Александр II в любви и cупружестве. Любовные приключения императора

Цесаревичу шел восьмой год, когда его воспитателем, как уже упоминалось, был назначен Василий Андреевич Жуковский. Это случилось в 1825 году, ознаменовано бунтом на Сенатской площади. По этому поводу Василий Андреевич писал своей племяннице Авдотье Елагиной в декабре 1825 года:

«Милая Дуняша, у нас все спокойно теперь. Но мы видели день ужасный, о котором вспомнить без содрогания невозможно. Но это – дело Промысла… Он показал России, что на троне ее – Государь с сильным духом… Теперь будущее исполнено надеждой…»

События 14 декабря 1825 года, события, которые с особой остротой отложились в памяти не только у него, но и его воспитанника Александра, в те дни превратившегося в наследника престола.

На всю жизнь осталось у цесаревича Александра, тогда еще семилетнего мальчишки, тягостное воспоминание о страшном дне 14 декабря 1825 года. Конечно, тогда ему не говорили всю правду о том, что произошло, и не рассказывали о той смертельной опасности, которая нависла над всей его семьей, над отцом, долженствовавшим вступить на престол, над матерью, над сестрами – шестилетней Марией, трехлетней Ольгой и полугодовалой Александрой. Всех их декабристы приговорили к казни через повешение, причем циничный Пестель предлагал ради «экономии» повесить их на «экономической виселице», чертежи которой сохранились. Рационализация Пестеля заключалась в следующем. На высокой мачте корабля он предлагал повесить императора, затем к его ногам привязать веревки, на которых повесить императрицу и наследника престола, а уже привязав к их ногам, повесить шестилетнюю Марию, трехлетнюю Ольгу и полугодовалую Александру. Этот жестокий циник и лицемер, увидев виселицу, для него предназначенную, воскликнул: «Ужели мы не заслужили лучшей смерти?.. Можно бы было нас и расстрелять». А семью императора предлагал повесить!

Конечно, цесаревича не посвящали во все нюансы дела, развернувшегося 14 декабря, ни в тот день, ни в ближайшие месяцы. Он узнал всю правду значительно позже, когда вырос и смог правильно оценивать события. А в тот день он вместе с матерью и сестрами находился во дворце под охраной преданных императору и престолу людей. Не знал цесаревич и о том, что заступивший на престол русских царей его отец Николай Павлович в то утро сказал его матери, супруге своей, Александре Федоровне:

– Мы не знаем, что нас ждет. Обещай быть мужественной и умереть с честью, если придется умирать.

Великая княжна Ольга Николаевна впоследствии писала в своих воспоминаниях «Сон юности»:

«14 декабря мы покинули Аничков дворец, чтобы переехать в Зимний, входы которого можно было лучше защищать в случае опасности. Я вспоминаю, что в тот день мы остались без еды, вспоминаю озадаченные лица людей, празднично одетых, наполнявших коридоры, Бабушку с сильно покрасневшими щеками. Для нас устроили наспех ночлег: Мэри и мне у Мама на стульях. Ночью Папа на мгновение вошел к нам, заключил Мама в свои объятья и разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен. Вокруг меня шептали: “Пришел император, достойный трона”. Я чувствовала, что произошло что-то значительное, и с почтением смотрела на отца».

В замысле по ликвидации самодержавия участвовали многие царедворцы. Сразу и не распознать, кто есть кто. И чехарда с присягой сначала Константину, а затем Николаю была хитроумно затеяна заговорщиками. Ведь официальное сообщение о смерти императора Александра I пришло в Петербург 27 ноября 1825 года. Все считали наследником престола цесаревича Константина Павловича. И лишь очень узкому кругу людей было известно, что тот еще два года назад отрекся от права на престолонаследие. В августе 1823 года император утвердил манифест, по которому в случае его смерти трон по старшинству переходил к его брату Николаю Павловичу. Однако манифест оглашен не был, надо думать, совершенно не случайно. Создавалась критическая ситуация.

Николай Павлович узнал о манифесте от матери, но генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович посоветовал во избежание династического кризиса быстро провести присягу Константину, поскольку в столице началось брожение, которое могло вырасти в беспорядки. Тогда великий князь Николай Павлович первым присягнул новому императору, а вслед за ним это сделали войска, правительственные учреждения и население города. Однако из Варшавы пришло сообщение, что Константин ехать в столицу не собирается и подтверждает свой отказ от престола. Необходимо было вновь проводить присягу теперь уже Николаю Павловичу.

