Бунт Стеньки Разина

Салтан Салтанович:
«А мурзы вы улановья!
А вы згаркайте из темницы
Того тюремного старосту».
А и мурзы, улановья металися через голову,
Привели его уланове они старосту тюремного;
И стал он турецкой царь
У тюремного старосты спрашивать:
«Еще что за человек сидит?»
Ему староста рассказывает:
«А и той еси, турецкой царь,
Салтан Салтанович!
Что сидит у нас донской козак
Степан Тимофеевич!»
И приказал скоро турецкой царь:
«Вы мурзы, улановья!
Ведите донского козака
К палатам моим царскиим».
Еще втапоры турецкой царь
Напоил, накормил доброго молодца
И тошно стал его спрашивати:
«А ты гой еси, донской козак!
Еще как ты к нам в Азов попал?»
Рассказал ему донской козак:
«А и послан я из каменной Москвы
К тебе царю в Азов-город,
А и послан был скорым послом
И гостинцы дорогие к тебе вез;
А на заставах твоих всего меня ограбили
Мурзы, улановья, а моих товарищей
Рассадили добрых молодцов
И по разным темным темницам».
Еще втапоры турецкой царь
Приказал мурзам, улановьям
Собрать добрых молодцов,
Стеньки Разина товарищей.
Отпущает добрых молодцев,
Стеньку в каменну Москву;
Снарядил добра молодца
Степана Тимофеевича.
Наградил златом серебром,
Еще питьями заморскими.
Отлучился донской козак от Азова-города,
Загулялся донской козак
По матушке Волге-реке,
Не явился в каменную Москву.

Неизвестно, ушел ли Стенька тотчас или воротился уже после, по отпуску грозного князя; в следующем году он замыслил не только отомстить за брата, но и задать страху всем боярам и знатным людям Московского государства, которых вообще не терпели козаки. Это был человек чрезвычайно крепкого сложения, предприимчивой натуры, гигантской воли, порывчатой деятельности. Своенравный, столько же непостоянный в своих движениях, сколько упорный в предпринятом раз намерении, то мрачный и суровый, то разгульный до бешенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый с нечеловеческим терпением переносить всякие лишения; некогда ходивший на богомолье в отдаленный Соловецкий монастырь, впоследствии хуливший имя Христа и святых его. В его речах было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось в грубых чертах лица его, правильного и слегка рябоватого; в его взгляде было что-то повелительное; толпа чувствовала в нем присутствие какой-то сверхъестественной силы, против которой невозможно было устоять, и называла его колдуном. В его душе действительно была какая-то страшная, таинственная тьма. Жестокий и кровожадный, он, казалось, не имел сердца ни для других, ни даже для самого себя; чужие страдания забавляли его, свои собственные он презирал. Он был ненавистник всего, что стояло выше его. Закон, общество, церковь – все, что связывает личные побуждения человека, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало сострадания. Честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества.

В Малороссии после Богдана Хмельницкого возникли две партии: одна – значных, или кармазинников, другая – простых, или голоты. Первые хотели такого порядка, который приближался бы к аристократии, а к ней они причисляли самих себя; вторые соблазнялись идеею совершенного равенства, даже общности имуществ, и доставляли собою опору ловким честолюбцам. В то время правил Украиною гетман Бруховецкий, одолженный своим гетманством этому обольщению народа. Подобное разделение было тогда и на Дону: там были козаки домовитые, старые, прямые, настоящие козаки, и «голутвенные люди», как их называют акты, или «голытьба», как они прославлены в песнях. К последним принадлежали разные беглецы из Московщины; их собралось особенно много на Дону в последние годы, когда их начали так деятельно преследовать на Руси, – на Дону им было безопасно: Дон не выдавал гостей с своих берегов – так издавна велось. Все это были бедняки, кормились поденного работою или подаянием и тогда пропадали с голоду, потому что на Дону был неурожай и дороговизна; и были они готовы на разбой или на бунт, если сыщется голова, что сумеет созвать и привязать их к себе. Стенька в Черкаске сблизился с таким людом и составил около себя удалую толпу, как о нем говорит современная песня:

У нас-то было, братцы, на тихом Дону,
Породился удал добрый молодец.
По имени Стенька Разин Тимофеевич;
Во козачий круг Степанушка не хаживал,
Он с нами, козаками, думы не думывал, –
Ходил гулял Степанушка во царев кабак;
Он думал крепку думушку с голытьбою!
Судари мои, братцы, голь кабацкая!
Поедем мы, братцы, на синё море гулять:
Разобьем, братцы, басурмански корабли –
Возьмем мы казны сколько надобно!

