Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

Он ненадолго задумался и продолжил:

– Тоже все лето твердил про беду, вот и войну накликал.

Рочев, не обращая внимания на слова своего племянника, взял хворостину, уже в который раз разворошил тлеющий костер и заново сложил дымящиеся поленья. Не спеша зажег большой кусок бересты, и, подождав пока та по-хорошему разгорится, сунул ее снизу дров. Головешки словно в знак благодарности бодро затрещали, и ярко-красные языки пламени заплясали по поленьям.

– Ну, вот, топере[10 - Сейчас (местное)] не погаснет, – с удовлетворением отметил он. – Ты, Прохор, уж больше четверти века прожил, фамилию нашу носишь, а костра толком развести не можешь. Ольхи сухой кругом стоит – жги не хочу. Так нет, наложил чего попало, – Степан укоризненно посмотрел на Прохора.

Глядя, как тот выкручивает огромную еловую ветку, он сплюнул с досады и аккуратно повесил котелок с водой над костром. «Дал бог племяша, – уже в который раз за последние дни подумал он. – В городе-то кабыть проворнее, да посмекалистее, а вот в лесной жизни ничего не соображат».

Не желая более нагонять тоску размышлениями о Прохоре, Степан повернулся к Серафиме и произнес:

– Серафима, а, Сима? – Степан похлопал себя по плечам, прогоняя легкий, невесть откуда взявшийся озноб. – Мужички то, наверное, уже угомонились. Не слыхать шуму. Может сходить, посмотреть? Туда и обратно – две версты, быстро обернусь.

Плетнева будто и не слышала его слов. Она лишь потуже повязала платок, да подоткнула под себя полы пальто. Хоть и теплая да ранняя нынче весна, а ночью все одно еще прохладно. Да и с реки сыростью тянуло. «Бок что-то совсем разнылся – подумала она».

Она пододвинулась ближе к костру и проговорила:

– Лодка течет. Надо было еще вчера закропать,[11 - Отремонтировать (местное)] – Плетнева отмахнулась от прилетевшей искры. – Да, что уж теперь, – последние слова Серафима произнесла еле слышно, скорее, для себя, чем для своих помощников.

– Дак, вытащили ее повыше, чтоб обсохла. Утром посмотрим, что к чему, – попытался оправдаться Степан, но поняв, что спорить с сестрой сейчас бессмысленно, замолчал.

Да и не умел и не любил он спорить с бабами, а тем более убеждать их в чем-то. Сама нынешняя ситуация, когда руководит всем не мужик, для него была непривычной. Но выбора не было, а потому взяв мешок, он стал выкладывать взятую с собой еду.

Спустя полчаса, слегка перекусив, они уже лежали на свежих еловых ветках рядом с затухающим костром. Лежанка не ахти какая, но когда другого ничего нет, то вполне способна заменить постель. По крайней мере защитить о холода и сырости, тянущей от земли, еловые лапы на какое-то время могут.

Мужчины устроились по одну сторону костра. Прохор, прикрывшись теми же ветками, прислонился к дядьке спиной, и едва положив голову на плоскую трухлявую чурку, тут же уснул. Степан же лежал на спине, положив руку под голову, и не отрываясь, смотрел на верхушки огромных деревьев, плавно сливавшиеся с едва потемневшим небом. «Рассвет скоро, – подумал он. – Ночи светлые нынче. Нам такие не в помощь. Чудно на свете как устроено – за Москвой говорят, таких светлых ночей уж нет».

Серафима лежала на такой же как и мужики еловой подстилке, повернувшись лицом к реке, и подставив спину к теплому догорающему костру. Некоторое время она ворочалась, пытаясь поправить под собой торчавшую ветку. До реки было метров сто, но сквозь редкие прибрежные кусты она хорошо была видна. Глядя на ее размеренное течение, Плетнева, наконец, успокоилась и закрыла глаза, надеясь немного поспать перед ответственны делом.

1881—1889 годы

В одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году морозы на Рождество стояли лютые. Жизнь в Москве, казалось, остановилась. Только струящийся из всех возможных труб сизый дым давал повод усомниться, что это не большая вымершая деревня, а все же главный город России.

Дарья Апраксина, дородная девка лет тридцати от роду, три года назад по наказу матери приехала навестить тяжелобольную тетку, да так и осталась в Москве. Через несколько дней после приезда к ним зашел их земляк и сообщил, что мать ее скоропостижно скончалась. А еще через день не стало и тетки. В родной Вологде никого у нее не осталось, а потому забрав с дому нехитрые пожитки, она переехала в Москву. Большой двухэтажный дом на улице Моховой, в котором жила ее тетка, принадлежал хозяину прядильной фабрики. В нем проживали несколько семей работников этой фабрики, где вскоре и стала работать Дарья. Там же жила и Зинаида Зотова вместе с пьяницей мужем и дочкой Фимой.

Стоя на табуретке, Апраксина ногтем скоблила образовавшуюся на оконном стекле снежную шубу. Сутками топящаяся печка не успевала прогревать общую кухню, и чтобы хоть как-то умерить идущий от окна ледяной холод, она вчера завесила окно старым суконным одеялом. А сегодня с ужасом увидела, как все окно покрылось толстым снежным наростом. Даже когда на улице совсем рассвело, в кухне из-за этого снежного занавеса светлее не стало.

Она принялась тщательно соскребать всю эту рождественскую «благодать» огромным кухонным ножом, собирая падающую снежную крошку в стоящее тут же помойное ведро. Наконец, основная часть рамы была очищена, и Дарья сквозь промерзшее стекло увидела, как двое здоровенных мужиков тащат по двору ее соседа.