Между тем в тайных обществах уже был взят курс на вооруженное выступление против самодержавной власти в России, а стало быть, и против самой России, которую заговорщики решили пустить с молотка по указке своих европейских хозяев. Восстание намечалось на лето 1826 года, но известие о смерти императора изменило планы. Заговорщики сочли удобным воспользоваться складывавшейся обстановкой. Поначалу планы были не столь радикальными. Предполагалось, используя смену власти, захватить побольше командных должностей в гвардейских полках. Но, когда стало известно о повторной присяге, заговорщики решили действовать немедленно с более решительными целями. Присяга была назначена на 13 и 14 декабря. Причем во второй день, 14 числа, присягали Сенат и высшие правительственные учреждения.

Вооруженное восстание заговорщики наметили на 14 декабря. Предполагалось вывести войска на Сенатскую площадь и принудить императора Николая Павловича, еще не успевшего укрепиться во власти, к введению конституционного правления, отмене крепостного права, ликвидации военных поселений. Разумеется, это были в основном общие слова, поскольку в недрах заговора вынашивались планы гораздо более жестокие – вплоть до физического устранения не только государя, но и всех членов Царствующего дома Романовых. Несколько затруднило исполнение планов то, что собрать достаточно сил заговорщики так и не смогли. На площадь вышли всего 3 тысячи солдат и 30 офицеров. Это стало отчасти результатом разногласий при дележе власти, которые возникли накануне, отчасти результатом того, что далеко не все верили выдумкам заговорщиков будто бы надо выступить в защиту Константина Павловича, у которого Николай Павлович отнимает трон. Главари намечали убить императора, но никто не соглашался стрелять в него. В большинстве своем, как и во всякой безбожной шайке, в руководстве мятежников были трусы, которые стремились к власти, но хотели загребать жар чужими руками. Постыдные продажность и трусость впоследствии проявились в ходе следствия по делу о мятеже.

Некоторых руководителей мужество покинуло уже утром 14 декабря, до начала восстания. Князь Трубецкой, намеченный в диктаторы, побродив близ Сенатской площади, отправился присягать Николаю Павловичу. Не решились выйти на площадь и Рылеев с Якубовичем.

Но опасность была слишком велика, ведь часть офицеров и солдат были просто-напросто обмануты. Так, солдатам, которые мало разбирались в политике и в терминологии, объявили, что они идут спасать супругу Константина по имени Конституция и что Николай Павлович власть захватил самовольно. Были среди руководителей восстания и люди достаточно решительные, готовые идти до конца, были и такие, которые не могли свернуть с намеченного пути, повинуясь темным силам, тайными слугами которых они были.

День 14 декабря 1825 года, тяжелый для России день, день несчастья, как охарактеризовал его сам Николай Павлович, стал для него, едва ступившего на престол, поистине звездным часом. Еще за два дня до мятежа, 12 декабря 1825 года, получив сведения о готовящемся выступлении великосветской черни против самодержавия, Николай Павлович написал князю П.Н. Волконскому в Таганрог: «14-го числа я буду государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя».

Утром 14 декабря 1825 года Николай Павлович обратился к командирам преданных ему частей с короткой, пламенной речью:

– Вы знаете, господа, что я не искал короны. Я не находил у себя ни опыта, ни необходимых талантов, чтоб нести столь тяжелое бремя. Но раз Бог мне ее вручил, то сумею ее защитить, и ничто на свете не сможет у меня ее вырвать. Я знаю свои обязанности и сумею их выполнить. Русский император в случае несчастья должен умереть со шпагою в руке… Но, во всяком случае, не предвидя, каким способом мы выйдем из этого кризиса, я вам, господа, поручаю своего сына Александра. Что же касается до меня, то доведется ли мне быть императором хотя бы один день, в течение одного часа я докажу, что достоин быть императором!

Некто Кюстин, состряпавший впоследствии о Николае I пасквильную книгу, и тот вынужден был признать величие молодого государя в тот критический день 14 декабря. Он писал: «Очевидцы видели, как Николай духовно рос перед ними… Он был настолько спокоен, что ни разу не поднял своего коня в галоп. Он был очень бледен, но ни один мускул не дрогнул у него на лице. А смерть ходила около него. Заговорщики указали его, как свою первую жертву».

Николай Павлович был постоянно в самых опасных местах. Он до последней возможности пытался избежать кровопролития. Лишь упорство самих декабристов и, конечно, предательский выстрел подонка Каховского в славного героя Отечественной войны 1812 года генерала Михаила Андреевича Милорадовича заставили отдать приказ на открытие огня.

