Николай Самохин. Том 2. Повести. Избранные произведения в 2-х томах

Тогда самый нетерпеливый жилец взялся сложить печку. Обливаясь потом, он замешивал раствор, бил кельмой по пальцам и ругался Через два дня печка была готова. А еще через два возвратился печник. Опустив похмельную голову, он долго ходил вокруг кривобокого сооружения, мрачно повторяя:

– Рази ж это работа…

Потом он сломал печку и снова запил.

Жертвы капитала

Однажды вечером возвратился угловой жилец с окованным сундучком. Усталый, небритый и притихший. Его усадили на табурет в бабушкином чуме. Угловой жилец ел вареную картошку с зеленым луком и тонким голосом рассказывал:

– Конечно, я же понимаю. У него своя семья.

Лето быстро шло на убыль. Приближалась осень, а вместе с нею – дожди, слякоть, первые заморозки. Ремонту не видно было конца. Бабушка свернула домотканые дорожки и ушла в няньки. Дядя Федя бесследно пропал. Рассказывают, что теперь он выбивает себе новую квартиру с удобствами, как пострадавший от частника. А недавно его будто бы видели в пивной вместе с Фомичом и даже слышали, как тот, похлопывая дядю Федю по плечу, говорил:

– Фомич не подведет. Фомич – фирма.

А на соседнем доме, за высоким забором, весело стучат молотки и визжат рубанки – там работает бригада от райжилуправления. Каждый день тамошние пацаны забираются на забор и обидно кричат:

– Эй, вы! Жертвы частного капитала!

А на стене нашего дома опять висит объявление:

«Завтра общее собрание жильцов. На повестке дня– вопрос о ремонте».

ПИРОГ

Курица раздора

Все началось с того, что Лэя Борисовна купила на базаре настоящую живую курицу. До этого, говорит папа, наш дом был как дом, а после этого стал как ад. Лэя Борисовна купила курицу днем, а вечером, когда пришел ее жилец, студент консерватории Игорь, велела… рубить курице голову. Игорь побледнел, сунул папироску горящим концом в рот и сказал, что лучше съедет с квартиры.

Тогда Лэя Борисовна завернула курицу в тряпку и понесла в третью квартиру, к сердитому пенсионеру Кондратьичу.

Кондратьич был ругатель. Даже рассказывая о паровозах, на которых проработал всю жизнь, он все равно ругался. Каждый день он ходил в локомотивное депо. Возвращался обратно взъерошенный и, налетая на папу, кричал:

– А я говорю, потянет! Понимать много стали! Кишка у вас тонкая с Кондратьичем соревноваться!

Выслушав Лэю Борисовну, Кондратьич обругал Игоря слабожильным интеллигентом, но рубить курицу не стал, сказав, что это бабье дело.

– Покажите, кто тут не слабожильные, – сказала Лэя Борисовна. – Полный дом мужчин, но я уже догадываюсь, таки придется эту несчастную птицу нести на мясокомбинат.

Кондратьич сделал вид, что у него запершило в горле, и начал громко кашлять, а Лэя Борисовна направилась к нам, во вторую квартиру. Вот тут-то все и случилось. Как раз в это время мама сказала, чтобы я слазил в погреб за картошкой. Я ответил, что сегодня Славкина очередь.

– Не валяй дурака! – сказала мама. – Ты старший и должен показывать пример брату.

Я заметил, что младшему брату, между прочим, надо прививать трудовые навыки.

Тогда мама взялась за ремень и сказала, что начнет прививать эти навыки мне самому.

Люк погреба у нас возле самых дверей. Только я успел спуститься вниз по маленькой деревянной лестнице, как над моей головой просвистела распахнутая дверь и в следующий момент Лэя Борисовна шагнула мне на шею. Со страху я закричал не своим голосом. Лэя Борисовна закричала еще громче и выпустила курицу. Курица с кудахтаньем шарахнулась на стол, перевернула сахарницу и вылетела в открытое окно.

– Хулиганы! – кричала Лэя Борисовна. – Ловушки устраивают! Мышеловки! Это надо себе представить!

Курица так и не вернулась. На другой день мама заплатила Лэе Борисовне четыре рубля и долго извинялась. Лэя Борисовна деньги взяла, но все равно сказала, что мы со Славкой бандиты и головорезы.

«Вторично, кирпично…»

Мама потихоньку вздыхает. Папа проверяет диктанты на своем обычном месте – возле печки за книжным шкафом – и в промежутках утешает маму. Он говорит, что Лэю Борисовну нужно понять, потому что она сама себя не понимает. И не на нас она сердится, говорит папа, а на погреб. А если смотреть глубже погреба, то на тесноту и неудобство. Папа, может, и прав, но нам от этого не легче. Каким-то образом все узнали про «мышеловки» и «ловушки», и жить стало скучно. Вчера Славка поймал кошку нашей четвертой соседки Елизаветы Степановны и запряг ее в свой грузовик. Елизавета Степановна дома бывает редко, потому что она медсестра и целыми сутками дежурит в больнице. На этот раз у нее был пересменок, она поймала Славку и нарвала ему уши. За кошку Славке влетало и раньше, но было не так обидно. На этот раз Елизавета Степановна, больно дергая за ухо, приговаривала: «Вот тебе, мучитель! Вот! У-у-у, хулиганское отродье!»

