Разбойничья Слуда. Книга 4. Рассвет

– Думал он, – сплюнул Григорий. – Случайно, не случайно, а за сломанное колхозное имущество срок светит тебе.

– Так, тюрики-то нам Федоська сделала! Мне для маленькой печки! Чтобы с большой соединить.

– Твои у тебя дома должны быть, а коли у Федоськи, то еще не твои, а народные, – произнес он давно заготовленную фразу.

– Так не на заводике же лежали, – в сердцах воскликнул Гаврила. – Дома у нее.

– На заводике…, – передразнил его Конюхов. – Темный ты, человек. Думаешь за порчу личного, но чужого. Да, да, чужого имущества, срок меньше?

– Мои тюрики, – пробубнил Оманов, не найдя больше никаких объяснений.

Конюхов натянул поводья, сдерживая лошадь.

– Тпру-у! – крикнул он и та, сделав пару шагов остановилась. – А два разбитых горшка, что для колхозной конторы предназначены были? Молчи уж, а то и за сопротивление власти придется ответить.

«И про горшки донесли! Федоська, сволочь! Она – змея подколодная! – мысленно выругался Гаврила, но промолчал, понимая, что сейчас лучше не спорить». А Конюхов еще что-то пафосно рассуждал о колхозах, стране и народной собственности, но Оманов его не слушал, думая как бы замять всю эту историю. «Что же делать? Ну, Катька! Ну, змея. Из-за нее все, – мучительно искал он выход из создавшейся ситуации. – Только в жизни подфартило, да еще как, а тут этот Конюхов. Как некстати, как не вовремя все».

– Но, пошла! – громкий крик Григория прервал его раздумья, а Зорька, слегка поднатужившись, потянула за оглобли, увлекая повозку за собой.

***

На охоту Гаврила Оманов ни в воскресенье, ни вообще в ноябре не собирался. Вернее, не собирался до прошлого четверга, пока не пришла от Чуровой ее постоялица. Он только вернулся с деревенской кузницы, где последние два года был в помощниках у ачемского кузнеца и, стоя в одних штанах у деревянной кадушки, отчаянно тер себя по плечам. Старший сын, четырнадцатилетний Васька, стоял тут же с ковшом, поливая теплую воду на спину отцу.

Мария вошла в дом без стука. Женщина бросила взгляд на мокрый пол и присела на лавку рядом с неубранным столом. Она брезгливо смахнула рукавом с него крошки и оперлась о его край. Дождавшись, когда хозяин дома вытрется, без лишних предисловий заговорила:

– Кашель у нее с кровью. С легкими видать что-то. Медвежий жир нужен.

Гаврила бросил полотенце на печь и стал натягивать рубаху.

– Слышишь, что говорю? – твердо спросила Мария и покосилась на Ваську.

Тот, зная непростой характер Агафьиной приживалки, правильно расценил ее взгляд. Он стянул с торчавшего из стены деревянного штыря старенький зипун и направился к двери.

– Я сена скотине подам, – проговорил подросток и вышел из избы.

Оманов, наконец, управился с рубахой. Застегнув на косоворотке верхнюю пуговицу, Гаврила хлопнул себя по бокам и уселся на другой конец лавки.

– Вот для нее тюрики Федоське заказывал, – показал рукой на недоделанную небольшую печь у входной двери. – Зимой в доме холодно. Печку из глины сбил, осталось тюрики под потолком проложить.

Мария стянула с головы платок, машинально дотронулась до приметной на щеке родинки и распустила волосы.

– Ты про жир понял? – сухо спросила она, уставившись в него своими серо-зелеными глазами. – Или Федоська тебе соображалку отшибла?

– Так рано еще за медведем идти. Не в берлоге еще, – словно оправдываясь, проронил Гаврила.

– Если бы в деревне у кого был, к тебе не пришла, – отрезала Мария.

За два года, что Сальникова поселилась в деревне, Оманов не раз разговаривал с ней. И каждый раз чувствовал себя, мягко говоря, неуверенно. Сорокатрехлетняя красивая женщина говорила кратко и точно, словно вколачивала гвозди. Говорят, кто-то из деревенских мужиков пробовал за ней приударить, но вскоре от своих намерений почему-то отказался и больше к ней не подходил. Откуда она появилась, точно тоже никто не знал. Агафья, что приютила ее, сказала однажды, что женщина с Вологды приехала за поиском лучшей доли. Но общаясь с ней, в деревне никто так и не понял, что это за доля такая, которая ей нужна. А спустя какое-то время расспросы относительно ее прекратились, и любопытствовать народ перестал.

