Метаморфозы

– Спасибо, – улыбнулась блондинка.

Томилин стоял.

– Садитесь и вы, – смущенно сказала девочка.

Томилин молчал. Блондинка посмотрела на него, снова улыбнулась и подвинулась к окну. Он сел и ощутил легкое прикосновение плеча, от которого исходило внутреннее тепло, необычное и приятное. Он украдкой посмотрел на блондинку и опустил глаза – она поправляла платье. Потом положила на колени сложенный плащ и стала укладывать ребенка.

«Может, это не ее ребенок? Нет, наверное, ее… Такой же красивый, как и она… Почему-то одна, без мужа… Может, разведенная…» – с какой-то неопределенной радостью подумал Томилин.

Он с ненавистью вспомнил о своей внешности. В школе его дразнили гориллой за длинные торчащие уши и толстые некрасивые губы. Он повернул голову. «Но теперь ей будет видно мое безобразное ухо», – подумал Томилин и отвернулся.

У него никогда не было девушки. Его никто не любил. А он, как назло, влюблялся в самых красивых. Он даже боялся ухаживать, некрасивые и те были равнодушны к нему. Оставалось только мечтать. И он мечтал…

Молодой шофер сквозь зубы насвистывал мелодию, лихо крутя баранку. Он старательно показывал, что и работа, и этот рейс, и развалюха-автобус с неисправным сцеплением дребезжащей дверью, проржавевшей внизу, дело для него привычное. Ребенок блондинки, уткнувшись лицом в грудь, спал. Впереди, закинув за спинку сидения волосатую руку, похрапывал на плече жены муж. Красная, в складках шея лоснилась от пота. О чем-то толковали женщины, повернув друг к другу лица.

Автобус тряхнуло. Храп прекратился, голова оторвалась от жениного плеча и снова опустилась. Впереди засуетилась старушка, поправляя корзину с навязанным сверху махровым платком. В это же время правая рука Томилина ощутила непривычное для него прикосновение обнаженного тела. Он вздрогнул. Показалось, что вздрогнула и блондинка. Прикосновение было неожиданно, оно волновало. Томилин замер, краснея от удовольствия и стыда. Он не знал, что делать.

Спавший ребенок шевельнулся, и мать приподняла его. Переложила плащ, и он успокоился. Томилин ощутил, как полы плаща легли на его соскользнувшую руку. Он боялся шевельнуться: а вдруг блондинка заметит это.

Мягко покачивался на проселочной дороге автобус, некоторые пассажиры дремали. Где-то совсем рядом очнулся глухой голос:

– У вас, Харытон, давали грошы?

– Не, – ответил ему другой голос.

– И у нас ни давали. Будуць нейкия паправки к закону обсуждать. Начальство сказала, что грошы будуць давать после адабрэння этих паправак, – голос замолчал. Потом добавил: – От на их лихо…

Ему не ответили.

Прикосновение стало не таким жгучим и волнующим. Томилин чуть передвинул руку, и приятная упругость женского тела снова отозвалась в нем дрожью. Блондинка сидела неподвижно. Томилину показалось, что она чуть-чуть подвинулась к нему. «Может, я ей нравлюсь? – подумал Томилин. – Нет, этого не может быть. Она просто не рассмотрела меня».

– А я говорю раскепы… – откуда-то сзади прорезался тонкий голос.

– При чем тут твои раскепы? – возразил ему баритон.

– Так ты, Саня, говоришь, стук слышен? – вмешался густой бас. – А клапана смотрели?..

– Раскепы…

– Заткнись ты со своими раскепами…

Томилин плохо соображал, наяву он или во сне. Он почти не владел собой. Его рука чувствовала тело девушки, к его груди прижималась ее обнаженная рука, на которой спал ребенок. Он слышал ее дыхание…

Автобус остановился. Кто-то спешил к выходу. Слышались недовольные голоса. С переднего сиденья слезла бабка, волоча корзину. Бабка цеплялась стоптанными сапогами за пол и жаловалась на судьбу и автобус. Он ощутил неловкость. Ему стало стыдно. Рука замерла в нерешительности. Блондинка по-прежнему сидела не двигаясь. Дверь со скрипом закрылась. Автобус прыгнул и дальше поехал плавно. Наступившая неловкость исчезла. Он снова отдавался наслаждению. Предчувствуя близкое расставание, Томилин еще теснее прижался к блондинке. «Может, она не равнодушна ко мне», – подумал он. От этой мысли внутри пробежала теплая волна, приятно замерло сердце. Он украдкой осмотрелся по сторонам:– а вдруг кто подсматривает за ними? Мирно болтали неугомонные женщины. Шептались бабки. Ровно храпел пьяный муж на плече жены. Всем было хорошо.

