Одесский листок сообщает

– Ну сам выбрал, – пригрозил Лыков.

Он крикнул через плечо:

– Забирай его, он твой.

Начальник сыскного отделения попробовал вмешаться:

– Господа, у нас все строго по закону… Сергей Манолович, я не могу позволить, чтобы…

Азвестопуло встал перед Лыковым навытяжку. Тот приказал:

– Титулярный советник, я требую результат. Любой ценой!

– Слушаюсь.

– Остальным не лезть!

Белбеса завели в допросную. Азвестопуло, как в прошлый раз, выложил на стол веревку и клещи. Бандит съежился, но молчал.

– Что, пломбы в зубах сильно жмут? – ощерился грек. – Голова меньше мозгов. Сейчас желчью будешь смеяться…

– Всем лишним выйти из комнаты, – приказал Лыков. Он и сам покинул помещение, сел в общем зале и стал изучать отобранные у «ежиков» документы. Вскоре из-за двери послышались душераздирающие крики. Агенты уткнулись в бумаги, пряча глаза. Явился посыльный от полицмейстера – узнать, что происходит. Коллежский советник жестко ответил:

– Идет дознание, согласно поручению премьер-министра. Об итогах я сообщу.

Податаман продержался четверть часа. Когда Сергей позвал начальника, тот содрогнулся. На его помощника страшно было смотреть: глаза безумные, кулаки разбиты, вся рубашка в крови. Но Белбес выглядел намного хуже…

– Где Степка Херсонский? – повторил свой вопрос Лыков.

– Где был, там уж нет. Он собирался прийти к полуночи. Увидал облаву и плейтовал. Квартеру поменял, как пить дать.

– На какое имя у него документы?

– Теперь не знаю. Был оливопольский мещанин Хутовецкий, представитель международной компании по производству жатвенных машин. Бумаг целая пачка, ему на три года хватит. Жиды снабдили.

– Кто убивал стариков? Ты?

– Нет, ей-ей, не было меня там. Я Шамиля в тот день гонял [33 - Гонять Шамиля – напиться пьяным.], для дела не годился. Степан осерчал, взял Мамалыгу и Ваську Арнаута. Втроем провернули.

– Они в банде? – хищно осведомился титулярный советник.

Белбес ответил:

– Мамалыга сбежал на другой день. Он такой… Ему бы свитки с воза воровать, а на серьезное дело не способен. Увидал, как наш атаман с кувалдой управляется, и сдунул от греха подальше… Степан велел найти его и кончить – не нашли. Арнаут с нами был в обжорке. Рыжий такой, гандрыбатый [34 - Гандрыбатый – сутулый.]. Только ни он, ни Мамалыга не убивали. Батька самолично расправился. Хлопцы чуть не обделались со страху, когда он повизгивал… Но ему попробуй возрази. Вещи таскали, да. А крови ваших папаши с мамашей на них нет.

– Проверим, – с угрозой пообещал Азвестопуло. – Давай выкладывай все, что знаешь. Бароха у Степки есть? Постоянная, к которой он ходит.

– Постоянной нету. Есть сукобой [35 - Сукобой – поставщик проституток.] Иван Маркидис, он баб подводит. Но всякий раз новых.

– А пристанодержатели, скупщики краденого?

Податаман стал диктовать фамилии и адреса. Он назвал полдюжины людей, обслуживавших банду Степки Херсонского. Утром все они были арестованы, в домах проведены обыски. В квартире Чолак-Оглу на Степовой улице, в ящике для столового белья Сергей обнаружил скатерть своих родителей. С замытыми следами крови…

Черкасов попытался привлечь к поиску Балуцы Тита Любченко. Однако тот помогать отказался. Другие батьки не поймут! Золотая Пасть был доволен итогами налета: конкурента лишили банды, он стал не опасен. А сотрудничать с полицией и дальше батька не подписывался…

Глава 4

Одесса

Дальнейшие поиски изувера пришлось приостановить. Наступило 5 апреля – Пасха! Трудно добиться рвения от полиции в такой день. И без того люди рисковали жизнью в Страстную пятницу.