Саму же Марию интересовала только работа в колхозе и лес, где она пропадала при малейшей возможности.

– Любо ей там. Свободной душе раздолье нужно, – говорила любопытным Агафья. – Вот и ходит, когда может. Ей же сено скоту ставить не нужно, а мои куры времени немного отнимают.

Сама же Мария на все вопросы о своем увлечении лесом только пожимала плечами, да смущенно улыбалась. Дескать, нравится по незнакомым тропам и речкам бродить. Знакомства близкие тоже не заводила, и в гости без дела ни к кому не ходила. Вела себя, словно отшельница. Правда, Агафья с кем не попадя под одной крышей жить не будет, а значит, доверяла ей. Ну, а если Чуровой кто приглянется, то к тому и вся деревня относится благосклонно. Агафью в деревне уважали.

– Катьку живой увидеть хочешь? – в голосе женщины проступили жесткие нотки.

– Чего такое мелешь, Мария? Бувает, в выходной схожу. Схожу, вообщем.

– Я тебе бувает устрою, – пригрозила Мария.

– Да, схожу, схожу!

– Хорошо.

Сальникова быстро поднялась, повязала платок и вышла за дверь.

«Ну, змея! – чуть не выкрикнул в след ей Оманов».

В прошлый выходной Гаврила, управившись с утра в кузнице с делами, пришел домой, разделся и, достав из подпола пива[16 - Брага (местное)], уселся за стол. Злоупотреблять он не собирался. Думал, выпьет самую малость с устатку пока Катерина не придет, перекусит, да в баню с ней и сходят. Баня со вчерашнего еще не остыла. Да и Васька маленько подтопить должен был. Вчера Никита Третьяков, что последние лет двадцать кузнецом в деревне был, продержал его у наковальни до самой темноты, и в баню идти после этого у Гаврилы сил, да и желания не было никакого. Старший сын Васька истопил жарко, да так в итоге один и мылся. Катерина с фермы тоже поздно пришла. Пока с малым провозилась, стало темнеть, а с лучиной мыться не захотела. Керосину, по ее словам, «капля одна» осталась, а когда его привезут в деревню, никто не знал. Вот и экономили, как могли. Вечерами все больше лучину жгли. И лишь у председателя колхоза в окне отблески лампы виднелись чаще других.

Он прикрыл глаза и сидел так какое-то время, словно к чему-то готовясь. А когда их открыл, глубоко вздохнул, и, налив в кружку мутноватой жидкости, залпом выпил. От души «крякнув», Гаврила встал, подошел к печи и вытащил оттуда сковороду. На столе откинул крышку, выпустив наружу ароматный запах запеченных меев. Аккуратно отломив ломоть хлеба, помакал им в сковороде солоноватую теплу жидкость и, ухватив несколько рыбок, отправил все в рот. Затем удовлетворенно вытянул ноги и снова прикрыл глаза. Накопившаяся усталость постепенно отступала, и он чуть не задремал.

На мосту что-то громыхнуло, послышался приглушенный голос старшего сына, и дверь в избу распахнулась.

– Ты, батя, чего свои сапоги на дороге бросил. Запнулся за них. Чуть голову о стену не расшиб, – проговорил вошедший Васька.

– Не расшиб же, – не открывая глаз, проговорил Оманов-старший.

– Токо что не расшиб, – проворчал сын. – Да, кстати, мамка сказала, что задержится. Чтобы один в баню шел.

Гаврила открыл глаза и посмотрел на раскрасневшегося Ваську.

– Как так?

– У Федоськи телушка захворала. У нее она.

– А Колька где? У него же жар был утром, – Гаврила стал раздражаться.

– Кольку с собой забрала. Ему вроде лучше стало. У Федосьи они.

Рука у Оманова-старшего непроизвольно потянулась к браге. Он налил кружку до краев и залпом выпил.

– Значит, сын болеет – ерунда, а телушка – мировая трагедия! – возмутился Гаврила. – Мужик в баню ее ждет, а ей чужая скотина дороже, – распалялся он.

– Да, чего ты, батя, придет же скоро. Федоська же нам тюрики делает, как не помочь? А в баню и я с тобой могу сходить. Спину натру, ты же знаешь!

Васька знал характер отца. Если сейчас тот не успокоится, то матери может не поздоровиться. Знал, что тот сгоряча может и руку поднять. Правда, потом быстро отходит и переживает о случившемся, но от этого Ваське было не легче. Мать жалел очень и однажды поймал себя на мысли, что за нее готов пойти на многое.