Кочубей

Вечером Мотренька, по обыкновению, гуляла в саду, и едва только успела сесть на пригорке против реки, из темного калинового куста тихонько вышла Мелашка, подошла к испугавшейся Мотреньке и подала ей письмо Мазепы, проворно схватила его Мотренька, развернула и, приказав Мелашке спрятаться в кусте, начала читать:

«Мое сердечне коханье!

Прошу и очень прошу раз со мною увидеться для устного разговора, когда меня любишь, не забывай же, помни слова свои: что любить обещала и мне ручку свою беленькую дала. И повторяю, и сто раз прошу, назначь на одну минуту, когда будем видеться для общего добра нашего, на которое сама же прежде этого соизволила, а пока это будет, пришли намисто с шеи своей, прошу».

Прочла Мотренька это письмо, и в уме ее родилась мысль, что оно подложное и едва ли это не дело ее матери.

– Кто писал ко мне письмо это, так его, вот так! – сказала Мотренька, разорвала письмо на две части и бросила в куст.

Мелашка ушла, Мотренька поспешно взяла куски письма, сложила их вместе, несколько раз прочла его и потом осторожно сложила его и спрятала.

Мазепа, опечаленный такою излишнею осторожностью Мотреньки, схватил лоскуток бумаги и написал:

«Мое сердечко!

Уже ты меня иссушила красным своим личиком и своими обещаниями.

Посылаю теперь до вашей милости Мелашку, чтобы о всем поговорила с вашею милостию, не стерегись ее ни в чем, ибо есть верная вашей милости во всем.

Прошу и крепко по нужде вашу милость, мое сердце спросивши, прошу, не откладывай своего обещания».

– Завтра буду в полдень к гетману! – сказала Мотренька Мелашке, прочитав письмо Мазепы. Мелашка ушла.

На другой день Любовь Федоровна уехала верст за десять от Батурина. Василий Леонтиевич также выехал. Мотренька, под предлогом посещения знакомых подруг, тайно пробралась в дом гетмана.

Мазепа сидел в своей парадной зале, вокруг него толпились негры, карлики, казачки; по углам и у дверей стояли рослые гайдуки; на персидском диване рядом с гетманом сидел винницкий ректор иезуит Заленский.

Гетман был страшно печален, гнев и слабость попеременно проявлялись в сумрачном его взоре, он смотрел на яркое отражение от солнца цветных стекол, игравших по стенам и на полу.

– Горе, Заленский, черное горе! – сказал Мазепа по-латыни и тяжело вздохнул.

– Ясновельможный, будет весело, когда закипит война за славу народа, будет весело, когда запылает кровавая месть за ясновельможную честь твою, думы черные твои улетят, когда прискачет к нам в Гетманщину непобедимый друг твой Карл и привезет тебе корону!

– Ох… ох… ох!.. Ты на словах, как на бандуре, играешь.

– Песня хороша, ясновельможный, потому и хорошо играю.

– Хмель хорош, да похмелье может выйти горькое.

– Э, ясновельможный, тебе ли еще говорить о похмелье?.. Ты, перед которым дрожат Польша и Москва, Крым и Царьград! Ты, друг и приятель шведов.

– Все так, да сердце болит!..

В эту минуту в комнату вбежала Мотренька, от утомления упала на диван подле гетмана и склонила голову на его плечо.

Мазепа поцеловал ее в голову, в уста, потом долго смотрел на нее с непонятным душевным состраданием, в черных очах Мотреньки горела пламенная страсть, Мазепа сделал знак рукой, и все окружавшие его, как тени, один за другим исчезли.

– Ты скучаешь, ты не рад мне… ты меня не любишь?

– Доню, доню, я скучаю от того, что ты забываешь меня, когда тебя нет со мною, я печалюсь, когда ты как птичка прилетишь ко мне, я опять печалюсь, что через минуту, через две тебя не будет со мною! – жалобно проговорил Мазепа.

Мотренька опустила глаза в землю.

– Как мне видеться с тобою, когда мать сердится и упрекает меня, что я люблю тебя, говорит, что она проклянет меня, отречется от меня, – где тогда в свете приклоню я несчастную голову… что тогда будет со мною в том свете!

– Недолго, доню, такую песню мати твоя будет петь.

– Недолго?.. Еще хуже, да от чего так?

– От того так, доню, что…

Мазепа опять смутился и не договорил речи.

Мотренька по-детски прижалась к гетману, радостно посмотрела ему в глаза и с улыбкой сказала, обняв его:

– Я все знаю, тату, не скрывайся от меня, поверь всею душою твоей, я не враг тебе… а будешь не доверять мне, и я не стану верить тебе… я слышала уже про твои думки…

– Слышала?.. Что ты слышала? – с удивлением спросил гетман.

– Слышала, и ты сам намекал, и я догадалась.

Гетман смотрел на крестницу с сожалением и удивлением.

Мазепа хорошо изучил сердце крестницы своей, он разгадал ее любовь, ее славолюбивое сердце, и поэтому-то уверен был, что для свершения его замыслов нужно время, старался распалять страсть, которая самовластно управляла юным сердцем Мотреньки. Старику не нужно было учиться разгадывать сердце девицы, с молодости привык побеждать и не знал неудачи, правда, был пример, но то необыкновенная женщина, самоотверженная, умная, воспитанная в страхе Божием, привыкшая побеждать себя во всем, дышать одной молитвой, презирать все земное.