Лыков с Азвестопуло сходили в Преображенский собор, помолились. В первой же кондитерской отведали кулича. И начальник сказал помощнику:

– Давай, покажи свои пенаты. Когда еще выпадет минута…

Сергей обрадовался:

– Только, чур, пешком! Иначе Одессу не постичь.

Сыщики отправились на долгую прогулку. Здесь это называлось – шпацировать. Алексея Николаевича многое привлекало в столь удивительном месте. Пшеничная столица, Южная Пальмира, Белый город, Город акаций – как только его не называли. Парадная часть Одессы действительно поражала новичка. Не дома, а дворцы! Тут строили по итальянским канонам, и то, что получилось, мало походило на другие русские города. Знаменитая лестница, говорили, вообще лучшая во всей Европе. Бывший одессит водил бывшего нижегородца по улицам и рассказывал, рассказывал. Кое-что Алексей Николаевич уже знал, но многое увидел впервые.

Например, Лыкова поразили жестянки, тут и там прикрученные к деревьям. Сергей объяснил, что в них кладут корм для бездомных собак. Это городская дума выполняла завещание богача Ралли.

На углу Дерибасовской и Ришельевской гостя заинтересовали уличные менялы (Сергей назвал их по-одесски – столичники). Жовиальные мужчины в дорогих переходных костюмах [36 - Жовиальный – жизнерадостный, неунывающий; переходный костюм – демисезонный.] сидели за столами, расставленными прямо на тротуаре. На столах кучками лежали золотые и серебряные монеты, возвышались стопки банкнот всех стран мира. Лыков из любопытства приобрел десять бразильских мильрейсов и столько же египетских пиастров. Его тут же обсчитали, к большому удовольствию Азвестопуло. Он сказал шефу:

– У нас в Одессе держи ухо востро!

Прогулка шла покуда по лучшим улицам. Алексей Николаевич с любопытством разглядывал богатые вывески банкирских контор и витрины дорогих магазинов. Туристы выпили кофе в знаменитой кофейне Скведера (она же Фанкони) на углу Екатерининской и Ланжероновской. Там заседали солидные старички, почти сплошь евреи – знаменитые одесские хлебники. Зерно лилось в порт рекой, стояла горячая пора весенних поставок. Между старичками шныряли мелкие комиссионеры – лапетутники. Они перешептывались с бонзами, а те снисходительно кивали или отрицательно качали головой. Сергей пояснил, что у Фанкони квартирует неофициальная биржа, которая по влиятельности превосходит официальную.

Лучшая часть Одессы располагалась на ровном плато и относилась к Бульварному, Александровскому и Херсонскому полицейским участкам. Улицы первых двух делили местность на равные кварталы: продольные шли от моря, а поперечные выходили к Преображенской под прямым углом. Улицы Херсонского участка впадали в ту же Преображенскую с другой стороны, под острым углом. Это пространство полукругом огибала длинная-предлинная Старопортофранковская улица. Собственно, внутри него и помещалась вся старая часть города. Улицы шириной пятнадцать саженей были замощены гранитными кубиками. За пределами Старопортофранковской оставались слободы, хутора и дачи. Именно там располагались вокзалы, «хлебные городки», заводы с фабриками, лагеря войск, рабочие казармы. Дома обывателей здесь были попроще, люди отличались от тех, кто фланировал по бульварам. Лишь институт благородных девиц каким-то образом затесался на Молдаванку.

Рядом с внешним блеском и кричащим богатством парадных улиц уживалась уютная обывательская Одесса. Лавочники в войлочных шлепанцах продавали оливки из бочек, выставленных наружу. Старухи навязывали прохожим запростецкие украшения из ракушек. Молодые парни, на вид греки, торговали халвой. Водовозы рекламировали воду в бочках «прямо из Среднего Фонтана». Молодухи с Пересыпи предлагали купить у них молоко. Юркие евреи загадочно показывали из-под полы контрабандные папиросы. Апрель выдался теплый, в воздухе витало живое обаяние южного города… Лыкова уже не в первый раз удивила толпа. Множество людей, загорелых, веселых, раскованных! Вокруг стоял шумный говор, все объяснялись особенным одесским языком, очень быстро и эмоционально, но при этом никто никуда не спешил. Эти люди жили на улице: работали, бездельничали, судили и рядили, здесь же готовили и даже спали. В переулках повисли непривычные северянину запахи. Сергей воспрянул, он чувствовал себя, по собственным словам, как карась в родном пруду.