А у Кондратьича обвалилась печка. Он пошел к домоуправу просить кирпичей, но, видно, тот отказал ему, потому что вернулся Кондратьич расстроенный и принес в кармане пол-литра. Мы с папой в это время строили во дворе конуру для Рекса. Кондратьич выпил свою поллитровку, снова вышел из дому и, повернувшись к сараю, сердито закричал:

– Собак развели! Мышеловок понастроили! Жизни нет! Интеллигенты слабожильные!

Папа объяснил Кондратьичу, что он неправильно кричит. Неправильно потому, что на самом деле сердится не на нас, а на свою печку и домоуправа. А если смотреть глубже, – то вообще на материальное неблагоустройство. И еще папа сказал, что все это у Кондратьича от несознательности, так как сознание вторично после материи.

– Вторично! Первично! Кирпично! Много понимать стали! – прокричал Кондратьич, плюнул и ушел к себе.

Нас будут сселять

Однажды утром в наш двор заехал огромный экскаватор. Он разворотил поленницу Кондратьичевых дров, вырыл длинную, как плавательный бассейн, яму, засыпал георгины Елизаветы Степановны и ушел.

Потом приехали две машины с кирпичом. Вокруг машин бегал какой-то человек в плаще, громко ругался и размахивал руками. Человек сказал, что всех нас будут сселять и прибил на ворота железную табличку, на которой было написано краской:

«Срочно! Требуются каменщики, плотники, жестянщики и сторож».

После машин пришли рабочие и установили прожектор, чтобы строить даже ночью. Рабочие покурили с Кондратьичем махорки, ушли и больше не появлялись.

…Яма во дворе постепенно зарастала травой. Кое-где по краям ее начала пробиваться почему-то даже картошка, хотя ее никто не сажал. Прожектор светил, светил и лопнул. Кондратьич сказал: «Перекалился». Папа куда-то обращался, и там ему сказали, что дом не строится потому, что нас не снесли, а нас не сносят потому, что не готов другой дом, в который нас снесут.

Пока мы ждали, наступила зима, и яму совсем замело снегом. Прожектор куда-то унесли двое электриков, а табличку «требуются» оторвали мальчишки.

Постепенно все начали забывать и про курицу Лэи Борисовны. Наверное, наш дом снова стал бы как дом, если бы не случилось еще одно происшествие. Однажды вечером к нам вбежал Кондратьич и, выпучив глаза, закричал:

– Горим! Так вашу перетак!

Мы с папой выскочили в коридор. Из-под двери Лэи Борисовны медленно выползал густой белый дым. Кондратьич разбежался и, сказав «ы-ы-х!», ударил плечом в дверь. Дверь не поддалась. Тогда разбежался папа, тоже крикнул «ы-ы-х!» и тоже ударил. После этого папа схватился за сердце и сказал, что нужно вызвать пожарных. За пожарными побежала Елизавета Степановна, а Кондратьич взял топор, обошел дом вокруг и высадил у Лэи Борисовны раму. Потом они вместе с папой перелезли через подоконник в комнату, долго перекликались там и кашляли. Раза два Кондратьич выглядывал наружу подышать. Из усов у него шел дым.

Когда наконец приехали пожарные, все было закончено. Оказывается, пожара вовсе и не было. Просто Лэя Борисовна затопила печку и второпях забыла открыть трубу.

На другой день Лэя Борисовна пришла к нам с какой-то бумагой и сказала, что подает на Кондратьича в суд за разбой, а мы все должны подписаться как свидетели. Папа стал объяснять ей, что Кондратьич вовсе не виноват, а виновата печка Лэи Борисовны и, если уж вникать глубже, то ее собственная неосмотрительность.

– Вы все тут одна шайка-лейка! – запальчиво сказала Лэя Борисовна. Еще она сказала, что все мы получим по пятнадцать суток, а кое-кто и побольше.

Но мы так и не получили по пятнадцать суток, потому что скоро вышло распоряжение сносить дом.

Свержение шифоньера

Первым уезжал Кондратьич. Папа сказал, что надо бы помочь ему грузить вещи. Мы вышли во двор. Посреди двора стояло грузовое такси. Кондратьич старался затолкать в кузов большой, мрачный, как гроб, шифоньер, со старинной оградкой поверху.

– Квартиру новую дали! – свирепо закричал он, увидев нас. – Пропади она пропадом! С ванной! Чтоб ей ни дна ни покрышки!