Неудаленные сообщения

Погонщик. Плуг. Под бороздою новой

как зернышки: «На память Ивановой»,

и вовсе неразборчивое: «от…»

Чай выпит. Я встаю из-за стола.

В её зрачке поблескивает точка

звезды – и понимание того, что,

воскресни он, она б ему дала.

Следователь и Евглевский смотрят друг на друга.

Следователь указательным пальцем ерошит редкие свои белесые бакенбарды:

– Я не понял. На слух сложно, знаете ли, – прерывает он молчание и кладет перед Евглевским лист бумаги и ручку. – Запишите.

– Что записать?

– То, что вы декламировали. Пожалуйста.

Евглевский берет ручку и, старательно, останавливаясь и припоминая, выводит строчку за строчкой. Закончив, протягивает лист:

– Я вспомнил еще последнее четверостишие. Добавил.

Следователь читает:

– Чаепитие. – Дальше невнятно бубнит все стихотворение и заканчивает вполне внятно, – …и обращает скрытый поволокой, верней, вооруженный ею взор к звезде, математически далекой. Математически далекой. Далекой. Это вы сочинили?

– Нет, – отвечает Евглевский. – Это Бродский сочинил.

– Ну да. «В её зрачке поблескивает точка звезды – и понимание того, что воскресни он, она б ему дала». Дала! Я понимаю. Если б он воскрес! У вас была интимная близость с убитой?

Евглевский не отвечает.

– Так, хорошо. Что вы еще имеете добавить? Я ведь пока не определил – вы сотрудничаете со следствием или только собираетесь? Вы вполне осознаете, сколько вам светит? Молчите?

Видеозапись обрывается.

Молодой следователь продолжил допрос на следующий день.

– Я просмотрел видеозапись. Еще раз. Однако, вопросы остались. Попрошу быть откровенным. Понимаете, господин Евглевский?

– Да, конечно. Но я… видите ли, я не могу восстановить, так сказать, как все это… Да, мы сели в такси. С Зикосом. Таксист не возражал, против собаки не возражал, он приятель моего брата. Можары – поселок, там все на виду. Но это не важно. Доехали быстро. Я купил цветы. Уже в городе. А когда выезжал из Можар, набрал Елизавету… Егоровну. Как только дверь захлопнулась за Зикосом я и набрал. Было слышно – она заметно волновалась. Это она нашла меня. Через интернет. Сейчас просто. Вся страна как одни Можары. Никаких темных переулков, темных алей. Да. Купил цветы у вокзала, подъехал к ее дому. Таксист еще спросил, надо ли заезжать за мной, номер своего телефона оставил. Елизавета жила одна. Просторная квартира в центре, вы видели, конечно. Сразу после школы она приехала покорять ваш город, работала в аэропорту, потом летала стюардессой на местных линиях, а потом прошло тридцать лет. Собаку я оставил у подъезда. Третий этаж. Позвонил. Жара стояла – асфальт плавился. Балкон у нее был открыт, и когда я вошел, от сквозняка в глубине комнат что-то упало, звякнули осколки. Она неловко протянула мне руку и нервно засмеялась. Голос не изменился. У меня спазмы в горле. Смеялся Ромео. «К счастью, – проговорила, наконец. – Проходи». Потом сели за стол, выпили, что-то ели. Перед этим она убрала осколки из соседней комнаты. Показала еще разбитые куски, приставив их один к другому. Я увидел памятник чеховской даме с собачкой в Ялте. Было видно, что ей очень жаль этой крымской тарелки, она привезла ее из последней совместной поездки с Гариком. Я потом и фотографию его увидел. Он обнимает Лизу в Анталии, в Маниле, Батуми, где-то там еще, на Золотых песках, наконец, в Крыму. Я просил показать детские ее фотографии, никогда не видел. Очень хотел увидеть девочку Лизу. Мы ведь ровесники. А нашими соседями они стали, когда Лиза уже не была ребенком.