Кудеяр

– Матушка-государыня, – говорила боярыня, – не изволь гневаться. Я верну три рубля.

– Я с тебя трех рублей не возьму назад, – сказала царица, – отдай их половину к Троице, а половину на нищую братию раздай, коли твое усердие будет. А то, право, тремя рублями сколько нищих-то оделить можно, а они в одну ненасытную утробу новгородскую ушли… Боже, Боже! Прости наше согрешение! Ну, гляди, достань иного иконописца – московского либо ростовского, либо ярославского, только не новгородского, и не из Сильвестрова гнезда. Ступай же себе.

Боярыня и мастерицы поклонились и ушли. Царица обратилась к девицам:

– Вы что выпучили-то буркалы! Ох, смиренницы, как только с глаз моих, так у вас зубоскальство и смех неподобный. А! Ты, ты что глядишь там! Вот теперь при мне чуть не засмеешься! А ты, пучеглазая! Говори: смеялась она у меня за спиною? Покроешь ее?.. Мне не скажешь?

– Я не видала, государыня!

– Врешь! Видела! Ну, если не видала и увидишь – скажешь мне?

– Скажу, государыня-царица.

– Лжешь! Не скажешь! Где у вас верность? Какая у вас верность! А как повернусь, да увижу… ты думаешь тебе меньше будет кары, чем ей? Обеих одинаково накажу. Идите себе от меня.

Девицы ушли.

– Куда ни повернись, – говорила царица братьям, – от Сильвестра не уйдешь. Хотела плащаницу вышить по обещанию, по душе моего Мити-царевича в Горицы[19 - Речь идет о первом сыне Ивана Грозного – Дмитрии, родившемся в октябре 1552 г. Младенец умер (утонул в Шексне –?) во время поездки царя на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь летом 1553 г. Вышивание было одним из традиционных занятий русских женщин, где они порой достигали значительного совершенства. Анастасия Романовна почиталась незаурядной мастерицей, ее произведения ныне хранятся во многих музеях. Специалисты отмечают происходящую из ее светлицы пелену Никиты Столпника с тропарем, сочиненным (по преданию) Иваном Грозным, а также замечательный по своим художественным достоинствам надгробный покров Никиты Переславского, почитание которого связано с рождением в 1555 г. в семье сына Ивана после моления Анастасии у Гроба святого.]: что ж? Говорю: найдите иконописца, чтобы мне образец написал. А оне нашли из Новгорода, да еще из Сильвестровых детенышей. Поп со своей попадьей собирали разную сволочь, мальчишек и девчонок, воспитывали да в люди выводили. А это чинилось не в угоду Богу, а для того чтобы во всем царстве своими людьми все углы испоместить. Видите – везде у них свои люди. И мне ихнего привели, из новгородских.

– Знаю, – сказал Григорий, – это из тех, что писали Господа Саваофа[20 - Одна из икон, созданных после пожара 1547 г. (ее условное название – «Четырехчастная»), вызвала особые возражения дьяка И. М. Висковатого ввиду необычности изображения Саваофа: он обнажен и прикрыт лишь багряным и белым крыльями и как бы обнимает исходящий из его лона крест с распятым на нем Христом. Сложность символики иконы делала ее не понятной для многих и потому неприемлемой.], чем Висковатый соблазнился. Вот и тебе привели из ихней норы крысу. Хотят царя-государя с толку сбить, чтоб он в поход пошел на Крымскую землю. Подослали к нему какого-то юродивого, пророчил о падении турецкого царства. Спасибо, отец Левкий царя-государя вразумил. Не поддается. А тут, видишь, приехал из Литовской стороны Вишневецкий-князь, подбивать царя на войну, да еще какое-то чудо привез с собою – силача какого-то, Илью Муромца… Хотят царя отуманить.

