Метаморфозы

– Егор, а может, не надо, а? Ну, отдадим кому-нибудь. Авось кто и возьмет, жаль как-то убивать…

– Нет, мать. Никто ее не возьмет, не охотничья она, да и возраст…

Увидев на крыльце Егора Кузьмича, Муня неожиданно вздрогнула, почти незаметно выскользнула из рук Егорки и в растерянности уставилась на хозяина и ружье. Егорка первый раз видел ее такой. Всегда беззаботная, ласковая ко всем, она мгновенно изменилась. Глаза наполнились мольбой. Егорке показалось, что они плачут. Он не раз видел, как Муня, поджав хвост, с лаем, стараясь не терять достоинства, защищала от проходящих мимо двор. Но теперь она молчала.

В лес уходили втроем. Егор Кузьмич, вдавливающий большими каблуками первую весеннюю траву, и Егорка, оставляющий маленькие, наполняющиеся водой лунки. Муня бежала впереди. Останавливалась, всматривалась в лицо Егора Кузьмича, пыталась угадать, куда нужно бежать, через некоторое время оборачивалась, вновь вглядывалась в лица, снова бежала, снова останавливалась…

Молодая луговая трава встречала людей и собаку легким покачиванием. На фоне птичьих голосов кое-где слышались басы отяжелевших за зиму шмелей. Занятые своими делами, суетились букашки. Природа пробуждалась от холодного зимнего сна.

Путь идущим неожиданно преградила поваленная береза. Егор Кузьмич остановился и с нескрываемым любопытством стал ее рассматривать. Срубленное дерево, обливаясь, словно слезами березовым соком, из чудом сохранившейся живой ветки тянуло к солнцу рождающиеся листочки. Егор Кузьмич перевел взгляд на ольху, как бы пытаясь сравнить живое дерево с изувеченным, снова на березу, но уже полную энергии и сил.

– Засуха будет, – обращаясь непонятно к кому, проворчал он.

– Что, пап? – переспросил подбегающий Егорка.

– Засуха, говорю, будет – видишь, береза выпускает листочки раньше ольхи? – пояснил Егор Кузьмич.

– А почему Муня боится нас, а, пап? – неожиданно спросил Егорка, недовольный ответом отца.

– С чего ты взял? – насторожился тот. И добавил, пытаясь отвлечь сына от неприятного разговора: – Иди, посмотри, много ли воды в нашем лужку, сенокос скоро, – а про себя: «Вечно эта мать лезет не в свое дело…»

Егорка ушел смотреть лужок, а Егор Кузьмич поспешно снял ружье. Из-за кустов боязливо выглядывала Муня. Глаз ее уже не было видно, зато отчетливо вырисовывался белый треугольник шерсти, прямо на груди, между лап. Почему-то только сейчас Егор Кузьмич обратил на него внимание. Отчетливый, как букет цветущих подснежников на фоне почти сливающейся с деревьями Муни…

Волна неожиданного грохота пробежала по лесу. Белый треугольник, описав неестественную дугу в воздухе, исчез. Пронзительный визгливый лай на миг заполнил воздух и захлебнулся на высокой ноте. Напуганная необычными звуками природа на миг замолчала.

Егор Кузьмич опустил ружье, прошел несколько шагов вперед, туда, где оборвался лай, остановился и вслушался в очнувшийся лес. Воздух заполнили встревоженные птичьи голоса.

Он закинул за спину двустволку и заспешил к лужку. И вдруг увидел – спотыкаясь о мокрые сучья, навстречу бежал Егорка.

– Папа, папа, где наша Муня? – раздался его тревожный голос.

Егор Кузьмич не ответил. Он подошел к сыну, положил тяжелую ладонь на плечи Егорки и, увлекая за собой, сказал ласковым голосом:

– Домой пошли, сынок…

Торопливо шагая, Егор Кузьмич о чем-то думал, опустив голову. Егорка бежал за отцом и оглядывался. Он ждал, что из-за кустов вот-вот покажется Муня, размахивая хвостом, подбежит к нему и лизнет руку, проверяя таким образом, нет ли там чего-нибудь для нее. И Егорка сжимал в кулачке слипшийся от пота кусочек хлебного мякиша, но Муни нигде не было.

Лес недоуменно смотрел на фигуры беглецов: широкую сгорбленную и маленькую прямую – и что-то шептал, понятное только ему. Наконец и он остался позади, показалась долгожданная хата.

Прошло несколько дней.

На стене отдыхало ружье, зловеще глядя в пол. Возле печи копошилась постоянно занятая мать, за столом сидел отец и что-то мастерил. Егорка стоял рядом. Он уже стал забывать прикосновения мягкой шерсти своего преданного друга. С его маленьких ладоней осторожно слизывал хлеб уже соседский Джек.

– Сходи, сынок, маме принеси несколько морковок, а то я совсем забыла, обед нужно приготовить, – попросила мать.

Егорка любил свою маму, но он боялся ходить в темный сарай с замысловатыми закутами, в одном из которых хранилась морковь. Он хотел отказаться, но, посмотрев на отца, понял – все равно придется идти.

Егорка вышел на крыльцо, постоял, почесал за ухом, как это делал отец, обдумывая предстоящее дело, и с неохотой направился к пристройке, ведущей в сарай. Подошел к порогу и как вкопанный остановился: прямо перед ним стояла Муня, виновато всматриваясь в лицо маленького хозяина.

Егорка бросился к своему другу. Муня съежилась, но, преодолев страх, боязливо положила голову в теплые ладони.