Восстание декабристов.

Художник В.Г. Перов

Пушкин справедливо отметил, что «мятеж декабристов обличил историческую несостоятельность идеалов, насильственно переносимых на Русскую почву; фальшивые призраки будущего переустройства России на европейский фасон, которыми тешилось незрелое, порвавшее с народными преданиями Русское общество, были разбиты».

На протяжении всего действа государь был постоянно на линии огня, несмотря на то что положение его действительно было крайне опасным. Ведь к нему были посланы убийцы. К примеру, Якубович, вооруженный пистолетом, попросил Николая Павловича отъехать в сторону и нагнуться к нему, но вместо того, чтобы выстрелить, для чего он и отзывал в сторонку, пролепетал жалобно:

– Я был с ними, но пришел к вам, – и поспешил принести присягу императору.

Николай воскликнул:

– Так идите к мятежникам и уговорите их прекратить бесполезное выступление.

Якубович пошел, но совершил новую подлость. Он заявил восставшим, ободряя их и призывая тем самым к продолжению бунта:

– Держитесь, там все вас сильно боятся, – и, произнеся эту предательскую и лживую фразу, поспешил скрыться, чтобы не быть среди тех, кто должен был вот-вот оказаться под огнем.

Помощник планируемого диктатора Трубецкого, некто Булатов, вслед за Якубовичем подходил к Николаю Павловичу, бродил рядом, как вспоминал потом, «мучительно, бессильно порывался убить его», но мужества «дворянским революционерам» явно не хватало.

Известно, кстати, что, когда накануне тянули жребий стрелять в императора и это выпало Каховскому, тот наотрез отказался, пояснив, что не хочет рисковать жизнью ради того, чтобы все лавры от этого выстрела достались Бестужевым. Каховского прогнали. Но он сам явился 14 декабря на Сенатскую площадь, правда, в гражданской одежде и без оружия, чтобы, видимо, оценить обстановку и окончательно решить, быть ли с восставшими.

Каховского неоднократно изгоняли из армии за трусость, низость и дурные наклонности, но он каким-то чудом вновь и вновь восстанавливался в службе. Вот и в то утро с легкостью снял военный мундир, хотя как раз числился в офицерах. Когда же Николай Павлович направил к войскам генерал-губернатора Санкт-Петербурга генерала от инфантерии Михаила Андреевича Милорадовича, которого все называли «храбрейшим из храбрых», а истинные воины, защитники Отечества, любили и уважали, Каховский пошел на преступление. В толпе мятежников мало было истинных воинов, в основном ее составлял светский сброд, для которого воинская служба казалась престижным времяпрепровождением, а военная форма – предметом для обольщения дам. Тем не менее по рядам солдат пошел шум, когда перед строем появился прославленный генерал – герой Отечественной войны 1812 года, ведь среди старших возрастов было немало участников битв с Наполеоном. И тогда Каховский подбежал к Бестужеву, выхватил у него из-за пояса пистолет, незаметно, со спины, приблизился к Милорадовичу, ударил ножом его коня, а когда граф обернулся, чтобы узнать, в чем дело, выстрелил в упор, смертельно ранив. Командир лейб-гвардии Гренадерского полка генерал Штюллер, увидев это, смело подскакал, чтобы поймать падавшего с коня Милорадовича, но Каховский упредил смертельным выстрелом. Один из современников с горечью писал: «Милорадович и Каховский! Даже неудобно сравнивать эти два имени. Один – прославленный патриот и мужественный воин, второй – фантазер и государственный преступник, кончивший жизнь на виселице».

Когда несколько позже великий князь Михаил Павлович тоже попытался убедить мятежников сложить оружие, его попытался убить Кюхельбекер. Он уже прицелился в великого князя, но тут не выдержали нижние чины. Три матроса одновременно бросились к Кюхельбекеру и выбили у него из рук пистолет.

Государя окружали мужественные, отважные русские витязи, и пусть некоторые из них были нерусской крови, они оставались русскими в душе, сражаясь за Россию до последней капли крови.

Николай I, поразивший всех своими мужеством и отвагой, писал великому князю Михаилу Павловичу: «Революция у ворот империи, но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив и пока я Государь милостью Божьей!»

Оценивая мятеж декабристов, он заявлял: «Это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленных целей. Меня могут убить. Каждый день меня пугают анонимными письмами, но никто меня не запугает».