– Горе мое, горе! – сказала царица. – Ох, уж и как-то мне на сердце грустным-грустно. Чует мое сердце что-то недоброе. Ох, братцы родимые! Спасите меня, люблю я своего Иванушку боле всего на свете; быть может, оно и грех так любить, для того что Бога любить надобно более всего, а коли человека больно полюбишь, так и против Бога согрешишь. Только что же мне делать? Точит мое сердце червь невсыпущий! Разлучники мои лютые хотят меня с Иваном разлучить, со света меня рады согнать, чтоб самим владеть и царем и царством. Чего-то я не пострадала? Не забыть мне вовек, как Иванушка был болен, при конце живота лежал, а они около него… думали, как бы детей наших наследства лишить, Владимира Андреевича царем наставить… Мать его, змея лютая![21 - В марте 1553 г. Иван Грозный заболел настолько серьезно, что в ожидании смерти встал вопрос о престолонаследии. Мнения приближенных разделились. Вопреки требованию царя о присяге младенцу Дмитрию на случай кончины часть боярства выдвинула кандидатуру Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя. Современник и очевидец этих событий счел нужным отметить в официальной летописи, что «Владимир Андреевич и мати его» уже начали собирать дворян и «им давати жалование» деньгами на случай подготавливаемого переворота. Позднее и сам Иван Грозный вспоминал о заговорщической деятельности Евфросинии Старицкой.] низко мне кланяется, а у самой в уме лихо… Господь спас царя: и денно и ночно с той поры благодарю Его пресвятую волю. Только не дремлет ад. Сильвестр-поп, враг лукавый, у меня детей ведовством отнял… а теперь хотят лиходеи царя на лютую войну тащить, как тащили под Казань; затем хотят тащить, чтоб живота лишить! Ох, чует мое сердце беду: недолго мне горевать на белом свете, не жилица я на этом свете. Ох, ох!

Брат ее Никита сказал:

– Не гневи Бога, сестра, малодушеством. Не любишь Сильвестра, и я его не люблю, да и как нам его любить? – и он нас не любит. Ему бы хотелось, чтобы нас близ царя не было, а только бы он со своими советниками при царе остался. Паче меры властолюбие его. А чтоб он ведовством детей у тебя отнял, того говорить не подобает. Божье то дело, а не человеческое. Не достоит наговаривать на человека лишних слов, хоть бы он и ворог и лиходей был тебе!

– Как же он не ведун! – сказал Григорий. – Как же он так обошел царя-государя? Или впрямь он прозорлив и богоугоден муж, что ли? Который год уж мы с ним боремся! Вот рассердится государь, сдается, приходит конец Сильвестровскому царствию – ан нет! Смотри, опять стал в приближении, и опять царь его слушает. Как не ведун он, проклятый!..

В это время послышались шаги: Захарьины узнали походку царя.

Вошел царь Иван Васильевич, покачиваясь с боку на бок и улыбаясь; одной рукой он поглаживал свою бородку, а другой – опирался на посох с золотым набалдашником.

– Ха, ха, ха! – сказал царь. – Шурья! Слышите, как меня одурить хотели. Перво подослали какого-то юродивого, и тот говорил мне какие-то чудные речи о видениях, чтоб меня подбить на войну с Крымом; я велел того юродивого изловить на преступном слове, а он пропал, как в воду впал! Теперь за другое взялись. Хотят для нашей царской потехи показывать какого-то силача, что один медведя руками ломает, привез его с собой Вишневецкий. Думают, что я, глядя на то, их поучениям поддамся. Нет, голубчики мои! Не на того напали. Я таки потеху посмотрю, а чтоб в Крым идти войною, да еще самому, по их хотению, того не будет. Ты, Настенька, о том не думай и сердца своего не томи! Я на Крым не пойду, их желания не сотворю. А будут они творить у меня то, что я захочу, оттого что я самодержец; от Бога дана мне власть свыше, и что захочу, то и буду делать, а они мне повиноваться должны.

– О, государь, – сказал Григорий, – как мы все рады твоему мудрому слову. Не только мы, – все православные христиане, сущие под твоею высокою рукою, только о том Бога молят, чтобы все делалось по твоему великому разуму, а не по совету боярскому, паче же не по совету поповскому.

– Поп Сильвестр мне не советник, – сказал царь, – наша воля была такова, чтоб поп Сильвестр был близко нас, а не захотим, так поп Сильвестр завтра в Соловки пойдет. Что такое поп? Не только поп – митрополита не захочу держать, и митрополит вон пойдет.

