Наши за границей. Под южными небесами

– Да доктор один русский… Я знаю его по Москве. Когда езжу в Москву из Петербурга, так встречаюсь с ним в тамошнем купеческом клубе. Вот, значит, здесь и русские доктора есть.

– Еще бы не быть! Я говорила тебе, что теперь здесь русский сезон, – отвечала супруга.

– И еще, и еще русский! – снова воскликнул муж. – Вот Валерьян Семеныч Оглотков, переваливаясь с ноги на ногу, плетется. Это уж наш петербургский. Он лесник. Лесом и бутовой плитой он торгует. Смотри-ка, в белой фланелевой парочке, белых сапогах и в голубом галстуке. А фуражка-то, фуражка-то какая мазурническая на голове! У нас в Петербурге солидняком ходит, а здесь, смотри-ка, каким шутом гороховым вырядился! Батюшки! Да у него и перчатки белые, и роза в петлице воткнута! Вот уж не к рылу-то этой рыжей бороде англичанина из себя разыгрывать, – прибавил Николай Иванович и сказал жене: – Однако давай поскорей пить кофей, оденемся да и пойдем на берег моря. Все вниз к морю спускаются. Туда и доктор Потрашов пошел, туда и Оглотков направился.

Он позвонил и приказал явившейся на звонок горничной, чтобы подали кофе.

– Женская прислуга здесь, должно быть, – проговорил он. – Люблю женскую прислугу в гостинице и терпеть не могу этих чопорных фрачников-лакеев с воротничками, упирающимися в бритый подбородок. Рожа как у актера, и надменная-пренадменная. То ли дело молоденькая, миловидная горничная, кокетливо и опрятно одетая! В чепчике, в фартучке… Люблю!

– Еще бы тебе не любить горничных! Ты волокита известный… – пробормотала жена.

– Ну вот видишь, видишь – подхватил супруг. – Я сказал тебе давеча, когда ты мне рассказывала твой сон об испанцах… Чуть я что – сейчас и ревность, сейчас и упреки. А я ведь, небось, не попрекнул тебя испанцами-разбойниками.

– Так ведь я, дурак ты эдакий, испанцев видела во сне, а ты наяву восторгаешься горничными и говоришь взасос об них. Свеженькая, молоденькая, в чепчичке, в передничке… – передразнила Глафира Семеновна мужа.

Горничная внесла поднос с кофе, булками и маслом, остановилась и, улыбаясь, заговорила что-то на ломаном французском языке. Глафира Семеновна раза два переспрашивала ее и наконец перевела мужу:

– Хозяйка здешней гостиницы хочет нас видеть, чтобы переговорить с нами о пансионе.

– Опять пансион?! – воскликнул Николай Иванович. – Какой тут пансион, если мы только вчера ночью приехали! Надо сначала испробовать, чем и как она нас кормить будет. Апре, апре авек пансион![26 - Потом, потом с пансионом!] – махнул он горничной.

Супруги наскоро пили кофе. Глафира Семеновна прихлебывала его из чашки, отходила от стола и рылась в своем дорожном сундуке, выбирая себе костюм.

– Не знаю, во что и одеться. Кто их знает, как здесь ходят!

– Да выгляни в окошко. Дам много проходит, – кивнул муж на улицу.

– Но ведь тут обыкновенная улица, а мы пойдем на морской берег. Мне Марья Ивановна рассказывала, что на морском берегу гулянье, всегда гулянье.

– Ну так и одевайся, как на гулянье.

– Давеча, когда я смотрела в окошко, дамы все больше в светлых платьях проходили.

– Вот в светлое платье и одевайся. Ведь у тебя есть.

– Хорошо, я оденусь в светлое. Но большой вопрос в шляпке. Что здесь теперь: осень или лето? По-нашему осень, но ведь здесь юг, Биарриц, морское купанье. Если здесь теперь считается осень, то я надела бы большую шляпу с высокими перьями, которую я купила в Париже как осеннюю. Она мне из всех моих шляп больше идет к лицу. Но если здесь теперь считается лето, то у меня есть прекрасная волосяная шляпа с цветами… Как ты думаешь? – обратилась Глафира Семеновна к супругу.

– Ничего я, матушка, об этом не думаю. Это не по моей части, – отвечал тот, смотря в окно.

– Ах, так ты думаешь только об одних молоденьких горничных в передничках и чепчичках? – уязвила она его.

– Лето здесь, лето… Надо одеваться по-летнему. Купальный сезон, так, значит, лето.

