Эмма

Эмма все еще стояла неподвижно. Что она думала? Не знаю. Дедушка подошел к ней, ласково обнял ее и заботливо спросил: «Ты вдруг так побледнела, моя Эммочка; что с тобою сделалось? Ты верно чувствуешь себя нехорошо? Пойдем, прими поскорее раковых жерновок[32 - Раковые жерновки – известковые образования, находящиеся в желудке рака; применялись в медицине.]!»

Эмма прижалась к дедушке, опустила голову на грудь его и заплакала.

– Эмма, милая Эмма! – говорил ей дедушка. – Вот и старушка наша возвратилась из города. Пойдем к ней.

Тихо повел он Эмму. Русые локоны девушки переплетались с седыми волосами старика, и слезы юности падали на грудь его, среди разрушений времени вполне сохранившую чувство добра и любви к милым ему людям.

IV

В огромной диванной своего великолепного княжеского дома сидела княгиня С***. Комната была богато убрана и превосходно меблирована. Стены ее были красиво драпированы красным сукном с золотыми подборами. Против княгини, подле окна, сидел и глядел в окно на обширную Москву супруг княгини, князь С***. Он был в шелковом большом шлафроке. Впрочем, трудно было решить, что его занимало более: вид ли Москвы или пара болонок, которые прыгали, кусались и играли в комнате? Князь кликал их, бранил, ласкал, брал к себе за пазуху, ссорился, мирился с ними. Княгиня не принимала участия в его занятии, сидела подле столика, гоняла от себя собачонок, когда они подбегали к ней, и казалась весьма недовольною. Две колоды карт лежали перед нею на столике; княгиня не трогала их. Наконец она громко позвонила. Вошел лакей.

– Ну? – сказала она вошедшему лакею.

– Они изволили возвратиться, – отвечал лакей.

– Так что ж ты не зовешь его ко мне? – вскричала княгиня так сердито, что лицо ее покраснело от досады.

– Докладывал; изволили пойти к его сиятельству; сказали: приду.

– Поди же, попроси его пожаловать ко мне скорее, да учтивее говори, болван! – закричала княгиня. Лакей ушел.

– Матушка, – тихо проговорил тогда князь, зажимая рот собачке, залаявшей от громкого восклицания княгини, – ты испугала моего Коко!

– Мне кажется, князь, этот гадкий Коко заставляет вас забывать, что кроме его есть что-нибудь на свете.

– А что же такое есть еще на свете? – спросил князь, в недоумении поднимая голову.

– Например, у вас есть единственный сын, и этот сын болезнию своею ведет ко гробу вашу жену.

– Вы знаете, княгиня, что я не люблю говорить об этом печальном предмете.

– Потому что вы эгоист, и если бы сын ваш скорее умер, вы порадовались бы этому как избавлению от скуки!

– Лучше умереть, княгиня, нежели остаться без ума.

– Однако ж есть примеры людей, в чинах и богатстве, вовсе лишенных ума. – Княгиня насмешливо взглянула на князя.

– То есть, не одаренных большим умом? хотите вы сказать, – отвечал князь, как будто не понимая намека княгини. – Они не сумасшедшие однако ж. Большой ум опять зло, и очень большое зло. Знаете ли, что я опытом узнал это?

– Не на себе ли самом?

– Нет! на чиновниках и людях, с которыми случалось иметь дела в жизни. Поверьте мне…

– Замолчите, сделайте милость! – прервала с досадою речь его княгиня. Князь испугался, молчал с минуту, потом опять старался завести разговор.

– Ты не поняла меня, mon amie, – начал он тихо и ласково, – я сказал, что лучше пожелаю смерти моему милому Полю, нежели соглашусь видеть его на всю жизнь сумасшедшим.

– И вы говорите об этом так хладнокровно, как будто речь идет о вашей гончей собаке? – вскричала княгиня.

– Надобно философически смотреть на вещи. Вы знаете правило Гельвеция[33 - Гельвеций Клод Адриан (1715—1771) – французский философ-материалист.]…

– Я знаю одно, что только сердце матери способно чувствовать и оценить потерю сына.

– Но разве мы не приняли всех мер, mon amie? Наш доктор…

– Ваш доктор – пустой ученый говорун!

– Помилуйте: его европейская слава, письма Гуффланда[34 - Гуффланд (Гуфеланд) Кристоф Вильгельм (1762—1836) – немецкий врач, один из основателей геронтологии.], рекомендация Франка[35 - Франк Иоганн Петер (1745—1821) – австрийский клиницист, гигиенист, в 1804—1808 гг. работал в России.] и Аберкромби[36 - Аберкромби – возможно, английский генерал Ральф Аберкромби (1734—1801) либо его сын Джемс (1776—1858) – известный политический деятель.]…

– Вся ваша Европа дура!

– Но я сам говаривал с ним…

– Вы, сударь, бесчувственное создание!

– Но, вы сами, княгиня…

– Что же я разумею в их глупой науке, в этой медицине? Одно вижу я, что все доктора обманщики и нас дурачат.

Князь не отвечал, как будто решительный тон княгини убедил его в истине всего, что говорила княгиня. Он начал глядеть в окно и напевал вполголоса:

Dans ma cabane obscure
Toujours soucis nouveaux;
Vent, soleil, ou froidure,
Toujours peine et travaux![37 - В моей темной хижине все время новые заботы; ветер, солнце или стужа, но все равно труд и дела! (фр.).]

В это время послышались в другой комнате тяжелые шаги доктора. Приближение его произвело чудное действие на княгиню: она поправила свою шаль, небрежнее села на диван, улыбка вдруг появилась на лице ее и, как будто веселою маскою, закрыла всю ее досаду. Никто не узнал бы теперь в этой ловкой, светской, ласковой женщине сердитой барыни, бранившей мужа своего, доктора и всю Европу за минуту прежде.

– Мой любезный г-н доктор, – сказала княгиня, – я ждала вас нетерпеливо.

– Як вашим услугам, княгиня, – угрюмо отвечал доктор. – Что вам угодно?

– Могу ли думать о чем-нибудь, кроме одного!

– Теперь в самом деле, княгиня, пришло время доказать на деле ваши слова: точно ли думаете вы только об одном, то есть о жизни вашего сына.

– О жизни? Боже мой! вы меня пугаете!

– И не думал пугать: вы решительно можете спасти его – или погубить, также решительно.

– Спасти! Говорите, ради бога, говорите, г-н доктор.

– Да! это в вашей воле. Более говорить нечего. – Доктор спокойно сел на диван и начал нюхать табак из своей огромной золотой табакерки.

– Сжальтесь над беспокойством матери, скажите скорее!

– Но я не имел еще чести слышать вашего ответа на первые мои слова.

– Чего пожалеем мы для нашего Поля! Деньги – все что вам угодно!