Кочубей

Гетман сидел в длинном широком кунтуше на богатом позолоченном кресле, обитом лиловым бархатом, и читал какую-то латинскую книгу.

Когда вошел к нему приехавший, он поспешно встал и бросился в объятия гостя.

Они друг друга крепко прижимали и целовали.

– Здравствуй, мой дорогой куме, здравствуй, мой приятель, брате мой – Василий Леонтиевич!!!

– Господи Боже, хвала и слава Тебе, что привел меня, грешного, видеть здравого и благоденствующего ясновельможного моего гетмана! Сердце радуется, уста не выразят того, что на душе, молюсь и духом веселюсь!..

– Ну, кум дорогой, кум, радость моя, садись! Садись, ты устал! Откуда Бог принес? Вот две недели не видел тебя, где ты пропадал, мой родич, дорогой куме?

– Да ездил по деревням, которые ты по милости своей, ясневельможный, пожаловал мне.

– Ну добре, а что ж, все как следует?

– Да так, слава Господу, все добре. Поспешал сегодня до тебе, куме, чтобы завтра веселиться в Бахмаче на твоих именинах – первейшая радость, утешение сердца моего, когда ты будешь жив и благополучен!

– Спасибо, спасибо, куме, ты для меня дороже родного брата, ты один сердца моего утешитель, сам люблю тебя, как никого в свете не любил, не буду тебе больше говорить сего: кто крепко любит, тот не рассказует про то.

Кочубей обнял и со слезами поцеловал Мазепу.

– Пусть свет на чем хочет, на том и стоит, а я живу и одного тебя почитаю, одного тебя люблю и поважаю, а все остальное провались в землю! Завсегда звикл мою, к великой милости твоей, заховати найзичливейшую приязнь, с которою и в домовину лягу; учиню тебе чинючи: что в каких хуторах и деревнях ни ездил, везде недобрии люди слухи черные на тебе, куме, доказуют и ни добра, а зла твоей гетманской душе желают, и все то зачинается от полковников и знатных чинов казацкого войска, да и попы и чернецы не в стороне от сего, а и сами подтверждают и зло кохают.

– Болит мое сердце, болеет и душа! Господи, Господи, наказуешь Ты мене для тяжкого испытания!..

– Приехал я под Ирклеев, Хруль, арендатор, прийшел до мене по вечерней заре и начал говорить: «В город Золотоношу черница прийшла и неизвестный поп старец, из-под святого Киева-града Божьего, и старым людям, и казакам хвалилася, что в Киеве святом слышала людей польских, пашквилующих на твою гетманскую славу и на твое гетманство, и сами они писание скверное читали; черница молода, лет шесть-на-десять», – я, поважаючи кума ясневельможного, черницу под караул взять повелев, в Бахмач привести, а попа стареца допытать: откуда и кто он. Но поп, как учинилось, на Запороги через Ирклеевский курень отъехал; полагаю, нелишне, чтобы ты, ясневельможный куме, и от себя послал за черницею, чтоб без помехи приставили ее в Бахмач, и буде она виновна в чем – в пример казни перед народом.

– И черницы и попы все на мою бедную невинную голову! Бог, да царь, да ты один, найзичливейший приятель, мой куме, любишь меня! Чтоб веселиться завтра, я с горя, тяжкого горя крепко смеяться буду: и горе смеется! Когда б только ты сего не знал, куме мой, куме. Ох! Ох! Ох! Тяжко, тяжко, когда горе смеется, да что же делать!..

– Ясневельможный куме, плюнь на горе да веселись! Ничего не думай – и вся Гетманщина засмеется, как та дивчина, которая червону розу в косу вплетает!

– Ох! Так, да не так.

– Да так! Ну, ласце и приятельству твоему отдаюсь я: поеду до жены и детей – с дороги прямо к тебе!

– Прощай, куме, ты от мене, а слезы в очи мои, другой бы веселился, а я целу ночь проплачу, горько проплачу, какая радость, когда вся Гетманщина идет против мене. Я, скажут, причиною, что голова летит за головою под секирою – а не подумают, не рассудят, что не я сужу, а есть кому и без гетманской головы судить. Теперь судья не то, что в стародавние годы, есть, кто пануе в Гетманщине, а гетман, как сояшник старий, какой воробец ни прилетит, всякий клюет его семя… Прощай, куме, поклонись жене, и поцелуй дочку мою, и завтра все – в Бахмач. Вы знаете, что праздник мой для вас одних, а ни для кого другого.