– Истинно и мудро слово твое! – сказал Григорий.

– Милый мой, Иванушка! – сказала царица, обнимая с нежностью голову супруга. – Ты не поедешь на войну, ты со мной останешься!

IV. Царская потеха

Первый зимний снег – желанный, нетерпеливо ожидаемый со дня на день гость; первый санный путь – праздник на Руси. Так и теперь; так и встарь бывало. Работы пойдут дружнее, забавы затейливее, юность станет отважнее, детство резвее, старость приободрится. А для охотников… вот веселье-то! Царь Иван Васильевич не пошел по следам своих древних предков, князей, которые, бывало, езжали друг к другу за сотни верст поглумиться в лесах и полях над зверьем прыскучим и птицею летучею и свои старые ссоры и усобицы заканчивали на мировую ловами. Царь Иван Васильевич слишком берег свою царственную особу и удалялся от малейшей возможности встретиться с чем-нибудь опасным. Трус он был большой, хотя ему ничего так не хотелось, как слыть отважным и храбрым. Поедет он на охоту разве за зайцами, да и то если ему мимоходом не проговорятся, что там, где ему придется расправляться с зайцем, встретит он медведя, волка, рысь. Не любил он сам быть в лесах на охоте, как не любил ходить на войну; этот царь, как заводил войны и посылал своих полководцев, так и на охоту, хоть сам трудиться не хотел, но посылал своих дворцовых крестьян ловить для себя зверя. То было и подручно тогдашним людям: везде были охотники, да без них звери бы заедали целые села; не ради забавы, а по крайней необходимости выходили посадские и уездные люди большими скопищами воевать со зверьми в лес, со всякого рода оружием, начиная от простой дубины до хитрого ружья, тогда еще составлявшего редкость в крестьянском быту, где лучше умели обращаться с прадедовскими луками и стрелами. За толпою ловцов псари вели собак, которых обязанность состояла в том, чтобы находить звериный след и выгонять зверя; тенетчики несли огромные тенета, а копцы – заступы, чтобы вырывать ямы, куда заманивали или загоняли неосторожного зверя, покрывши ямы тонкими жердочками, притрушенными сухими листьями или снегом. Веселая была пора, когда наступали такие походы… Молодцы идут, песни поют, приплясывают, балагурят, игрецы гудками, волынками, сумрами и дакрами потешают рабочий люд, а когда случится – собаки выгонят волка, лису, медведя и растерянный зверь запутается в тенета или попадет в яму, тут сколько смеху, шуму, гаму, веселья! Старались, разумеется, для царя ловить молодых медведей и волков – со старыми сладить было трудно, – надевали на них цепи, привязывали под шею палки и отправляли в подмосковные села. По царскому указу там содержали и растили их, давая корм немалый, и берегли для государевой потехи; а когда вздумается государю – приедет он в село, прикажет выпустить медведя или волка и пустит на них собак либо же заставит людей своих драться со зверьми; кто одолеет – тому царское жалованье бывает; кого медведь поранит, тому на лечбу дается; а случалось, что медведь и до смерти задерет молодца, тогда его в синодик запишут, по разным монастырям на поминание пошлют.

Теперь, ради первого снега, изволил царь-государь ехать в село Тайнинское, тешиться вместе со своими ближними боярами. С вечера отправили туда царскую стряпню; до света месили караваи и пироги, потрошили разную рыбу, готовя ее на различные кушанья к царскому столу. У царя готовилась тогда потеха необычная; царю наговорили о необыкновенной силе приехавшего с Вишневецким казака Кудеяра, донесли ему и об его странном происхождении, но ни сам Кудеяр, ни другой никто не знает, кто этот казак, а видно, что русского рода. Царю охотно было посмотреть на него; Вишневецкому желалось показать его московскому государю, но сам Кудеяр не обнаруживал ни радости, ни боязни показаться перед царем.