– Милая Муня… бедная… живая… живая, – шептал Егорка, боясь, как бы их не услышали. – Совсем живая… милая… Ты голодная… хорошая… сейчас… Я принесу… принесу, только морковку маме занесу, понимаешь? – задыхаясь от волнения, лепетал Егорка.

Не боясь больше темноты, он зажал в кулачки несколько морковок, взятых из кучи, аккуратно уложенной мамой, и побежал в избу.

– Мамочка, я возьму немножечко хлеба, с Джеком поиграю, – умоляюще попросил Егорка.

Занятая мать в знак согласия кивнула головою, и Егорка бросился в кладовую. Нащупал в потемках самодельный нож, открыл дверцу ящика, достал булку свежеиспеченного хлеба, отрезал ломоть, прижал к груди и бегом к сараю. На полпути остановился в нерешительности, схватил пустую миску, из которой кормились куры, и снова в кладовую. Поставил на пол миску, положил возле нее хлеб. Дотянулся до полки, обхватил обеими руками глиняный жбан с молоком, присел на корточки и налил молоко.

С зажатым под мышкой хлебом, с миской молока в руках Егорка осторожно пробрался к сараю. На счастье, никого поблизости не было, и только Муня ждала за порогом.

– На, хорошая моя, ешь, ешь… Не бойся… – приговаривал Егорка, ставя миску на пол и отщипывая в молоко кусочки хлеба. – Ешь, не бойся, ешь…

Боязливо сунув в миску голову, Муня осторожно и нерешительно, потом все смелее, давясь от голода, глотала молоко с хлебом. Изредка кидала торопливый взгляд на маленького хозяина, словно боялась, что от нее могут забрать это сокровище, но, чувствуя доброжелательность, с жадностью набрасывалась на еду.

Постепенно глаза Егорки привыкли к полутьме, и он стал замечать на лбу, вокруг глаз, под глазами маленькие лысинки – следы рикошетивших дробинок.

– Одна, две, три, четыре, пять… – неторопливо считал Егорка, дотрагиваясь пальцем до очередной ямочки, лишенной шерсти.

Больше пяти он считать еще не умел.

Два дня, полные забот о спасенном друге, пролетели незаметно. А на третий день Муня исчезла. Куда она подевалась, Егорка не знал.

Послесловие к рассказу

Редакция журнала отклонила рассказ, сославшись на заимствование сюжета из «Муму» И. С. Тургенева. Так как в рассказе практически без изменений описано реальное событие, а сюжет «Муму» уже стерся из моей памяти, решил возразить редактору, прекрасно понимая, что печататься в этом журнале мне уже заказано.

Глубокоуважаемый редактор Д-ль.

Долго думал, нужно ли вам писать, и все же решился ответить на рецензию от 25.09.1981, учитывая и то обстоятельство, что вы это любезно позволили.

Большое спасибо за рецензию и похвалу, но разрешите с вами не согласиться.

Вы говорите, что это «не моя тема». В художественном произведении содержание или тема не может быть «своей» или «чужой». И до Шекспира тысячу и один раз писали о любви, но произведение «Ромео и Джульетта» от этого не стало хуже. Осмелюсь думать, что вы просто не нашли времени внимательно прочесть «Муню».

Вы указываете, что даже кличка собаки позаимствована из рассказа Тургенева. Но это не заимствование. «Муня» – кличка реально существовавшей дворняжки, и автор не захотел ее изменять. Мне непонятно, при чем здесь «Муму», если в рассказе идет речь о взаимоотношениях собаки и ребенка.

Вы пишете, что не воспринимаете Егорку, «с милой непринужденностью» ведущего на расстрел свою собаку. Но, смею вас спросить, откуда ему, с его-то житейским опытом знать, что значит «застреливать»? Позже эмоциональная детская душа почувствует необычное поведение четвероногого друга, и Егорка с детской непосредственностью задаст прямой вопрос отцу: «А почему Муня боится нас?»

Вы проводите параллель между Егором Кузьмичом и Герасимом, при этом упрекаете автора: «Там у Герасима хотя бы чувства были…» А у Егора Кузьмича их не было? Егор Кузьмич – охотник, для него привычная работа убивать, но в данном случае он долго не решался лишать жизни никому ненужного пса. Судя по просьбам Егорки («пап, а пап? Ты возьмешь меня с собой застреливать Муню?»), разговор о том, что нужно избавиться от собаки, шел давно.

Заметив, что сын докапывается до сути, он в гневе и на себя, и на мать Егорки («вечно эта мать лезет не в свое дело»), которая по доброте душевной («реву будет на целый день»), не отдавая себе отчета в том, что на глазах ребенка будут убивать его любимую собаку, убедила Егора Кузьмича взять с собой сына.

В деревне держат псов не из-за моды или детской прихоти, но по необходимости. Скажите, пожалуйста, как поступить постоянно занятой сельской семье с появившейся обузой – старой собакой, которая все-таки требует некоторого внимания к себе?

Многие горожане, наигравшись с псом, вывозят его за пределы города и выбрасывают возле какой-либо деревни, обрекая животное на скитание и медленную голодную смерть, – чужая, к тому же изнеженная городским уходом собака в деревне никому не нужна.

В крестьянской семье режут птицу, колют свинью, лишают жизни других животных. Но никому не приходит в голову сельского жителя за это осуждать. Однако как только такая семья после долгих колебаний решилась на убийство своей собаки, вы охарактеризовали ее поступок как «людоедство».