В самом деле, казалось, легко было Мазепе владеть умом и сердцем Мотреньки: она сама готова была жертвовать жизнью для Мазепы, она, конечно, готова будет соединиться с ним неразрывными узами брака, она будет его женою, однако же как ни верным казалось это предположение, но оно далеко было не сбыточно: любовь Мотреньки было чувство кипучее и с первого взгляда казалось пламенной любовью, а в самой вещи, это – рассчитанная, холодная страсть. Эта любовь – любовь рассудка, а не любовь сердца, это любовь и не любовь, это даже противоядие того яда, которым отравляется чувственное, не очищенное духовным воспитанием сердце женщины. Сама Мотренька, ослепленная тщеславием, не умела хорошо понять своего увлечения: внимая сердцу, она не понимала, что оно побеждено гордым ее рассудком, который воспламенил ее любовью к славе, она ошибалась, полагая, что влюблена в Ивана Степановича: сердце ее просто принадлежит гетману. Так-то сильны и обманчивы обаяния эгоизма.

Седины гетмана нравились ей из-под гетманской шапки с страусовыми перьями, ее увлекали медоточивые слова Мазепы потому только, что они выходили из уст гетмана, она любила быть с ним вместе и желала никогда не разлучаться, ибо это давало сладкую пищу ее тщеславию, так сытно вскормленному примером и наставлениями матери… Мотренька плачет, вздыхает, горько смеется, задумывается – и все по одной и той же причине. Пламенное воображение ее вечно занято: оно представляет ей гетмана, торжественно принимающего шведских, польских, турецких и татарских послов, и она подле него сидит: ей отдают честь, какую следует отдавать жене гетмана, ее окружают девицы, жены знатных лиц, пред нею все преклоняется, тысячи уст хвалят, превозносят ее величие, красоту, и она одним мановением руки мечтает располагать судьбою целой Гетманщины. В золоте, в блеске гетман ездит по рядам войск, за ним следует пестрая многочисленная свита его, Мотренька сидит в замке у окна, любуется войсками и думает: «Это ездит повелитель стольких тысяч народа, и мое одно слово повелевает им!» Сладки ей эти мечты, тешат они женское самолюбие, питают и растят демонскую страсть тщеславия.

Так мечтала Мотренька и, приезжая к гетману, требовала от него неотступно откровенности во всем – она мельком слышала уже от отца и матери про его замыслы, и сама домогалась быть в них советницей и участницей. Мазепа не устоял против ее просьбы, да и собственная душа его, переполненная надеждами и опасениями, ее волновавшими, требовала участия, ехидное участие Заленского лишь пуще леденило его, он жаждал участия от сердца любящего, преданного, и вот находит его со своей крестницей.

– Слушай, мое сердце, я все тебе скажу. Давно хотел обнять тебя, доню, ты знаешь, сколько раз я посылал за тобою – все тебе нельзя было видеться со мною, и вот теперь счастливые очи мои увидели тебя, слушай, доню: ты знаешь, как сердце мое любит тебя – никого на свете не любил я так, как люблю тебя – живу тобою, для тебя я задумал страшное дело… – Мазепа огляделся по сторонам, – хочу, чтоб ты была не женою гетмана, а славною королевою! Так, доню, моя милая, ты родилась царствовать и будешь царицею… тогда мать твоя, которая безбожно мучит тебя, в ногах твоих будет лежать, я сам перед тобою преклоню седую голову, сам первый буду повиноваться тебе. Но до этого дай мне беленькую ручку свою, что будешь моею женою… дай, доню моя, для твоего и моего счастия… укрепи меня в любви своей скажи, что будешь моею, и я стану кончать то, что давно затеял, все уже готово… я жду только одного твоего слова: докажи, что любишь меня, и я – король! На голове твоей засияет корона!.. Дай мне ручку свою! Скажи, будешь моей женой?..

– Я… дочь твоя!..

– То совсем другое дело, – сказал Мазепа и засыпал ее иезуитскими софизмами: – Закон – для казака, воля – для короля, короли пишут законы, короли и переменяют их, когда это полезно, папы разрешают всякие узы, всякий грех… есть у тебя отец, он и останется отцом… Я буду тебе король и раб: согласна, скажи одно слово и – все кончено!

– Согласна…

– Доню, подумай хорошенько, раз ты именно согласна, доню, моя милая, с твоим согласием ты должна уже, как настоящая королева, стать превыше всего… ничего и никого не жалеть, у тебя уже не должно быть никого родного, кроме меня одного… мать и отец твои с этой минуты не мать и не отец тебе, согласна или нет, подумай, Мотренька, подумай и помни, что тебя ожидает диаментовая королевская корона – не будет во всем свете равной тебе!

– Согласна, – тихо прошептала Мотренька.

– Согласна?.. Ну дай же мне в верность беленькую ручку!

Мотренька подала ему руку.

– Слушай, Мотя, моя милая Мотя, ты уже не доня моя теперь, ты – моя Мотя!.. Я во всем откроюсь перед тобою, как уже перед моею царицей, суди по этому, как я люблю тебя: говорю тебе, я задумал великое дело! Ты сама видела и знаешь, что Польша, Швеция, Турция и Крым любят меня и все меня боятся. Король шведский верный друг мой, московский царь – мой враг; Мотя, моя милая! Со мною заодно Швеция и Польша, заодно будут Турция и Крым, соберутся войска в Гетманщину со всех сторон, закипит война, сам поведу полки в Московщину; там все, кто враг Петру, – зичливые приятели и верные други и приятели Мазепы, а ты сама знаешь, сколько у Петра врагов – все то наши: сами все руками отдадут – сам возьму рушницу и буду впереди всех – завоюем Москву… и тогда короли наложат на эту седину корону! Вот что я затеял.