Разбойничья Слуда. Книга 5. Самолет

– Одежду, – не унималась бабка. – А жить где?

– А чего жить? – оживился Витька. – Тетка Шурка же на первое время приютит. А там, говорят, со временем квартиры хорошие дают.

– Дадут. Жди. Работать он будет, – ворчала бабка. – Свои порты от грязи отшоркать[33 - Оттереть, очистить (местное)] не может. Упетался[34 - Перетрудился, устал (местное)] бедный. Серой[35 - Живицей, смолой (местное)] крыльцо вымазал, все никак не счистить. Мух имать[36 - Ловить (местное)] – вот твое любимое занятие… Работать он будет.

Витька понял всю бесперспективность обсуждения своего будущего с бабкой и повернулся к матери.

– Я к Сорокину схожу, – он дотронулся до плеча матери. – Обещал помочь косы поточить. И Толька просил его тоже к нам позвать.

– Сначала к Третьяковым.

– Хорошо, сначала к Граньке, – согласился Витька.

– Ты мою газету взял? – не унималась Евдокия Антоновна.

– Баба Дуня! А баб? Ты подумай, зачем она мне, – отозвался Витька.

Бабка перевела взгляд на невестку.

– Я не видела, мама.

– А куды она могла деться? Витька, ты, поди, сжег!

– Зачем мне? Что, кроме твоей газеты жечь нечего? – воскликнул Витька. – Ты все время ее теряешь. А читать-то толком не научилась…

– Витя, не нужно так говорить, – твердо оборвала сына Евдокия Гавриловна. – Я поищу ее, мама. Тольку накормлю и посмотрю, – попыталась она успокоить свекровь.

В семье все знали, почему Евдокия Антоновна так дорожила этим номером газеты «Правда». Именно в нем были напечатаны стихи Берггольц[37 - «Обливается сердце кровью…» О. Берггольц. 13.03.1953 г., «Правда», СССР] на смерть Сталина, которого старушка очень любила. Она хоть и была малограмотной, но стихи так запали ей в душу, что баба Дуня даже выучила наизусть первые четыре строки. Газету еще весной принес от колхозного председателя Иван Емельянович и за пару вечеров прочитал вслух жене с матерью. После этого Евдокия Антоновна забрала газету себе и хранила за своими иконами.

– Ох, тих ти, – вздохнула бабка. – Вот нынче лето. Июнь в шапках проходили. Июль пролетит, а потом снова шапки надевать.

– Ты чего, мам? Так оно у нас на севере почти всегда короткое, – удивилась Евдокия Гавриловна.

– Жизнь у нас, Евдокия, как июль. Пролетит, и не заметишь.

– Ой, мам! Ну, не нагоняй тоску. Дел еще столько. Ты в погреб сходи за рыбой. Снизу только не бери, там мятая. Сверху положи.

– Схожу, чего не сходить, – ответила бабка Дуня и пошла в дом.

Толька давно так не парился. Нет, в армии баня была. И не плохая. Но тут другое дело. Дома, одно слово. Он и родился в бане. И брат Витька тоже. Да и большинство из ачемян тоже там начали свой жизненный путь. В бане по-черному атмосфера почти стерильная и где в деревне, как не в ней бабам рожать. И парная в ней ни с какой другой не сравнится. Тут и запах особый и жар такой бывает, что иной и в нее зайти не может.

Правда, в этот раз все было чуть иначе, потому как топили ее накануне, когда все мылись. Не ждали, что Толька приедет. А сегодня он лишь подтопил и просушил помещение. Но все равно жар от камней был хороший, настоящий. Толька и за веником свежим сбегал в лес. И вот теперь, сидя на полке, хвостал им себя с остервенением. Жаль, что по спине пройтись некому. Потому и веник сложил подлиннее, чтобы сам лопатки прохлопать смог. Любил он париться. Витьку, младшего брата, на полок не затащишь. А вот ему тут была благодать. Особенно, когда с жару в прохладную речную водицу окунуться можно было.

