теперь он снова надеялся.

На что, он не знал и сам.

«Она будет моей, она должна быть моей», – проносилось в его голове. Она повторила просьбу.

– Я не могу этого сделать для тебя, – отвечал князь деланно равнодушным тоном. – Ты сама знаешь, что ты здесь по воле твоей матери. Когда она приедет, ты можешь сказать ей, что желаешь возвратиться в Покровское или пансион, что отказываешься быть моей женой…

– Нет, нет, я не отказываюсь, я не хочу ни в Покровское, ни в пансион, прости меня, я хочу только поскорей увидеть маму, обвенчаться с тобой и уехать за границу, – заметила Рена, поспешно утирая все еще продолжавшие навертываться на глаза слезы.

Он снова сел рядом с ней на диван.

Она немного отодвинулась от него.

Не давши ей заметить, что это не ускользнуло от его внимания, он своим вкрадчивым, привычным для нее тоном стал говорить, что ей нечего беспокоиться, что дурного с ней случиться ничего не может, а что если ее мать не приедет ни сегодня, ни завтра, то, вероятно, потому, что ее задержали в Петербурге неотложные дела. Ведь она сама знает, не раз говорила ему, что ее мать настолько связана делами, что не может даже для нее уделить лишний час времени. Что он завтра же поедет к начальнице пансиона взять ее бумаги, о чем Анжелика Сигизмундовна просила будто бы его в последнем письме, а от г-жи Дюгамель, вероятно, узнает, где находится ее мать и что ее задержало. Наконец, она прямо могла проехать за границу, оставив на его имя или на имя своей дочери письмо у начальницы пансиона.

Он говорил, не составив себе еще никакого плана дальнейших действий, но по мере того, как высказывал Рене успокоительные доводы, этот план в общих чертах созревал в его голове.

Молодая девушка, желающая верить, – верила и постепенно успокаивалась.

Не прошло и получаса, как она весело болтала с ним, с радостным любопытством слушала его рассказы о петербургской и заграничной жизни, описания Парижа, Рима, Венеции и других замечательных городов и местечек Западной Европы.

Спокойная и довольная расхаживала она по комнатам, любовалась в зеркало на себя и на надетые на ней драгоценные вещи.

Он воспользовался ее расположением духа, позвонил и приказал явившемуся на зов Степану прислать барышне ее горничную.

Степан вышел, и через минуту в комнату вошла бойкая и расторопная молодая девушка, брюнетка, с миловидным, несколько нахальным лицом. Это была служанка, нанятая исполнительным камердинером и получившая от него точные инструкции обращения и разговора со своей молодой госпожой.

Она предложила Ирене пройти в спальню, где в гардеробе оказалось несколько изящных костюмов, сделанных по мерке платьев княжны Юлии, с которой Ирена была почти одного роста и сложения, и заказанных предусмотрительным князем.

Молодая девушка с восторгом стала с помощью Фени – так звали горничную – примерять обновки и наконец остановилась на голубом из легкой шелковой китайской материи платье, которое ей понравилось более всего и с которым она не хотела расстаться.

Платье действительно очень шло к ней.

– Эти вещи, – показала она горничной на ожерелье и браслеты, – подарил мне князь, мой жених, но платья уже, наверное, сюрприз от мамы?

Она вопросительно поглядела на Феню.

– Совершенно верно, милая барышня, – отвечала ловкая камеристка, – платья эти при мне привезли из магазина, и посланная в разговоре со мной объяснила, что их заказала и приказала доставить сюда г-жа Вацлавская.

– Ну да, да, это и есть фамилия моей матери и моя, – с наивным восторгом воскликнула Ирена.

Сергей Сергеевич находился тем временем в снятом им для себя соседнем номере, где продолжительно и таинственно совещался со своим камердинером.

– Скажи горничной, чтобы она ни на шаг не отходила от Ирены Владимировны во время моего отсутствия, а сам тотчас же поезжай в Покровское и устрой все поаккуратнее. Денег не жалей. Тех, которые я тебе дал, хватит?

– За глаза, ваше сиятельство! – отвечал Степан.

Князь снова прошел к Рене. Она встретила его с шумной, чисто детской веселостью, шутила, заигрывала, пообедала с большим аппетитом, но, несмотря на это, он заметил, что она все-таки все время была настороже, и, несмотря на усиленные просьбы с его стороны, ничего не пила за обедом, кроме воды.

– У меня и так болит голова, – заметила она ему.

Ее глаза по временам, когда он близко подсаживался к ней, принимали сосредоточенно-серьезное, почти строгое выражение.

Пережитое ею волнение, видимо, до болезненности обострило в ней инстинктивное чувство самосохранения.

Облонский сразу понял это и старался обращаться с ней с утонченною деликатностью.

Так провели они целый день.

Удаляясь к себе, он почтительно поцеловал ее руку.

IX. Метрическое свидетельство

Сергею Сергеевичу не спалось. Давно уже он ни физически, ни нравственно не переживал такого дня. Ряд нахлынувших на него разнородных ощущений гнал сон, поддерживая возбужденное состояние духа. Пленительный образ Рены в ярких соблазнительных красках стал так живо представляться ему, что кровь бросилась в голову, в виски стучало, глаза застилало каким-то туманом. Несмотря на эти признаки сохранившихся жизненных сил, ему казалось, что он состарился – этому он втайне приписывал свое честное отступление перед бывшей в его власти беззащитной девушкой.

Это его смущало, он не узнавал себя, в первый раз переживая невольные чувства порядочного человека относительно нравящейся женщины. Немудрено, что такое отношение казалось ему только слабостью.

Победа духовной стороны над животной страстью была для него чем-то незнакомым, неиспытанным.

Он не был в состоянии взглянуть на это явление серьезно, а начинал видеть в нем только комическую сторону. Он вспоминал о петербургских друзьях, которые, наверное, бы с ядовитою насмешкой выслушали рассказ о его летнем любовном приключении, так позорно окончившемся в то время, когда ему представлялась возможность торжествовать победу.

Его высшее самолюбие – самолюбие ловеласа – было страшно оскорблено.

– Мать и дочь – это нечто роковое, – злобно прошептал он под этим впечатлением.

Князь живо припомнил страдания своего уязвленного самолюбия семнадцать лет тому назад, когда его искания с холодным пренебрежением отвергла кокотка – мать той дочери, которая сегодня заставила его испытать все муки бессильного отступления в самый последний, решительный момент борьбы.