Кочубей

Начало темнеть, в замке все приготовлено было к танцам; женщины переодевались, мужчины тоже надевали ярких цветов жупаны. На столах в гостиной поставили десерт: повидло, орехи в патоке, груши в меду с гвоздичками, родзинки, цельники меда, кавуны, дыни, яблоки, груши, вишни, малину, клубнику и все прочие плоды, которыми изобилует благословенная Малороссия. Два гайдука, один из числа присланных Мазепе от друга его Станислава Лещинского, а другой Демьян, любимый слуга Мазепы, надели вместо жупанов куртки и белые шальвары и принесли в зал огромные турбаны. На хорах музыка заиграла польскую – и зала в минуту наполнилась гостьми.

Вошел Мазепа и остановился подле панов Генеральной старшины и полковников.

– Не из Польши ли сей гайдучище?

– Из Польши!

– Посмотрим, как танцует вприсядку, Демьяна знаю, тот славно танцует, – сказал толстый, невысокий ростом брюнет; это был пан Искра, служивший тогда в Полтавском полку.

– Ну, пане Искро, они оба за тебя не справятся! – сказал писарь Скоропадский.

– Да, может быть, и так!

– Да таки-так!

– Вот, Искро, коли любишь нас, задай жару после сих дурней!

– Постойте, поглядим на сих молодцов!

Среди залы образовалось пространство. Гости теснились у стен, Демьян и польский гайдук взяли турбаны, моргнули друг на друга, закрутили усы, пристукнули ногами, Демьян заиграл, и оба разом пустились вприсядку, припевая:

На-в-городи постернак, постернак;
Чи яж тоби не казак, не казак,
Чи я ж тебе не люблю, не люблю,
Чи я ж тобе червичкив не куплю.
Куплю, куплю, чорнобрива,
Куплю, куплю того дива,
Буду сердце ходить,
Буду сердце любить,
Ой гопь, гопака
Полюбила казака…

Все паны и пани были в восхищении и выхваляли ловкость Демьяна, черноусого казака ростом почти в сажень и чрезвычайно красивого.

За пляскою гайдуков начались польские танцы: стали в танок, взявшись по паре за руки, музыканты на цимбалах, бубне, скрипках и басе заиграли «Журавля», и начался танец, подобный польскому; танцевали все, даже и графини, чинно, не разговаривая.

Кончился «Журавель», все уселись по местам, и началось угощенье. Гетман женщинам подносил повидло, пастилу, орехи в меду, орешки масляные, родзинки. А гайдуки подносили панам добродиям наливки и мед; женщины соромились, и гетман должен был перед каждою стоять несколько минут и упрашивать попробовать хотя чего-нибудь… Графиня Потоцкая и княгиня Збаражская любовались скромностию малороссийских панн.

Когда порядком зашумело в головах панов от ежеминутных потчиваний, отчего никто не смел ни под каким предлогом отказываться, гетман вошел в залу и спросил:

– А что, паны добродии, не танцуете! Пане Искро, ты охотник до танцев, стыдно, ей-же, стыдно!

– А ну, пане, танцевать! – сказал Кочубей, взявши Искру за руку, желая всегда и во всем угождать Мазепе.

– Ну-ну, я не прочь, пане Кочубею, ну, метелицы!..

– Метелицы! Метелицы! – сказал гетман и пошел в гостиную приглашать панн.

– Метелицы, так и метелицы, – повторяли панны, – Ей вы, игрецы, метелицы!

– Ей-же-ей, не вытерплю: вот так-таки сами ноги и танцуют! А ну-те, пании, пании, скорее! А ну-те, где твоя пани, Кочубей? Я с твоею потанцую!

– Вот идет!

Искра подхватил Любовь Федоровну, другие паны разобрали панн, стали в кружок и начали припевать:

Ой, на дворе метелица.
Чому старый не женится?
Бо не час, не пора,
Бо ще стара не вмира.

Кружились то в одну, то в другую сторону.

Польские графини и графы и кто умел из малороссиян танцевали после метелицы краковяк и мазуречку. Сам гетман с графинею Потоцкою стоял в первой паре; он ловкостию своею удивлял всех, никто из присутствовавших не танцевал лучше его.

Мазепа, как будто бы для доказательства своей ловкости, то каблуком ударит об пол и три раза оборотится на одной ноге, то станет на колено и поворотит панну вокруг себя, то пустит ее вперед и, ловко подскочив, ударит каблук об каблук, поворотится, схватит панну за руку и поплывет с нею по зале.

Гайдуки не переставали угощать ни панн, ни панов. Все веселилось непритворно; кончилась и мазуречка, и многие графини оставили бал; иные из панов хотели танцевать, другие затягивали песни. Музыканты заиграли песню «У соседа хата бела», и в один голос все запели.

– Все веселую да веселую, а нет того, чтоб и сердце заплакало! – сказал Кочубей, и вместе с ним многие полковники запросили, чтоб заиграли что-нибудь заунывное, и заиграли:

Ой, не ходи, Грицю, да на вечерницу,
Бо на вечернице девки чаровницы…

Спели сумуючи эту песню паны и пании.

– Все еще не такая; другой, да лучшей!

– Казацкой! – сказал Искра.

Заиграли казацкой:

Ой, по пид горою,
По пид зеленою.

Запели паны в один голос, да и заплакали крупными слезами, не зная, от чего и для чего: такая уж была натура у старосветских панов.

Кончился банкет. Не многие из панов могли идти, хмель подкосил всем ноги и развязал языки: говорили много, но не проговаривались, к досаде гетмана.

Рано утром гетман лежал еще в постели; вошел Заленский в спальню и сказал:

– Привезли черницу, я приказал посадить ее в мурованную комнату.

– Добре сделал; знаешь, Заленский, я думаю, что именно это та самая черница, что в Киев принесла пашквиль: я догадался, когда Кочубей сказал мне об ней. О добре, добре, казнили чернеца, казнить и черницу, славная парочка будет на том свете! Заленский, думка у меня такая, лучше черницу четвертовать, да один кусок в местечко Печерское отправить, чтоб повесили на шест, другой в Батурине останется, третий в Конотоп, а четвертый в Роме или хоть и в Полтаву, чтоб все намотали себе на ус, а у кого нет усов, то чтоб памятовали так.

– Правда твоя, ясневельможный.

– Привести сюда черницу, я сам допрошу.