В Черкаске был атаман Корнило Яковлев, старый заслуженный воин – он принадлежал к партии домовитых козаков; он удерживал козаков в верности царю и в повиновении закону, пользовался общим уважением и выигрывал у козаков уменьем уступать козачьему кругу (так называлось козацкое собрание, решавшее дела, – то же, что в Малороссии рада), чтоб потом взять над ним верх и поставить на своем. За ним нельзя было разгуляться Стеньке; притом Стенька еще ничем себя не выказывал: не было у него ни славы, ни денег; а чтоб поднять за собою толпу, надобно и того и другого. Стенька за этим хотел было с толпою набранной голытьбы поплыть к Азовскому морю и пошарпать турецкие берега, но Корнило не дал ему этого сделать. Стенька посадил с собой на четыре струга свою ватагу и в апреле поплыл вверх по Дону. Его голытьба по пути грабила богатых козаков и разоряла их дома. Корнило послал было за ними погоню, но она не догнала удалых. Стенька норовил туда, где Дон сближался с Волгою, где был всегда сборный пункт для воровских козаков. Стенька выбрал высокое место между рек Тишини и Иловли, близ городка Паншина, и там заложил свой стан. Не первый раз был здесь притон удалых: еще в 1659 году шайка воровских козаков, под начальством атамана Ивашки да Петрушки, сделала здесь городок, названный Рада, и отсюда делали набеги на Волгу – грабили там торговых людей. По царскому указу донские козаки тогда разорили его.

И вот в Царицыне разнесся слух, что на Дону собираются козаки-воры и хотят перейти на Волгу, напасть на Царицын, взять там суда, судовые снасти, поплыть вниз по Волге и учинять воровство. Кое-какие молодцы, почуяв, что на Дону собирается шайка, предупредили ее и начали шалить на Волге. Первую весть принес в Царицын один нижегородский торговый человек.

«Застигли нас на Волге заморозы, – говорил он, – и стали мы в зимовке между Царицыном и Саратовом, как вдруг напало на нас двое воров: один с Дона, другой из Щацка, беглый крестьянин; сперва они ограбили струг с икрою, а потом напали на меня и все животы у меня отняли, да еще хвалились, что весною будет у них большое воровское собранье и пойдут воровать на Волгу. Верно, эти, что нас ограбили, приходили проведывать, нет ли по Волге стругов, чтоб захватить».

Тогда в царицынской приказной избе принялись писать донесение в Москву, отписки в Астрахань, в Саратов, в Черный Яр с просьбою прислать к Царицыну служилых побольше. Вслед за тем во всех городах началось то же. Из Саратова – писали в Самару, в Астрахань, в Царицын, из Самары в Саратов, в Царицын, в Астрахань, из Астрахани – в Царицын, Саратов, Самару, и так далее. Из Москвы пошли грамоты во все эти города по одной форме, а в грамотах говорилось, чтоб воеводы жили с великим береженьем; а где объявятся воровские козаки, посылали бы на них для промысла служилых людей. Но в Царицыне служилые не прибавлялись, и все действия против воровских козаков со стороны царицынского воеводы ограничились на первый раз тем, что он послал к Паншину станицу из пяти человек для проведывания. Начальником такой станицы выбирался вож, человек опытный, бывалый, знавший степные приметы. На этот раз вожем был Иван Бакулин. Завидев издали козацкий стан, куда нельзя было проехать за полой водой, он обратился к атаману паншинского городка.

Атаман рассказал ему, что Стенька насильно взял у него разные запасы, и прибавил:

«Сказывал мне, атаману, атаман воровских козаков Стенька Разин, чтоб я сказал царицынскому воеводе: не посылал бы он служилых людей, а не то, говорит, я всех потеряю напрасно и город Царицын велю сжечь».

С этим воротился вож и сказал:

«Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом него полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни „языка“ поймать никак не можно, а кажись, человек тысячу будет, а може быть, и поболе».

Тогда Андрей Унковский (царицынского воеводу звали так) послал к Стеньке двух духовных особ: соборного протопопа да старца Троицкого монастыря. Он написал с ними грамоту да наказывал и словесно подействовать на атамана. Духовные поехали с тем, чтобы застращать увещаниями воровское сердце козака и возвратить его с неправого пути; но вместо того возвратились сами в Царицын, не видав Стеньки.

«К ним за водою проехать нельзя – так извещали они, – а стругами из Паншина никто нас перевозить не посмел; а паншинский атаман говорит, что хочет Стенька идти на Волгу, оттуда на Яик, а оттуда воевать тарковского шамхала Суркая».

Вслед за тем воровское полчище снялось с своего стана и перешло на Волгу. Вероятно, они проплыли туда рекою Камышинкою: этот путь был обыкновенный для воровских козаков, как поется в песнях:

Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Протекала, пролегала мать Камышинка река:
Как со собою она вела круты красны берега,
Круты красны берега и зеленые луга;
Она устьецем впадала в Волгу-матушку;
А по славной было матушке Камышинке-реке
Как плыли-то, выплывали все нарядные стружки;
Уж на тех ли на стружках удалые молодцы,
Удалые молодцы, воровские козаки;
На них шапочки собольи, верхи бархатные,
На них беленьки чулочки, сафьянны сапожки,
На них штаники кумачны во три строчки строчены,
На них тонкие рубашки с золотым галуном;
Как и сели да гребнули, песенки запели.