Вот и сейчас, положив веник на лавку, он вышел в предбанник, натянул трусы и поспешил к Нижней Тойге. Мелкие прибрежные камни болезненно врезались в ступни, и он пошел аккуратно, смешно ковыляя и размахивая по сторонам руками. От бани до реки было метров двадцать. Толька дошел до воды, чуть согнулся и неуклюже плюхнулся на прибрежную мель. Перевернувшись на спину, раскинул руки по сторонам и прикрыл глаза. Жаль, солнца не было: любил он понежиться, щурясь от его яркого света. Но и без него лежать в чистой Нижней Тойге было много приятнее, чем купаться в бетонном бассейне полковой бани в Вюнсдорфе[38 - Город в 40 км к югу от Берлина].

Служба Тольке нравилось. Вернее, он не испытывал особых неудобств от армейских будней. Порядок и дисциплина ему были по душе. А уж служить в Германии, где еще совсем недавно капитулировал фашизм, было для него предметом особой гордости. Потому и дослужился до старшины довольно быстро. В Минимально возможные для этого сроки. И на сверхсрочную остался не только по просьбе командира, но и от желания продлить такое свое положение.

Единственным не столько сложным, а скорее неудобным для себя периодом он считал время, проведенное в самом начале службы. В учебке почему-то, несмотря на хорошее питание, постоянно хотелось есть. Отчего-то портянки в сапогах все время сбивались, и ноги постоянно были в мозолях. Не сразу привык Толька и к тому, что его непосредственным командиром был военнослужащий, который был младше его возрасту. Поначалу он не понимал, зачем будущему механику-водителю, а именно этому военному ремеслу он обучался, нужны ежедневные занятия на плацу. Сама строевая подготовка вопросов у него не вызывала. Только вот зачем этим заниматься по четыре часа в сутки, Ларионов, честно говоря, недоумевал. Как не понимал, почему за любую провинность его отправляли в наряд по кухне. Картошку чистить он умел. Да и сам процесс нравился. К тому же при кухне всегда можно разжиться каким-то дополнительным пропитанием. Были у Тольки и другие вопросы и сложности, но постепенно все вошло в привычку и встало на свои места. К концу курса молодого бойца из круглолицего лоснящегося деревенского паренька он превратился в стройного дисциплинированного солдата.

– Дядя, ты с войны вернулся? – детский голосок заставил его открыть глаза.

Толька, не поднимая головы, посмотрел глазами по сторонам и увидел на берегу девчушку лет шести с желтыми волосами в легком выцветшем платье. На месте ей стоялось с трудом. Она, то переминалась с ноги на ногу, то поднималась на цыпочки или ковыряла ногой прибрежный песок, одновременно пытаясь накрутить подол платья на палец. Девочка с нескрываемым любопытством разглядывала лежащего в воде парня, и увиденное зрелище ее явно заинтересовало.

– Почему ты так решила? – удивился Ларионов.

– А ты утром по деревне шел в военной форме, – бойко ответила та. – И след от пули как у дядьки Прохора, – она отпустила подол и указала пальцем на Толькин живот.

– То вилами. Еще в детстве. Случайно на сенокосе задели, – он прижал подбородок к груди и покосился на едва заметный шрам. – Я просто в армии служил.

– М-м, – разочарованно протянула девочка и присела на корточки. – Как дядька Сережка, значит. Он в самой Германии служил. Среди немцев, – последние слова она произнесла почти шепотом.

– Случайно не Сорокин?

– Ага, – обрадовалась девчушка. – А ты как угадал? – изумилась она.

– Случайно, – слукавил Толька.

Так уж получилось, но со своим приятелем они служили в одной части. Сорокина, правда, призвали позднее, через полгода после Ларионова, а демобилизовался он наоборот, много раньше своего деревенского друга.

– Это хорошо, что ты не с войны. Или еще откуда-нибудь, – вздохнула желтоволосая.

– Наверное. А ты, видимо, рано встаешь, раз меня утром видела.

– Ага, рано. Дел много, – серьезно ответила девчушка.

– Понятно. А чья ты будешь, красавица?

– Мамкина.

– А мамка кто? Как мамку зовут?

– По-разному.

– Это как, по-разному?

– Я мамкой зову, Нинка с Фиской тоже. Подружки мамкины ее Нюркой кличут. Колька няней. Тетка Мария, Аннушкой все звала, пока не уехала.

– А папка?

– Папки нету.

– Понятно, – протянул Толька.

Банный жар прошел, и вода уже не казалась такой ласковой и приятной. Он присел.

– Ты не замерзнешь? – поинтересовался он.

– Не. Я привыкшая.