Эмма

Больной мгновенно успокоился.

– Да! – сказал он. – Но когда же опять придет она? – продолжал он, водя рукою по лбу. – Я чуть вижу ее; мне так темно, темно!

– Вам велели лечь и успокоиться. – Больной не сопротивлялся, лег и закрыл глаза. Доктор опять накрыл его платочком Эммы.

Княгиня плакала.

– Видели ль вы, княгиня? – громко сказал тогда доктор.

– Ах! тише – не тревожьте его!

– Не бойтесь. Теперь может греметь гром и его не разбудит: он очарован неестественным сном, пока его природа и сила, выше его природы, спорят между собою о нем. Видите ли вы? Верите ли вы? Еще ли надобны вам объяснения?

– Верю, хоть ничего не постигаю: Но что должна я делать? Повелевайте мною, г-н доктор.

– Вы видите то, чего никто еще не понимает. Люди назвали это животным магнетизмом. Великий Месмер первый угадал эту тайну бытия всемирного. Ваш сын полсутки тому назад находился в высшей степени безумия, но теперь совершается над ним таинственный процесс магнетизма, и он в самом опасном положении. В то же время жизнью моею ручаюсь вам, что он выздоровеет. Сядьте, княгиня, и выслушайте.

Как бы это сказать вам? Самый высокий ум человеческий есть крот, выглядывающий из норы своей на вселенную. Но где человек сближается с универсальною жизнию, там он становится весь мир, вся вселенная; крот, как часть целого, есть микрокозм макрокозма[43 - …микрокозм макрокозма. – Учение о микрокосме – человеке как подобии и отражении Вселенной (макрокосма) – было распространено в древнегреческой философии, философии Возрождения, а затем – эпохи романтизма.]. Поелику для содержимого в содержащем пространство и время исчезают, ибо из «не-я» они переходят в его «я», то посему взор наш видит сквозь море, живет в прошедшем, и воля человека непобедима, если только он обратит силу и волю свою на действие, внутри и вне себя все равно, ибо тогда природа становится частию его самого, субъектом его объекта… Чувствую, что я говорю темно; но, позвольте[44 - Может быть, то же скажут и читатели наши; но мы просим их извинить нас, ибо повторяем слово в слово речи доктора и не смеем изъяснять того, что ему самому казалось темно для других. Но что сам он хорошо понимал все, что говорил, в этом мы уверены и уверяем наших читателей.]… Любили ль вы, княгиня? Вы молчите: верно вы никогда не любили, не знаете любви, этого совершенного уничтожения воли, не знаете субъективной жизни чужою жизнию. Жаль, жаль, что вам после этого решительно невозможно изъяснить закона, по которому человек – дух и тело, ангел и земля, великое и смешное, Кант и я, все и ничто. Вообразите, однако ж, что человек может весь перейти в универсальную жизнь; что вся его воля может устремиться на один предмет, – что тогда противостанет ему? Ему ли тогда не уничтожить собою болезни какой-нибудь? Какое сомнение! Что такое болезнь? Победа тела над духом, от которой победитель умирает. Этого победителя вдруг оковывает дух другого, переходит в него, живет одною с ним жизнью и дает ему жизнь свою. Может ли тело бороться с этим страшным противником, для которого нет ни времени, ни пространства, ни малого, ни великого и который бессмертен жизнью за гробом – следственно, бессмертен вечно, и не только там, но и здесь: дух Сократа живет в нас, хотя плоть Сократа давно умерла и истлела! Вы этого не понимаете, потому что, извините, княгиня, вы не жили духом, ибо вы не любили, а кроме любви женщина ни в чем не может приблизиться к универсальной жизни – для нее процесс универсальности объективно совершается только в любви; а во всех других случаях она живет субъективно…

Видно было, что доктору чрезвычайно казалось трудно объяснить все то, что он думал объяснить. Он усердно отирал пот с лица.

– Г-н доктор, – сказала княгиня, – мы были знакомы в Париже с последователями Месмера. Они делали тогда много шуму. Делон часто обедывал у нас. Он также говаривал как вы; но мы смеялись над ним – признаюсь вам!

– И надо мной теперь смеетесь или не смеете только смеяться? Но когда же чернь не освистывала мудрости? когда поэзия не почиталась сумасшествием? когда любовь не казалась нарушением всех наших приличий? Впрочем, теперь уже поздно раздумывать: сын ваш не принадлежит ни себе, ни вам – он принадлежит тому существу, которое овладело его бытием. В воле этого существа возвратить ему разум, сделать его человеком. Если вы, если я вмешаемся – мы погубим его. Вы должны только повиноваться этому существу, владыке вашего сына, что бы оно ни приказало. Малейшее сопротивление – смерть!

– Боже мой! Любезный доктор! я передаю вам полную волю.

– А когда он будет здоров, когда у вас опять будет сын, а не сумасшедшее животное, когда обладающее им существо будет жить одною душою с вашим сыном, тогда, княгиня, тогда что?

– Пожалею ли я чего-нибудь для ее награды! Я готова осыпать ее золотом!

– Да что вы так дорого цените ваше золото? – возразил доктор. – Если потребуется более, нежели золото, если надобно будет жертвовать вашими предрассудками, вашею знатностью, если… Постойте, княгиня: клянусь богом – если вы теперь скажете мне: «нет»; если вы только задумаетесь на одно мгновение, – я сорву этот платочек с вашего сына: в бешенстве встанет он, и вы первая будете жертвою его бешенства, и ничто уже не укротит его… Он погибнет!