Он снова погрузился в волшебный сон. Он не желал просыпаться. Он знал, через некоторое время сон прервется. И навсегда. Если бы все это можно было сделать явью! Но эти проклятые уши, это вытянутое лицо с кривыми губами…

Томилин почти незаметно отстранился от блондинки, осторожно убрал руку. Встал и, прячась за пассажирами, торопливо прошел к выходу. Он боялся, что блондинка обнаружит его некрасивые уши. Ему так не хотелось этого…

– А-ай-яй-яй… Что ты говоришь? – услышал он женский голос.

– Эта самая, – перешел почти на шепот другой женский голос, – с распущенными, как у росомахи, волосами. И с дитем. Вон там, возле Харитона сидит.

– Говоришь, не расписывались?

– Не расписывались. Уговорили ее. Посватался этот нижинер и жил у них два месяца, пока что-то строили. А потом утек к своей жене.

– Что ты говоришь, Василиса!

– Истинный бог, правда. Такой молодой, представительный. А как ее мать бежала за ним по селу! Перед людьми клялся… И как в воду…

– А она?

– Она даже не вышла из хаты.

Голоса помолчали.

– Бессты-ы-дница, – услышал он снова знакомый голос.

– Бесстыдница, – согласился другой знакомый голос.

Скрипящая дверь открылась, потом закрылась. Автобус тронулся.

Томилин посмотрел в окно, туда, где сидела блондинка. Их взгляды неожиданно встретились. Она улыбнулась. Милой обворожительной улыбкой. «Неужели это мне?» – растерялся Томилин.

Облако пыли вздыбилось и поползло за автобусом. Томилин неподвижно стоял на обочине и пытался сообразить: «Неужели она улыбалась мне? Неужели мне?..»

На вокзале

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?.. Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего.

Мф. VII.

«Свободное время надо планировать рационально», – отметил про себя Блюмов, протискиваясь к сидящей недалеко от него женщине.

Среди каштановых волос проступало ухо, необыкновенно гладкое, с желтоватым оттенком, настолько нежное, что, вглядываясь в него, можно было различить подсвечиваемые солнцем капилляры. Мягкий изгиб белой шеи приятно щекотал нервы, и казалось, что и лицо должно быть обязательно красивым, чистым, женственным. Блюмов хотел завязать с мимолетной попутчицей непринужденный разговор, но она никак не могла понять его желания, а может, и не хотела понимать. Женщина неподвижно смотрела в окно и не замечала стоящую рядом с ней фигуру, слегка склоненную в ее сторону.

«На меня не обращают внимания, – с сожалением думал Блюмов, – а зря».

Когда Вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая…

Репродуктор пробубнил название остановки, и Блюмов направился к выходу. Лакированные туфли прошлись по белым полосам асфальта, рука привычным движением опустила в пасть пятак, прижав обрезиненные клешни, и увлекаемая общим потокам фигура поплыла к поездам.

Нарастающий шум, ноги – стройные, полные, тощие, молодые, увядающие, силуэты кабелей и сегменты тюбингов, скользящие по лицам, сумерки на мгновение, вспышки света за темными окнами, мрамор колонн, что-то резко толкающее вперед, привычная перестановка одних, сумасшедшая толкотня других, скрип резиновых поручней, дверь и еще дверь, такая же массивная и раскачивающаяся, и снова толпа, беспорядочная, нацеленная на вокзал.

Блюмову не в диковинку столичные вокзалы с тысячами озабоченных лиц. Здесь вытянутые от груза руки перетаскивают бесчисленные чемоданы, тюки, корзины, тряпки, рухлядь.