В действующей армии

Об этом роковом «но» говорил мне один артиллерийский полковник, выдержавший четыре компании – русско-турецкую, ахалтекинскую, китайскую и нынешнюю – русско-японскую.

– Но, – сказал он, – увы, все эти «последние слова обороны» теряют своё значение при современных дальнобойных орудиях и «математической стрельбе», которая практикуется японцами… Они разделяют обстреливаемую местность на квадраты и засыпают эти квадраты массою снарядов…

Так действуют, несомненно, японцы и у Ляояна.

Противопоставить силе их артиллерии необходимо ту же орудийную силу.

Бой под Дашичао показал, что наша артиллерия находится на должной высоте своего признания.

Таким образом под Ляояном встретились равные силы.

И кроме того, окрестности Ляояна представляют сравнительную равнину, т. е. говоря словами поэта,

Есть разгуляться где на воле…[15 - М. Ю. Лермонтов «Бородино».]

Но это далеко не значить, чтобы бой под Ляояном имел какое-либо решающее значение и чтобы оставление русскими войсками этого города что-либо изменяло в плане кампании.

Ляоян – одна из позиций, прекрасная позиция, но и только!..

Кроме того она также страдает общим недостатком маньчжурских позиций – она обходима.

Ляоян, собственно говоря, не особенно значительный китайский город, получивший европейскую известность со времён «китайских событий» ввиду проявленного его китайскими властями особого зверства над русскими. Тут был замучен инженер Верховский, голова которого долгое время висела в железной клетке у западных ворот города.

Тут изрезанные ножами умирали заживо съедаемые червями, под лучами палящего солнца, русские мученики – маньчжурские пионеры.

Во время настоящей русско-японской войны Ляояну снова пришлось играть выдающуюся роль, но уже в другом смысле.

В нём находилась главная квартира командующего Маньчжурской армией А. Н. Куропаткина.

Сам китайский город представляет из себя одну большую улицу, тянущуюся на протяжении двух вёрст от западных до восточных ворот, всю состоящую из лавок со скрытыми за ними фанзами для жилья.

Есть несколько узких и тёмных переулков и боковых улиц.

Обрусение города выражается в двух русских убогих магазинах и двух-трёх гостиницах, носящих громкие названия «Интернациональной», «Европейской» и т. п., ютящихся в плохо вычищенных китайских фанзах.

У западных ворот находится кумирня бога-войны – Ляо-Мяо, – несколько кумирен есть и в других местах города – а за ней идёт предместье.

В последнем убогие фанзы-мазанки, где снова проявляется «русский дух» в виде приютившихся в тех фанзах гостиниц-притонов, если впрочем их содержателей, в большинстве оборотистых греков и армян, можно считать за носителей даже этого «русского духа».

Всё это предместье идёт по берегу оврага, на дне которого протекает не то грязная речонка, не то большая проточная лужа. Совершенным особняком стоит русский посёлок, расположенный вокруг станции железной дороги. Он состоит из однообразных деревянных и каменных домиков, построенных по ранжиру.

Во главе их надо назвать дом командующего войсками, отличающийся и более изящной архитектурой и шпицем, на котором во время пребывания А. Н. Куропаткина в Ляояне развевается флаг.

Тут же все учреждения, почта, телеграф, разведочное отделение.

На запасных железнодорожных путях стоят вагоны, тоже служащие, лучше сказать, служившие для жилья.

Под особым деревянным навесом во время пребывания А. Н. Куропаткина стоял его поезд.

Лазаретные бараки Красного Креста находились в двух верстах от русского железнодорожного военного посёлка.

Местом прогулки и развлечения для жителей Ляояна был прекрасный тенистый сад, разросшийся вокруг древней и замечательной по своей архитектуре корейской башни.

Этот редкий живописный уголок ляоянской природы был испорчен скверным рестораном.

Нечего и говорить, что ни в городе, ни в посёлке нет ни одной мощёной улицы и во время дождей грязь стоит невылазная.

Ляоян теперь горит!

Он подожжён залетевшими в него снарядами.

Железнодорожная станция разрушена.

Мне жаль этой станции, по ещё совершенно свежим недавним воспоминаниям!

Довольно широкая и длинная деревянная платформа шла около невысокого и тоже длинного строения самой станции, большая часть которого отведена была под буфетную залу.

Рядом помещалась товарная касса. вход в которую был слева в пролёте, ведущем к выходу.

Справа находилось почтовое отделение и телеграф, а затем в особой деревянной же пристройке – багажная касса.

Над зданием станции возвышалась традиционная деревянная башенка со шпицем, на котором развевался флаг.

У платформы громыхали приходящие, отходящие и маневрирующие поезда.

И теперь ничего этого нет.

А между тем не более месяца тому назад здесь кипела чисто-военная жизнь, в которой и я принимал участие.

Тут в буфетной зале с утра до позднего вечера толпились офицеры всех чинов от генерала до безусого подпоручика и полуштатского прапорщика, призванного из запаса.

Все столики, как в зале, так, в хорошую погоду, и на платформе перед залой был заняты.

Гудел военный улей.

Передавались рассказы об эпизодах войны, об удачных и неудачных разведках, о подвигах отдельных лиц и целых частей, слышались шутки, остроты, словом, кипела жизнь по соседству со смертью, со всё приближавшимися к Ляояну передовыми позициями.

Каждый день с этих позиций появлялись здесь приехавшие офицеры.

Одни из них вследствие той или другой хозяйственно-войсковой командировки, другие легкораненые и отправленные, часто против их воли, в ляоянский госпиталь для излечения.

Рассказываются новости, сообщаются впечатления…

И так до позднего вечера, когда вся эта меняющаяся каждый час толпа людей, живущих сегодняшним днём, так как завтра их быть может ожидает могила, перекочёвывает в сад Гамартели под Корейской башней, угрюмо поднимающейся к небу и как бы сообщающей ему свои вековые воспоминания о других более ранних кровавых распрях людей.

И здесь, за столиками, отвратительно сервированными, с салфетками, напоминающими плохо выстиранные солдатские онучи, снова льются горячие речи, вместе с замороженным вином, продаваемым за баснословную цену.

И всего этого уже теперь нет!