«…До самой женитьбы своей не знал женщин»

В 1838 году, когда цесаревич, сопровождаемый своим воспитателем Жуковским, мчался в Москву, это событие осталось уже далеко позади и, казалось, в стране наступило некоторое успокоение. Однако загнанные императором Николаем I в подполье тайные общества вершили свое дело, подтачивая устои самодержавия.

Но любые, даже самые острые повороты истории не в состоянии полностью заставить предать забвению чувства человеческие.

Игорь Зимин, говоря о воспитании наследника престола, отметил:

«Очень сильное влияние на воспитание цесаревича Александра Николаевича, на формирование его характера оказал отец император Николай I. Железный характер этого человека, его чувство долга, его представление о справедливости во многом были усвоены Александром II. Иногда, решая свои педагогические задачи, Николай Павлович прибегал к весьма оригинальным приемам. По воспоминаниям врача Калинкинской больницы Реймера, в 1835 г. Николай Павлович обратился к нему при обходе: “Я пришлю сюда своего сына, и ты покажи ему самые ужасные примеры сифилитической болезни на мужчинах и женщинах. Когда я был молод и еще не женат, мой доктор Крейтон тоже водил меня по военному госпиталю, больные, которых я увидел, произвели во мне такой ужас, что я до самой женитьбы своей не знал женщин”. Цесаревичу в 1835 г. исполнилось 17 лет, и отец счел необходимым познакомить сына и с неприглядной изнанкой “любви”».

Император Николай I не напрасно беспокоился. Сыновья выдались любвеобильными сверх всякой меры.

Ну а каков был сам император? На этот вопрос в своих воспоминаниях ответила великая княжна Ольга Николаевна:

«Мой отец был, по словам одного французского маршала, “lе physique du mеtier” (фр. образец военной выправки). Его большой рост, его строгий профиль вырисовывались резко на светлой синеве неба. Движения, походка, низкий голос – все в нем было созвучно: спокойно, просто, властно. Надо было видеть наших родителей, будь то в торжественных случаях, в парадных нарядах, или рука об руку гуляющими под деревьями нашего Летнего дворца, чтобы понять, как мы гордились ими и с нами весь русский народ».

Император Николай I был человеком нелицемерно верующим, подлинно православным государем. Ольга Николаевна отметила:

«Для Папа (здесь и далее ударение на втором слоге. – Н.Ш.) было делом привычки и воспитания никогда не пропускать воскресного богослужения, и он, с открытым молитвенником в руках, стоял позади певчих. Но Евангелие он читал по-французски и серьезно считал, что церковнославянский язык доступен только духовенству. При этом он был убежденным христианином и глубоко верующим человеком, что так часто встречается у людей сильной воли.

В религиозных представлениях Мама преобладающими оставались впечатления ее протестантского воспитания. В нашей религии для нее радостью и утешением были только молитвы об умерших, оттого что они теснее соединяли ее с покойной матерью. Ни Богослужения, ни молитвы не могли умилить ее до слез. И все же кому случалось быть свидетелем того, как Мама с Папа готовились к причастию, тот обнаружил бы, до какой степени верующими они были. В эти дни Папа был преисполнен детски-трогательного рвения, Мама же была скорее сдержанная, но без налета всякой грусти».

«Папа радовало то, что его любили в народе за его справедливость и энергию. Уважение, внушаемое им, исходило главным образом от его взгляда, который могли выдерживать только люди с чистой совестью; все искусственное, все наигранное рушилось, и всегда удавалось этому взгляду торжествовать надо всем ему враждебным.

Папа стоял как часовой на своем посту. Господь поставил его туда, один Господь был в состоянии отозвать его оттуда, и мысль об отречении была несовместима с его представлением о чувстве долга. В то время он был на высоте своей власти, и его влияние на окружающих казалось безграничным. Позднее, когда он знал, что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество никогда не оставляло его, он был слишком верующим, чтобы предаться унынию: но он понял, как ничтожен человек. Как часто он говорил нам в это время: “Когда меня не будет больше, молитесь обо мне”».

И, конечно, нельзя не остановиться на том, что отметила в своих мемуарах, опровергая сплетни, Ольга Николаевна. Ну, во-первых, мы уже обратили внимание на признание самого императора в записках, что первой женщиной была у него его супруга. Ну а дочь прибавила к тому факты об отношениях его к семье:

«Я повторяю то, о чем уже говорила однажды: Папа женился по любви, по влечению сердца, был верен своей жене и хранил эту верность из убеждения, из веры в судьбу, пославшую ему ее, как Ангела-Хранителя».