Мертвое озеро

– Давно-с! – отвечал камердинер, подавая шляпу.

Калинский надел ее перед зеркалом и, отойдя на три шага назад, строго смотрел на себя.

– А… а!.. Да есть ли у тебя знакомые дамы? кого же ты посадишь в ложу? – вдруг спросил Калинский, обращаясь к своему камердинеру.

– Как же-с, есть!

– Кто же такие?

– Да бывшая горничная госпожи Любской и ее родственницы.

– Неужели у тебя нет другого знакомства? – с неудовольствием заметил Калинский.

– Как же-с, есть-с, но оно-с на взгляд не то будет. У Елены Петровны очень хорошие платья есть и наколки разные.

Калинский улыбнулся.

– Пожалуйста, вели им одеться поскромнее, – перебил он и продолжал повелительно: – Ты прячься за них, как будешь бросать букеты, да скажи всем твоим знакомым, кому роздал билеты, чтоб без толку не шумели, а аплодировали бы, когда в первых рядах начнут. При вызовах и когда она появится, могут кричать сколько угодно, стучать даже. А ты брось два или три букета, как только она покажется на сцену. Да смотри ловчее, чтоб между лампами не сел. Заезжай также в оранжереи к *** и скажи садовнику, что я знать не хочу, чтоб мне был огромный венок из роз.

– Слушаю-с.

Калинский пошел уже к двери, но остановился и сказал:

– Да еще пять билетов осталось, так раздай своим.

– У меня-с больше уж нет знакомых, всем дал, а вот не позволите ли Дмитрия и Василья…

– Я боюсь, чтоб они не наделали глупостей! – заметил Калинский.

– Нет-с, ведь они уж были раз в театре: смирно будут сидеть.

– Ну, пожалуй; только ты будешь за всё мне отвечать.

С этими словами Калинский вышел из дому. Он поехал к ювелиру взять браслет, заказанный для поднесения вечером Любской по подписке. Сумма составилась очень значительная, и браслет вышел удивительный. Взяв его, Калинский приехал к одному богатому молодому театралу, у которого условились они завтракать. Много было толков, как и в какое время поднести удобнее подарок, и наконец решили большинством голосов возложить эту важную обязанность на Калинского. Старый театрал принял ее с живейшей признательностью.

– Господа, надо сделать ее торжество на славу, – сказал он.

– А что? как? – спросили некоторые.

– Вот, видите ли, какая разница между молодым театралом и опытным. Я думаю, никто из вас не позаботился о букетах.

– В самом деле! Удивляюсь, как мне не пришло в голову! – в отчаянии воскликнул хозяин.

– Нет, как мне не пришло! Я двадцать тысяч истратил на цветы! – гордо сказал молодой человек с усиками.

– То есть всё свое состояние, – заметил кто-то вполголоса.

Но насмешливое замечание было услышано и чуть но произвело дурных последствий. Началась ссора и, может быть, кончилась бы плохо, если б Калинский не призвал на помощь своего красноречия: он объявил, что теснейшая дружба должна скреплять людей, связанных одной благородной целью, и провозгласил тост за примирение врагов: все перецеловались. Каждый поверял свои сердечные тайны другому, и никто не сердился, если встречал в друге соперника: напротив, в таких случаях объятия были пламеннее и всё заключалось восторженным восклицанием:

– Как я рад, что она и тебе также нравится!

– Господа! чтоб поправить непростительную вашу оплошность, я велю поставить у входа в креслы корзину с букетами: желающие могут бросать!

– Браво, браво!

И довольные юноши осушили бокалы за здоровье Калинского и объявили его своим «старостою». Калинский был тронут до слез. Давно уже он не играл первой роли на пирушках у молодежи, и этот день живо напомнил ему его молодость, богатство, победы; ему казалось, что с лица его исчезли морщины, что карман его полон деньгами и что его ждет блестящая будущность. Потрясенный душевными волнениями, старый театрал уехал домой, чтоб отдохнуть перед спектаклем.

Любская смело вышла из уборной под громом восклицаний, раздававшихся в кулисах:

– Да, счастливая!.. да, несчастная!

Последнее, вероятно, относилось к Ноготковой.

Деризубова кричала за кулисами:

– Посмотрим, посмотрим, как ее опять зашикают!

– Да, зашикают, – заметил Ляпушкин, увиваясь около Любской. – Не умрите только с досады!

И, глядя с умилением на Любскую, он вкрадчиво продолжал:

– Ах, какая вы красавица сегодня, маменька, ну, настоящая королева. Подрумянь-ка! – прибавил он, подставляя щеку, испещренную бородавками, горничной, которая сопровождала Любскую с румянами в руках. – Подцвети, подцвети, голубушка!

– Подите! разве мои румяны! – отвечала горничная.

– Маменька, позвольте! – жалобно сказал Ляпушкин.

– Даша, нарумянь его! – сказала, отходя, Любская.

Ляпушкин подставил горничной щеки и, гримасничая, говорил:

– Не жалей чужого добра. Да дай я подержу графинчик… что тут? лимонад, что ли?.. ловчее будет румянить!

И, взяв питье из рук горничной, Ляпушкин приложил графин к своим губам.

– Что вы? как можно! – вырывая графинчик, кричала горничная.

Но Ляпушкин крепко захватил губами его горлышко. Деризубова поминутно ходила мимо Любской и, дерзко посматривая на нее, всё твердила:

– Посмотрим, как-то нынче улепетнешь.

Театр наполнился прежде поднятия занавеса; множество народу воротилось, за недостатком билетов; касса еще до обеда была заперта. Нет сомнения, что и без содействия Калинского Любская была бы принята хорошо. Впрочем, в провинции, где богатый класс невелик, букеты и подарки в торжествах актрис и актеров всегда принадлежат одному лицу.

При появлении Любской на сцене раздались рукоплескания; но, как ни были они громки, между ними всё-таки явственно слышался пронзительный свист. Тогда началась борьба и кончилась торжеством публики: аплодирующие победили свиставших! Букеты посыпались на Любскую. Калинский, забыв всякую осторожность, махал руками в ложу, где важно сидела Елена Петровна с другими подобными ей дамами. Лоснящееся лицо камердинера поминутно высовывалось из-за их голов, и букеты летели на сцену. Вместо трех было брошено десять. С полчаса продолжались крики и аплодисменты. Любская так была потрясена ими, что вся дрожала, и когда Калинский передал ей через музыкантов браслет, после чего плавно упал к ногам торжествующей актрисы огромный венок из роз, – Любская кинулась поднять его, упала на колени, и слезы потекли из ее глаз. Она, рыдая, убежала со сцены; за кулисой ей сделалось дурно. Занавес опустили, – публика всё еще вызывала и, как разволновавшееся море, не скоро пришла в спокойное состояние.

Многие актрисы прослезились, хлопоча около Любской, которая скоро пришла в себя и спешила подрумянить свое лицо.

Толпа собралась около нее; многие из актрис теребили букеты, другие рассматривали браслет, и восклицания: «Да, счастливая! Да, весело!! Да, страсти!!!» – сыпались градом.