– Зинка, это не твоего ли благоверного под руки ведут! – прокричала она на всю квартиру, слезая со скрипучего обшарпанного табурета. – Опять, твой паразит, набрался. Наверное, при станционной пивной два дня пропадал с дружками своими. А ты всё переживаешь за него, – уже подойдя к двери в комнату Зотовых, проговорила Апраксина.

Спустя пару минут в дверь квартиры постучали. Предчувствие чего-то нехорошего не отпускало Зинаиду уже который день.

– Дарья, сходи, открой, – тихо проговорила она, выглядывая из своей комнаты.

Но этого не потребовалось. Дверь в квартиру оказалась не заперта, а потому после очередного удара кулаком, она распахнулась настежь.

– Эй, хозяева, – раздался с прихожей осипший мужской голос. – Принимайте жмурика.

Слова были произнесены как-то буднично и безучастно, будто растаскивать по домам покойников было для него делом обычным.

– Зинка, ну, ты… ты чего стоишь-то, – Дарья слегка дотронулась до соседки.

Она сразу поняла, что случилось, и уже была готова начать причитать.

– Кузьмича-то куда положить? – обратившись к Апраксиной, спросил тот же голос.

– Тут его пока на сундук привалите, – проговорила Дарья.

Мужики как-то неловко перевалили закоченевшее тело на стоявший в углу коридора сундук, и попятились к двери.

– Где… он был? – обращаясь к собиравшимся было уходить мужикам, тихо спросила Зинаида.

Ей показалось, что ее не услышали, и она срываясь на крик снова спросила:

– Нашли-то его где?

Второй, что был помоложе и покрепче, нахлобучивая на голову собачью шапку, спокойно, даже с некоторым безразличием к происходящему, проговорил:

– Да, где как не в сугробе. Рядом тут, у водокачки. Я-то знаю Петруху, вернее, знал Петра Кузьмича, – поправился он. – Частенько он в пивную к нам захаживал.

И стянув только что одетую шапку, немного помолчав, добавил:

– Мороз. Жмет нынче, не дай Бог! Видать домой пьяный шел, да и не дошел… А мы с Михеем пошли седни сена коням подать, а он как будто только и присел в сугробчик. Ну, тот, что Проня у парадного нарыл.

Сказав, он снова замолчал. Потом словно спохватившись, добавил:

– Вот такие дела нынче. Уж скоко народу сейгот померзло. Дедко сказывал, что не бывало такого морозу еще у нас. Видать крепко Бога прогневали, раз такое испытание нам послал.

Он повернулся, слегка подталкивая к выходу напарника.

– Пойдем мы что ли, – словно оправдываясь, проговорил уже Михеич и распахнул дверь.

Серафима плохо помнила, как хоронили отца. От тех событий в ее памяти лишь отчетливо остались причитания матери, да бородатое лицо какого-то мужика на кладбище, то и дело повторявшего: «Не дай Бог в такой мороз помереть – могилу не выкопать…». Мужчина стоял один у соседней могилы, склонив голову и время от времени смахивал замерзающие на ресницах слезы. Мороз в тот день, хотя немного и отступил, но всё одно было холодно. А потому в день похорон на кладбище, кроме их с матерью да соседки Дарьи из близких никого больше не было. Да и Фиму Зинаида поначалу брать не хотела. Но оставлять ее одну дома не решилась. Со смертью мужа появилось какое-то внутреннее беспокойство и боязнь за дочь. Она даже ночью несколько раз просыпалась и проверяла, спит ли рядом Серафима – её Фима, как она ее называла.

А уже на следующий день с самого утра мать отвела ее в соседний дом, где проживала ее давняя знакомая. Вчера, когда разошлись соседи с поминок, Раиса, как звали знакомую, предложила Зинаиде в качестве помощи приглядеть за Серафимой.

– У меня, ты знаешь, у самой дочка растет, – проговорила Раиса, обращаясь к Зотовой. – Вот вдвоем и будут мне помогать. Моя хоть и постарше будет, но ничего. Лизке, как и твоей сейчас, тоже восемь было, когда я ей первый раз в руки веретено дала. Петра твоего уж нет. Кто за Фимой твоей приглядит… А пригляд нужен. Одной не дело ей оставаться. Мала еще. Не хватало, чтоб и с ней чего случилось пока ты на фабрике.

Раиса сложила вымытую посуду в шкаф. Вытерла руки о подол фартука и подошла к сидевшей с отрешенным видом Зинаиде.

– Ну, ты чего, Зин? Мужика не вернуть, чего уж теперь? – она положила ей руку на плечо. – Ну, всё, всё. Помянули, посуду вымыли, и давай дальше жить будем.

– Да, да, – еле слышно проговорила Зотова. – Спасибо тебе, Рая. Спасибо, – добавила она чуть громче.

Раиса Николаевна Гольдштейн до недавнего времени работала вместе с Зинаидой на прядильной фабрике. Два года назад там случилась авария, в результате которой пострадало несколько работников. Но больше всех досталось Раисе – упавшей металлической балкой ей сломало обе ноги.

Хозяин фабрики Петр Петрович Никифоров проявил большое участие в дальнейшей судьбе Раисы. Когда после нескольких месяцев лечения выяснилось, что работать на фабрике из-за полученных увечий Раиса не сможет, он предложил ей трудиться дома. Никифоров взял на себя обязанности по обеспечению Гольдштейн заказами и сырьем, а она к своему удивлению довольно быстро освоила ручное вязание. И не только научилась вязать различные шерстяные вещи, но делала это настолько качественно, что вскоре от желающих их купить не было отбоя. И к Раисе Николаевне потянулись с заказами со всей округи.