Метаморфозы

«На вокзале всего можно ожидать, – наблюдая за суетой, думал Блюмов. – А на перроне спокойнее. Странно, почему другие это не понимают». И он направился к перрону – молодой, полный сил и энергии, с маленькой черной бородкой, придающей интеллигентность и даже претензию на ученость.

Разумно ль смерти мне страшиться? Только раз

Я ей взгляну в лицо, когда придет мой час.

И стоит ли жалеть, что я – кровавой слизи,

Костей и жил мешок – исчезну вдруг из глаз?

Стихи настроили Блюмова на возвышенные мысли, и он предался рассуждениям:

«Да, все же какие умы эти поэты. Ну чем, какой прозой можно заменить эту философию строк? Этот крик души? И как можно жить без поэзии? Человек, не знающий красоты стиха, существует в жизни, но не живет. Рифма, облагороженная смыслом, проникает в самые тайники души, позволяет по-новому смотреть на жизнь. Ну, к примеру, какой может быть новизна взгляда у этой вот старухи? – Блюмов мысленно обратился к шаркающей мимо него бабке с двумя узлами, перекинутыми через плечо. – Да и читала ли она когда-нибудь поэзию в своей жизни? Тряпки и лохмотья – вот удел таких людей. А эти, тупые, без единой мысли лица? – Блюмов обвел взглядом спешащих мимо пассажиров. – Учить, ох как еще учить надо людей».

В этом мире не вырастет правды побег.

Справедливость не правила миром вовек.

Не считай, что изменишь течение жизни.

За подрубленный сук не держись, человек!

«А это что еще за сборище там? – мысль Блюмова почти мгновенно переключилась на прозу жизни. – Надо посмотреть, вдруг поэзию выбросили».

Он подошел поближе и… оцепенел.

На асфальте лежал парень лет двадцати пяти. Его окружали возбужденные подростки. Голова жертвы равномерно раскачивалась в такт их ногам. Из уголка рта сочилась еле заметная алая струйка и исчезала в разбросанных на асфальте волосах.

От неожиданности и негодования стало тяжело дышать. В один миг весь мир разделился на хищников, терзающих жертву, пьянеющих от теплой крови, и трусливых шакалов с поджатыми хвостами. Блюмов умоляющим взглядом искал сочувствия, помощи, поддержки.

Неожиданно взгляд натолкнулся на стоящего в стороне типа, до странности равнодушного. Он спокойно наблюдал за тупыми ударами аккуратно скроенных туфель, содрогающимся от ударов обмякшим телом, беспомощно подергивающейся головой с едва заметными следами крови.

«Как же так… как можно… целая толпа… одного… беззащитного…» Молнии мыслей сменяли друг друга, путались, беспомощно разбиваясь о невидимую преграду, теряли гибкость, значение, смысл. И вдруг свежая и острая, как нож, мысль с новой силой парализовала Блюмова: «Боже, да этот же равнодушный организовал убийство. Но почему никто не спасает? Куда подевались благородство, гуманность, человечность?.. Я один, сам, назло всем, брошусь на помощь, пусть и меня убивают…»

Неожиданно к одному из парней торопливо подошел пожилой человек и повис на нем, уцепившись за одежду. Блюмов сделал шаг вперед, на помощь, но едва заметным движением, как бы демонстрируя избыток силы, здоровенный подросток отбросил тощую беспомощную фигуру на асфальт.

– Что это еще за пыль на снегу? – услышал Блюмов надменную реплику и остановился. Ему стало страшно…

Немощное тело подняли, взяли под руки и увели под сочувственный ропот стоящих в отдалении людей.

– Пустите… пустите… – едва слышался слабый голос.

«Что я могу сделать против них? Они могут и меня… вот так же…»

И злость на свою слабость, на нерешительность других, на весь мир раздавила Блюмова. Он в бессилии сжал кулаки и поплелся прочь. Только бы не оставаться свидетелем страшного зрелища.

Блюмов уже не видел, как стоящий в стороне тип неожиданно заволновался.

– Милиция!!! – испуганно завизжал он и бросился наутек, но одновременно несколько рук остановили его и поволокли к машине.

Подростков охватила паника. Из уверенных и сильных они вдруг превратились в жалких и беспомощных. Бежать было некуда.

Несколько лиц одновременно склонилось над неподвижным телом. Кто-то охал, обрушивая в воздух проклятья. Появилась «скорая»…

***

В поезде было душно. Чтобы уединиться от пассажиров и кошмарного сна действительности, Блюмов направился в тамбур. Навстречу по узкому проходу шла проводница, переполненная избытком нерастраченной юности и девичьего счастья. Блюмов горько улыбнулся: «Сколько лицемерия в мире этом…»

Обладательница безукоризненно стройной фигуры направила на Блюмова взгляд томно-коричневых глаз. Свежие, поэтичные, с детским недоумением и непосредственностью заглядывающие прямо в его душу.

Все существо Блюмова сжалось, словно пружина, и вдруг, освобождаясь из-под препятствия, рванулось на свободу, сокрушая сопротивляющееся сознание. Помимо воли и желания, поведение незаметно стало подстраиваться под сложившуюся ситуацию. Вкрадчивый голос Блюмова одновременно преподносил комплимент и спрашивал, просто и непринужденно вовлекая в разговор девушку:

– Милая, у вас, конечно же, найдется чашечка чая и номерок журнальчика с кроссвордом?

– Для вас с большим удовольствием найдется, – в благодарность за внимание, подчиняясь тону и продолжая его, с улыбкой ответила проводница.

Неприятные мысли, вся злость на свое недавнее бессилие, на безучастие других легко и просто стали растворяться. К Блюмову возвращалась прежняя уверенность, возвышая его над окружающими.

Когда Вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая…

Муня

– Пап, а пап? Ты возьмешь меня с собой застреливать Муню?

Егор Кузьмич обедал. Желтые от табака шершавые пальцы блестели от жира, выцветшие от курения губы отделяли от тонких костей мясо. Он проглотил недожеванный кусок, строго посмотрел на сына и ответил:

– Нечего там тебе делать.

– Возьми меня, папа…

– Нечего там тебе делать, – с расстановкой повторил Егор Кузьмич.

– Папочка…

– Ну, возьми его, Егор, – вмешалась в разговор мать. – Реву будет на целый день, а у меня работы по горло.

– Папочка, возьми…

– Ладно, – с неохотой согласился Егор Кузьмич. – Оденься потеплее, сапожки резиновые обуй, вода кругом. И Муню найди, пока я ем.

– Ура-а-а-а, – запрыгал от радости Егорка, запихивая в карман кусочек хлеба и выбегая во двор. – Мунь, Мунь, Мунь…

На голос, размахивая хвостом, неслась Муня. Перед Егоркой она остановилась, выгнула спину и, почти касаясь животом земли, поползла. Добралась до ног, доверчиво положила вислоухую голову в протянутые навстречу руки, а лапы, с белыми ободками внизу, расположила между ног. Егорка, присев, попытался обнять ее за лохматую шею, но Муня, изловчившись, вывернулась и, как бы извиняясь за непослушание, ткнула влажным носом в нос Егорки, лизнув одновременно щеку, выражая таким образом и доверие, и преданность маленькому хозяину.

Егор Кузьмич тем временем неторопливо снял висящую возле кровати двустволку. Привычным движением переломил ее, прищурил левый глаз и внимательно посмотрел в каждый ствол. Оставшись доволен их чистотой, громко щелкнул языком и закрыл ружье.

– Порядок.