Кочубей обнял гетмана.

– Прощай, куме, прощай.

– Господь да сохранит тебя!

Кочубей ушел через пять минут после ухода его тихими шагами вошел в комнату гетмана мужчина средних лет в длинном черном платье, подпоясанный широким ременным поясом, волосы на голове его подстрижены в кружок; на груди висел большой серебряный крест.

– Будь здоров, Заленский.

Иезуит сказал приветствие на латинском языке и в пояс поклонился гетману.

– Давно приехал?

– Сейчас!

– С Бахмача?

– С Бахмача!

– Благополучно?

– Слава Иисусу Христу! Все заняты приготовлением к завтрашнему празднику! Батурин наполнился приезжими, как я слышал, ни одной хаты нет без постояльцев; приехало много людей и панов с Польши.

– Не знаешь кто?

– Граф Потоцкий приехал, граф Забела, граф Четвертинский, граф Жаба-Кржевецкий, князь Збаражский, граф Замбеуш, князь Радзивилл и много других.

– То все зичливые приятели, не забывают меня, спасибо!

– О, ясневельможный, тебя забыть, тебе все покоряется: ты друг и приятель короля польского, любимец шведского и русского, недаром же все они присылают к тебе послов.

– Ну, правда твоя, Заленский, до какого только часу все они почитают меня искренним приятелем… вот и московский царь… Но знаешь ты меня лучше, может быть, чем кто другой… Ну вот, что хочу сказать тебе, Заленский, слушай: сейчас был у меня пан, который больше всего на свете боится жены своей, пан Кочубей; он уверен, что я его больше всего на свете люблю, счастлив дурень думкой!.. А Кочубей еще счастливее и дурня… жаль только, что жена совсем его замучила; он говорил, что приехал с Ирклеева, был в Полтаве, в Диканьке, народ восстает против меня! Слушай же, найди мне человек с десять верных и добрых компанейцев и послать их в города, переодев простыми казаками, да наказать, чтоб за всеми зорко примечали, а паче всего за полковниками и попами. Вот, может быть, и поп Иван найдется, все будет пожива катови, а казакам и народу диво да любо глядеть, как голова от шеи отскочит. Завтра казнить Соломона; и распусти слух, что сам царь повелел немедленно, как только получится указ, казнить Соломона: от-то лучше, будут говорить, хотя завтра и праздник и мои именины, а я таки все исполняю царский указ: не дремлет, дескать, гетман, скажут, да и сами спать не захотят…

– Так это святая правда! – сказал иезуит.

– Завтра же разослать компанейцов и выслать по дороге к Ирклееву из Желдатского баталиона казаков навстречу чернице, которую пан Кочубей приказал привести в Бахмач. Черница про нечестивые письма спевала в Ирклееве, не знаю, заспевает ли на встряске?

– Заспевает!..

– И я твоей думки, ну а компанейцам прикажи всякого казака, который слово пикнет про меня, хватать да ночью везть в Батурин; черт побери, еще им мало! Так поставим на всякой улице по три виселицы, да по десяти колодок на площадях, пусть каты тешатся, – какая нам нужда; да хоть и народ сумует, зато мы с тобою будем смеяться.

– С проклятыми казаками так и следует делать!

– Прощай!

Иезуит поклонился и вышел.

Между тем Кочубей приехал в свой дом. Любовь Федоровна сидела на кресле в спальне и, сложив три розовых пальчика рученки Мотреньки, стоявшей перед образом на коленях, учила ее креститься и читать «Отче наш»; в эту минуту Василий Леонтиевич скорыми шагами вошел в комнату и закричал:

– Здравствуй, Любонька, здравствуй, сердце мое!

Любовь Федоровна, не ожидая прихода мужа, испугалась крика, вмиг оборотила голову к Василию Леонтиевичу и сказала:

– А ну, Господь с тобою, чего ты так кричишь? Рад, что приехал, вишь, давно не виделся, соскучил! Ну, здравствуй, тихо бы сказал, а то на все горло кричит, как гетман на сердюка… Я тебе не гетманская покличка, не в поле, не с полковниками, где венгерское дерет ваши горла… Ну, здравствуй!

Любовь Федоровна поцеловала мужа.

– Все благополучно?

– Слава богу! – тихо отвечал Кочубей.