Печально светил погасавший день сквозь шелковые занавесы. Как мертвец, лежал молодой князь на своей кровати, неподвижен, едва дыша. Княгиня сложила руки и с чувством отчаянной матери сказала доктору:

– Спасите его! Чего бы ни стоило, спасите его!

– Вашу руку, княгиня!

– Вот она!

– Совесть! довольна ли ты? – проворчал доктор самому себе.

V

Эмма сидела в учебной комнате поутру, на другой день после разговора между княгинею и доктором; молча, задумавшись, она вязала что-то. Дедушка ее сидел в своих креслах. Вдруг щегольская карета остановилась у ворот домика.

– Друг мой, – сказала бабушка Эммы, поспешно входя в комнату, – друг мой! Княжеский лакей прибежал спросить у тебя: можешь ли ты принять княгиню, которая желает тебя видеть?

Эмма вспыхнула; дедушка с беспокойством вскочил с кресел и бросил трубку.

– Княгиня? Скажи, что я за честь почитаю, где она? Дайте мне сюртук мой, приберите поскорее в комнате!

Эмма поспешно подвинула к стене столик, взяла книги, лежавшие на нем, переложила их на другой и не знала, за что приняться.

– Что же сказать лакею?

– Да просить, просить!

Карета въехала во двор, и пока дедушка надевал свой сюртук, бабушка Эммы в дверях встречала княгиню.

Просто, но богато одетая, с ласковою улыбкою отвечала княгиня на неловкие приветствия старушки. Явился дедушка, низко кланяясь. Бабушка предлагала чашку кофе. Эмма с трепетом присела и дрожала невольно, не смея глядеть на княгиню.

– Не беспокойтесь, любезный сосед, не беспокойтесь, милая соседка, – сказала княгиня. – Прошу вас быть со мною без церемоний; прошу удостоить меня вашей дружбы, вашего знакомства.

Удивительно действие богатства и знатности: им все пристало, все к лицу, как молодой хорошенькой девушке! Княгиня успела очаровать старика и старушку своим входом и немногими словами. Светское обращение, ловкость, наряд ее, экипаж, кротость, ласковость – о! она могла приказывать им, не только просить их.

– Но где же милая ваша внучка? Ради бога, дайте мне расцеловать, обнять ее! Познакомьте нас. Это вы, милая? – сказала княгиня, нежно целуя Эмму.

Она посадила ее подле себя на диване. Робея, дрожа, с раскрасневшимися щеками, Эмма едва дышала.

Как будто желая вывести ее из замешательства, княгиня обратилась к дедушке и, не выпуская из рук своих руку Эммы, сожалела, что давно не имела удовольствия узнать лично своих почтенных соседей.

– Ваше сиятельство, – отвечал дедушка, – могли ли мы ожидать такой чести, такой благосклонности! Я еще должен благодарностью брату вашему, его высокопревосходительству (старик проговорил чин, имя и фамилию); он был директором нашего департамента, и я имел честь служить под его милостивым начальством.

– Когда же это? – спросила с участием княгиня, желая завести разговор. Старик начал подробно рассказывать, а княгиня внимательно оглядывала Эмму. Несмотря на уменье скрывать свои ощущения, казалось, что она изумляется, рассматривая эту девушку. Чему дивилась она? Тому ли, что видела какое-то кроткое, доброе создание, робкое, несмелое, молоденькую мещанку? И эта девушка-мещанка была спасительницею сына ее? И это создание было загадкою, которой не мог изъяснить ей ученый доктор немецкий? От этой девушки зависела жизнь ее сына? Но чему же дивиться? – А кто из вас не дивится, видя вдохновенного поэта в обществе людей, видя, что этот поэт – какое-то робкое, несмелое, неловкое создание? Дети, дети! кто из нас не воображает себе, что великие люди должны быть какие-то исполины; кто из нас не меряет величия души человеческой саженями? За что же мы смеемся над детьми, которые представляют себе каждого богатыря, о котором читают в сказках, ростом с Ивана Великого?[45 - …ростом с Ивана Великого? – Речь идет о колокольне в Кремле.]

– Не могу ли я быть теперь чем-нибудь вам полезною? – сказала княгиня ласково. – Прошу приказывать мне.

– Ваше сиятельство!..

– Оставьте мое сиятельство в покое, любезный сосед. Вы видите во мне несчастную мать, и от вас зависит теперь все мое счастие, жизнь моя, жизнь моего бедного сына. – Княгиня заплакала. Бабушка заплакала вместе с нею. Эмма побледнела и готова была также плакать.

– Ваше сиятельство, – сказал дедушка, заикаясь и не зная что отвечать… – Если только – то я – прошу вас…

– Наградить за это я ничем не могу вас, любезный сосед: награда ваша на небесах, а не на земле – если только радостные слезы матери не дороже вам всяких наград в мире.

– Ваше звание, ваша благосклонность…

– Вы видите всю бедность знатного звания, всю ничтожность богатств, любезный сосед! От вас зависит теперь участь всего нашего семейства.

– Возможно ли, ваше сиятельство? Помилуйте…

– Тут нечего толковать много, любезный сосед, – сказал доктор, перебивая речи старика. Доктор приехал вместе с княгинею, но сидел молча и слушал, упершись зубами в золотой набалдашник своей палки. – Тут нечего толковать. Вы должны согласиться, чтобы ваша внучка исцелила молодого князя, – должны, если только вы человек, если только вы христианин, если только вы желаете себе царства небесного.

– Ах! Господин доктор, ваше сиятельство! надобны ли для меня подобные убеждения? Если только добрая моя Эмма может чем-нибудь пособить вашему сыну…

– Если только хочет, скажите лучше, – возразил доктор.