Царь отслушал обедню. Вереница саней наполнила Кремль. Бояре ведут великого государя под руки; он одет в соболью шубу, нагольную, с узорами, искусно сделанными по восточному образцу, на юфтяной коже; на голове у царя остроконечная шапка. Огромные развалистые сани разделены на два отделения; на заднем, возвышенном, садится царь-государь, обок его крещеный царь казанский[22 - Царями на Руси называли татарских ханов задолго до принятия этого титула Иваном Грозным. Плененные или добровольно перешедшие на русскую службу ханы по принятии христианства становились «крещеными царями». Так, в 1553 г. были крещены «казанские цари» Утемишь-Гирей, названный Александром, и Едигер-Магмет, названный Симеоном.], впереди, ниже его, садятся двое близких бояр. Сани запряжены четырьмя лошадьми, не рядом, но гуськом; на каждой лошади сидит возница верхом; у переднего возницы бич длиннее его самого. По бокам саней едут окольничьи. За царем следуют бояре, думные и ближние люди, щеголяя богатством мехов на своих шубах с большими отложными воротниками, да околышками шапок с золотными серебряными швами, затейливостью материй на покрышках шуб, узорами своих санных ковров и породистостью своих лошадей. Князь Димитрий Иванович Вишневецкий, приглашенный царем на царскую потеху, ехал в одних санях с князем Андреем Михайловичем Курбским: вовсю дорогу они толковали между собой о том, как бы им склонить царя послать на крымского хана великую рать и самому предводительствовать ею.

Вот приехали. Бояре ведут государя под руки по лестнице деревянного дворца в селе Тайнинском; пройдя большие теплые сени, царь входит в столовую избу. Там уже накрыты столы браными скатертями, на столах поставлены тарелки, положены ножи, ложки, большие ковриги хлеба, к столам придвинуты скамьи с камковыми полавочниками, а для царя поставлен особо маленький столик, обложенный перламутровыми кусочками; перед столиком кресло с позолоченными ручками, а над креслом ряд образов в басменных окладах. Царь помолился образам, прошел через столовую избу в другую комнату; там топилась печь; и здесь царь прежде всего помолился, а потом сел у печи; бояре стояли около него; прошло несколько минут; посидели у горящей печи, царь встал, взял свой посох, который на время сиденья у печи отдавал окольничему, прошел в третью комнату, где была его царская постель, потом – в четвертую, назначенную для ближних людей, которые должны спать при царе, когда он изволит ночевать в Тайнинском. Из этой четвертой комнаты, составлявшей угол с предыдущей, была дверь на рундук под навесом; выходил этот рундук на широкий внутренний двор, где происходили бои со зверьми для царской утехи. На рундуке стояло одно только кресло для государя.

Иван Васильевич был тогда не в веселом расположении духа. Все слышанное и замеченное им недавно легло ему на сердце; он чувствовал, что вокруг него что-то замышляется, подозревал, что его хотят обойти, думают заставить его делать то, чего бы он не хотел, а чего хотят другие; царь злился. Ему в голову приходило, что и самою настоящею потехою заговорщики хотят воспользоваться, чтоб подманить его на войну с Крымом. Не пришла еще пора Ивану Васильевичу освободиться от той застенчивости, которою сопровождалась его врожденная трусость, не пришла еще пора перейти этой трусости к беззастенчивой борьбе с воображаемыми опасностями. Еще пока все ограничивалось только выходками своенравия.

– Алексей! – сказал царь Адашеву, севши на кресле, поставленном на рундуке. – Хотим идти в поход с великою ратью на войну.

– Бог тебя благословит, – сказал Адашев, несколько изумленный такою неожиданностью. – Мы все идем с тобою и будем биться против врагов креста святого до последней капли своей крови, не щадя голов своих. А куда ты думаешь? Против татар?

– Нет, против ливонских немцев. Вы, мои добрые, мои верные бояре, так мужественно бились с немцы, что уж мне никоими делы не хочется покидать Ливонской земли, не подклонивши ее всю под нашу державу. А бусурман крымский не страшен; он шлет нам свое посольство и уже отпустил наш русский полон. Мы возьмем мир с крымским ханом всей воле нашей, а сами пойдем на немцы. Вот и бояре иные в думе тоже говорили, чтоб идти нам войною на ливонских немцев. И новоприезжий князь Димитрий Иванович Вишневецкий пусть со своими казаками идет с нами заодно на ливонских немцев! Они нашим жалованьем помилованы.