– Однако он называется осенний сезон.

– Ну и одевайся как знаешь.

Глафира Семеновна одевалась долго. Только к десяти часам она была готова, пришпилила к горлу брошку с крупными бриллиантами и надела на руку дорогой бриллиантовый браслет. Наконец супруги стали спускаться с лестницы. В швейцарской с ними низко-пренизко раскланялся хозяин, приблизился к ним и заговорил по-французски. В речи его супруги опять услышали слово «пансион», произнесенное несколько раз.

– Дался им этот пансион! – воскликнул Николай Иванович по-русски и тут же прибавил по-французски: – Апре, апре, монсье!.. Нужно манже, а апре парле де пансион[27 - Потом, потом, мсье. Нужно поесть, а потом говорить о пансионе.].

Супруги вышли на улицу.

X

Глафира Семеновна прочитала на углу дома, что улица, на которую они вышли, называется улицей Мэрии, и тотчас сообщила о том мужу, прибавив:

– Мэрия у них – это все равно что наша городская дума.

– Знаю я. Что ты мне рассказываешь! – отвечал супруг и спросил: – Ну, куда ж идти: налево или направо?

– Да уж пойдем к морю. Ведь мы для моря и приехали. Вон море виднеется, – указала она проулок, спускающийся к куску синей дали.

Они стали переходить улицу Мэрии, засаженную около тротуаров платанами, и увидали, что дома ее сплошь переполнены магазинами с зеркальными стеклами в окнах. В проулке, ведущем к морю, направо и налево были также магазины с выставками на окнах. В открытые двери магазинов виднелись приказчики в капулях и с закрученными усами, перетянутые в рюмочку разряженные продавальщицы. Супруги остановились перед окном магазина, где за стеклом были вывешены шерстяные купальные костюмы.

– А вот они, купальные-то костюмы! – воскликнула Глафира Семеновна. – Посмотри, какая прелесть этот голубой костюм. Голубой с белым, – обратилась она к мужу. – Мне, как блондинке, он будет к лицу. Вот его я себе сегодня и куплю.

Из магазина тотчас же выскочил молодой приказчик с карандашом за ухом и с черными усами щеткой и, поклонившись, произнес по-французски:

– По случаю конца сезона все вещи продаются с уступкой двадцати двух процентов, мадам. Не угодно ли будет зайти и посмотреть?

– Уй, уй… Ну зариврон апре[28 - Да, да… Мы приедем потом.], – кивнула ему Глафира Семеновна.

А супруг ее заметил:

– Замечаешь, здесь тоже на апраксинский манер зазывают.

Но вот перед ними открылось необозримое синее пространство. Они подошли к террасе, обрывающейся прямо к морю и огороженной железной решеткой с кустарными насаждениями, тщательно подстриженными в линию. Это был маленький залив, и налево виднелся также крутой берег с очертаниями вдали голубовато-серых и фиолетовых гор, подернутых легким туманом. Направо, тоже на берегу, высились пятиэтажные строения гостиниц, несколькими террасами спускающиеся к воде. Далее по берегу виднелся маяк. Супруги взглянули вниз и увидали, что у самой воды на песке, на который устремлялись белые пенистые морские волны, как муравьи копошились дети с няньками и гувернантками, а выше, на тротуаре набережной, пестрыми вереницами тянулась гуляющая публика.

– Какая прелесть! – невольно вырвалось у Глафиры Семеновны. – Смотри, вон вдали парус виднеется, – указала она мужу.

– Хорошо-то хорошо, но, по-моему, в Ницце на Жете Променад лучше, – отвечал Николай Иванович.

– Надо спуститься вниз.

– Но как?

– Вот налево дорога вниз идет.

И супруги начали спускаться к воде по крутой дороге, идущей извилинами и внизу разветвляющейся на несколько тропинок. Они взглянули назад и увидали, что за ними остались десятки крупных построек с громадными вывесками гостиниц.

– «Гран готель», «Готель д’Англетер», «Готель де Казино»… – прочел Николай Иванович и прибавил: – Все гостиницы. Вон еще готель… Еще…

– Да ведь и в Ницце главным образом все гостиницы, – отвечала супруга.

Но вот и набережная со спусками на песчаный берег. Слышен шум набегающих на песок волн, увенчанных белыми пенистыми гребнями и рассыпающихся в мелкие брызги.

– Смотри-ка, смотри-ка, ребятишки-то почти все голоногие, – указала мужу Глафира Семеновна. – Какие нарядные и голоногие.