Ветер плодородия. Владивосток

– Так бери увозом.

– Вот если бы… – Иван не стал говорить дальше. Брать увозом. Токмаков пустит следом работников и собак, кости переломают. Задумал привезти с Амура осенью богатство и тогда, если отец не отдаст, сбить дружков, решиться на увоз. А уж потом откупиться. Легко сказать, а дело непростое, тем более в станице, где от богатого казака-купчины все зависят: и станичники, и наездной поп…

– Отец свое потребует. – Иван надеется, что привезет соболей Анюше на шубу. – А что я задумал – исполню! Ее выкуплю, если привезу старику мешок соболей. Тогда отдаст. Слыхал я, где золото можно на Амуре добывать.

Нынче чай не возили, к чаеторговцам не подряжались. Все надрывались, отец чуть грыжу не нажил – грузили морскую артиллерию на баржи. Каждый год Муравьев отправлял со сплавами бочки пороха и пушки.

Ванча немного учился у духовных: у попа и пономаря. Любит читать, хочет все знать, языки китайцев и бурят понимает. Поживет с каким народом – и заговорит как инородец. Ухватки перенимает. Люди ему в морду заглядывают, мол, откуда такой взялся, русский ли? Иди учись в семинарию, чего ты наторгованишь!

– Ей, Ванька, живо… На лодку! Кажись, чей-то голос! – велел хозяин.

И живо Ванька прыгает в лодку, берется за весла и среди моря воды, тумана, дождя идет искать чей-то голос и возвращается, изредка рыча на зов хозяина. А его собачка переливается с хозяйской на баркасе.

Иван вернулся, сказал, что людских голосов не слышал, а кричат птицы и кругом вода. Баркас-лавка бросает якорь на ночь. Иван услужлив, исполнителен; за это ему цена.

Утром подняли якорь, и опять понесло. Течение сильное. Дождь, вода, туман.

– Живем как рыбы. Покупателей нет. На сушу не ступали. Это, получается, мы как Робинзоны, – говорил хозяин баркаса. – Хотим найти остров – свое спасение, – это для нас Усть-Зейский пост. Но его нет. Где он? Его же населили, наставили солдат, пушки и добровольных семейных поселенцев привезли силком. Пропасть он не мог. Где мы? Изучена ли география? Нет ли ошибок в ней? Не надо ли исправить? Так может пройти сорок дней и сорок ночей. И это может быть уже всемирный потоп, а не разлив Амура.

– Эй!

Кто-то орет.

Эко чудо, вынесло из мглы берег, высокие бревенчатые дома, дворы, крыши и амбары. Лодка подошла.

– Кто такие?

– Это Усть-Зейский пост?

– Нет!

– Что за наваждение… Где же Усть-Зейский пост?

– Эй! А где же?

– Чего «эй», – передразнили с берега.

Это, может быть, каторжные, что-то делают, наверно, сваи бьют.

– Не может быть, – говорит Иван, узнавая место. – Это Усть-Зейский пост. Я знаю, вот дом Борьки Тимофеева.

– Давай к берегу!

Люди собираются, завидя торговый баркас. Туман отходит. Солнце чуть пробивается. Видны баржи на якорях. Свистнул где-то пароход и запыхтел. Значит, тут Муравьев! Куда-то он поехал. Наконец-то догнали!

– Пост? – спрашивает Сибирцев.

– Нет.

– Чего врешь? – кричит Иван.

– Нет, никто не врет, – выходя из толпы, заявляет казачий писарь, по чину урядник, в усах и в узких железных очках. Он подымается по выкаченному Иваном трапу на баркас. – Усть-Зейский пост больше не существует!

– Боже ты мой! Здравствуй, Савка! А что же это? – восклицает хозяин.

– Здравствуй, Пудыч!

Завидя офицеров, писарь вытягивается и отдает честь, но тона не меняет. Поначалу видно было, что какие-то затасканные моряки, в грязных блузах, все в одинаковых, пришли на баркасе. Сейчас различимы по погонам.

– Честь имею доложить, ваше высокородие, что Усть-Зейский пост, – произносит писарь с важностью, – как я имею честь заявить, больше не существует.

«Ага, добрался и сюда, крапивное семя!» – подумал Сибирцев. Левой рукой он сдернул с носа писаря очки, а правой с размаху здорово смазал его ладонью по роже.

– Что ты мелешь? А ну, порасторопней! Докладывай суть!