– Твоя воля, государь, – сказал Адашев, – мы еще не знаем, с чем приедет ханский посланец; а хан хоть и скажет, что он отпустит полон весь, тому верить не можно, бусурман солжет христианину. Немцы, государь, побеждены силою твоего царского величества; если теперь их пожаловать, дать им мир, так они отдадут нам и Юрьев, и Ругодив, и прочие города, взятые нашими ратьми.

– А если мы их не помилуем, – сказал, лукаво засмеявшись, царь, – так они нам отдадут и Колывань, и Ригу, и, почитай, все германские грады завоюем. Ну а что на это скажет вот князь Курбский?

Князь Курбский, стоявший все время у двери, выступил и сказал:

– Наш совет, великий государь, тебе ведом, понеже мы изрекли его пред тобою в думе, а коли твоя такова воля, чтобы я пред тобою паки сказал его, то я скажу и теперь только то, что в думе говорил: не ходи, государь, на немцев, возьми с ними мир на всей нашей воле, а сам иди со всею своею ратью на крымского бусурмана ради защищения своей державы и целости жительства христианского.

– А другие бояре да не то говорили, – сказал царь, – а затем будет так, как ваш государь изволит, как ему Бог на сердце положит. На него надеюсь, его велению покоряюсь, а не князей, не бояр советам. Господь со мною, и никто же на мя. Где князь Вишневецкий?

Вишневецкого подозвали. Царь сказал:

– Показывай, показывай, князь Димитрий, своего Голиафа. Только у меня такие лютые два медведя; никто с ними не дерзал биться. Если кто из них да снимет череп с твоего Голиафа, ты на нас за то не пеняй.

– Такого медведя нет, которого бы не поборол мой Кудеяр, – сказал Вишневецкий.

– Ого-го! Хвастливо сказано, – возразил царь, – а у нас говорится, что похвальное слово гнило бывает.

Ударили в бубны. Из нижнего жилья дворца вышел Кудеяр, одетый в черное суконное короткое платье, в больших сапогах со шпорами. У него в руках не было никакого оружия, только за красным поясом заткнут был большой нож, наполовину высунутый из ножен. Кудеяр поклонился в ту сторону, где был царь, надел шапку и стал боком к рундуку, приложил подбородок к шее, выставил правую ногу вперед, заложил левую руку назад и держал правую наотмах, как бы готовясь отразить нападение врага. Его мрачные глаза были устремлены на двери амбаров.

– Эка плечища-то, плечища, – заметил царь, – а пальцы, пальцы!.. А брови какие яростные! Да это просто какое-то чудо лесное, страх водяной!

Все бояре стояли около царя с напряженным вниманием. Вдруг растворилась одна из амбарных дверей – оттуда вышел медведь… дверь за ним быстро затворилась. Медведь вступил на майдан (так называли тогда такой двор), увидел стоящего Кудеяра… казак глядел на него грозно и сурово… медведь заревел, поднял передние лапы и на задних шел прямо на Кудеяра… Кудеяр выдернул нож. Медведь заревел сильнее и замахнулся своею лапою – одна секунда – медведь снес бы череп со смельчака; все ахнули… Но Кудеяр ловко уклонился головою от взмаха медвежьей лапы и в то же мгновение воспользовался положением медведя, выставившего против соперника грудь, ударил его ножом в сердце, а сам отошел прочь.

Раздался последний рев издыхающего медведя. Кудеяр глядел на мертвого, уже бессильного врага. На рундуке все были до того поражены этим неожиданным исходом битвы, что не смели выразить ни одобрения, ни изумления.

Царь прервал молчание.

– Есть, – сказал он, – медведь еще поболее и подюжее этого. Похочет ли он с ним биться?

– С кем повелишь, государь, – сказал Вишневецкий, – с тем он и будет биться!

Вишневецкий передал царское желание Кудеяру.

Кудеяр поклонился царю молча; подошел к мертвому медведю, вынул из сердца нож, обтер об шерсть того же медведя и снова стал в прежней постати ожидать нового врага.

Недолго пришлось ему ждать. Медведь громадного роста показался из другой амбарной двери…