– Давно бы так сказали, ваше высокородие! – не потерявшись, отчеканил писарь. – Пост, который вам требуется, переименован в город Благовещенск, в который вы прибыли. С купца надобны торговые свидетельства и пропуск для путешествия на Амур… – Писарь вздрогнул, заметив, как опять дернулась рука офицера. – Здесь, в городе, находится его превосходительство генерал-лейтенант губернатор Сибири Муравьев, – поспешно остерег он. – Каждое утро уходит на другую сторону реки в китайский город Айгун, где ведет дипломатические переговоры. С ним проживает тут и будет святить новую церковь преосвященный Иннокентий. Город наименован в честь Благовещенской церкви в Иркутске, не на Иерусалимской ли горе, где преосвященный Иннокентий будто бы начинал смолоду службу. Муравьев, прибывший сюда, получил от китайского князя И Шаня и от своего личного друга айгунского джангина[1 - Джангин – хозяин, чиновник; так же в просторечии называли состоятельных или чиновных маньчжур.], знаешь, Пудыч, не того, который трясет коленками и не может сидеть спокойно… А от новенького… Фунга-Фунга…

Шлюпку подвели к борту и загрузили. Сибирцев и матросы ушли на веслах.

Писарь надел очки поаккуратней.

– А твоя тетка, Иван, печет оладьи.

– Як ней пойду? – спросил парень у хозяина.

– Иди.

– Тут хорошая китайская мука-крупчатка, они ведь плохой хлеб не едят, – заметил писарь.

– Черного хлеба у них совсем нет, – согласился Ванча.

– Нищие, а едят пампушки из крупчатки, – сказал хозяин баркаса.

– Что тебе скажу, Пудыч… – таинственно заговорил писарь, сидя в каюте у купца. – Я дежурил в штабе поста при генерале и слыхал важный разговор. Тут политический заговор. Его высокопревосходительство сначала упомянул его преосвященству, находясь с ним наедине, что только формы ради приплетена для переименования Усть-Зейского поста в город Благовещенск та святая Благовещенская церковь на горе в Иркутске ли, где ли еще, от которой будто бы, как от силы веры и духовности, должно происходить всему и всякое утверждение во имя святых деяний Иннокентия на Аляске. На самом деле город Благовещенск назван в честь маньчжур и китайцев, которые нынче со своей стороны Амура из города Айгуна, где у них живет амбань, подали Муравьеву благую весть. Согласны на переговоры с Россией, и послы из Пекина приехали сюда, вон туда, на тот берег, вон, видишь, где блестит. Прибыли в Айгун, с уважением ждут русского посла Муравьева, будут с ним трактовать и вести переговоры, подпишут договор, по которому Амур утверждается навеки за Россией. Просят мимо не пройти, не упустить случая, и что все согласны. И Муравьев сказал преосвященному, что вот, мол, это действительно благая весть и ради такой вести стоит переименовать пост Усть-Зейский в город Благовещенск. Но я, мол, сразу не соглашусь, сделаю вид, что не очень-то мне они сами теперь нужны, поступлю, мол, как у них у самих принято. А преосвященный внимал и сказал: «Воистину благая весть». Назван город по-новому Благовещенском, но не как церкви и чудотворные иконы по всей Руси. Давая гуран[2 - Гуран – горный козел, так в насмешку звали забайкальцев.], напишем на них донос…

Преосвященный потом смеялся, и его высокопревосходительство тоже… А пост объявили переименованным. А я дежурил, как писарь, и запомнил. Они же и православную веру оскорбили кощунственно. Если ты, Пудыч, захочешь, то можешь написать с моих слов в Петербург в Святейший синод, но без подписи, тайно. Меня не приплети. А мне дай-ка сейчас вон ту пару валенок, они мне подойдут, – кивнул урядник на полку, прилаженную к внутренней стороне баркаса.

– Сам Миколай Миколаевич объявляет, что не надо учить народ грамоте! Что, мол, писать грамотному в Сибири, кроме доносов! А тут хороший предлог – осквернение святого имени Благовещенской церкви, это кощунственно. И сам преосвященный на этом мне попадется. Я этого не упущу. Но мне писать несподручно. Напиши ты. Разберемся, почему Благовещенск? Благие вести! От кого? От китайцев! Значит, название этому городу повторяю: не от Благовещенского собора, а языческое, из Китая? А это уже измена, Муравьева можно поймать! Тогда ты, Пудыч, получишь фарт. Дело выиграешь, объявишь мое, сохраненное в тайне, соавторское имя. Как думаешь?

– А ты знаешь, кто со мной плыл?

– Не знаю.

– Не знаешь? Курьер особых поручений. Капитан-лейтенант кругосветного плавания. С «кольтом». Стреляет из револьвера и попадает в утку. Жил в Лондоне и за ручку здоровался с королевой, матросы сказали.

– Этой же рукой? И меня?

– Давай выпьем, угостимся по этому случаю. Чем Бог послал. Мало, не сама ли королева тебе в морду заехала. Честь?