Туристы навестили дом, бывший Сикара, а ныне Альторфера, где в 1823 году жил Пушкин. В честь этого события улица давно уже именовалась Пушкинской. Гуляки ходили взад-вперед, желая увидеть побольше. Слонялись без плана, иногда возвращались на прежнее место и не смотрели на часы. Они поглазели в том числе на знаменитый театр. Хотя еще стояла весна, перед ним на полукруглой клумбе уже выкладывали из цветов герб Одессы. Сыщики зашли в Пале-Рояль, площадь-сад, окруженную магазинами и кафе. Полюбовались памятником герцогу Эммануилу де Ришелье. Лыков потрогал пушечное ядро, вмурованное в постамент, – память о бомбардировке Одессы англо-французской эскадрой 10 апреля 1854 года. Со Старого Николаевского бульвара открылся вид на гавань и море. Полицейские сошли вниз по знаменитой белокаменной лестнице и оказались у часовни Всех Святых. Пока спускались, Азвестопуло рассказывал про здешний порт. Гигантское дело! Одна только гранитная облицовка причалов обошлась в двенадцать миллионов рублей. Справа налево, отделенные друг от друга молами, раскинулись шесть гаваней. Карантинная принимала суда заграничного плавания, в том числе те, которые возили зерно. Поэтому в ней было особенно оживленно. Далее располагалась Новая гавань с лесными и угольными складами, еще оттуда шел отпуск бакалейных и мануфактурных товаров. Здесь же стояла насосная станция керосинопровода общества РОПиТ. Она перекачивала керосин с наливных судов в огромный керосинохранительный бассейн на Пересыпи. Следующая гавань, Угольная, была наиболее чистой и уютной. В ней находились купальни и летнее помещение яхт-клуба. Практическая гавань, она же Каботажная, предназначалась для срочных пассажирских пароходов внутреннего плавания и для каботажников. Казенная гавань вмещала суда Министерства путей сообщения и караван по очистке порта. Здесь же находились эллинги РОПиТа и Товарищества Беллино-Фендерих. Наконец, последняя гавань, Нефтяная, была самой новой, и там до сих пор шла стройка. Гавань достигала Пересыпи, в ней совершались все операции с нефтью.

Гордостью Одессы была так называемая эстакада. Другой такой не имелось во всей империи. Дубовая, длиной в три версты и четыреста саженей, она шла на высоте трех саженей от набережной до Карантинного мола. По ней то и дело сновали поезда с зерном. Они подъезжали прямо к пароходам, и груз высыпали в трюмы через специальные отверстия в днище вагонов. Там, где это было невозможно, зерно подавалось на ленты конвейеров, и те уже доставляли его на корабли.

Весь порт был как огромный муравейник: в нем кипела напряженная деловая жизнь. Бегали тысячи грузчиков, отправителей, получателей, матросов с капитанами, страховых агентов, мелких гешефтеров и прочего гаванного люда. Пароходы дымили, лебедки визжали, народ отчаянно матерился на всех языках. Содом и Гоморра! Прямо над ухом Алексея Николаевича какой-то лапетутник заорал диким голосом:

– Улька закончилась, запускаю сандомирку! [37 - Улька, сандомирка – сорта пшеницы.]

Ему ответил строгий бас с парохода:

– Гезель, тебе кавуны торговать, а не серьезное кле! [38 - Гезель – ученик вора; кле – вещь.] Вот я тебя попробую вприкуску!

Глядя на эту суету, Лыков рассказал помощнику о своем втором задании от Военного министерства. Сергей выслушал и убежденно заявил:

– Я всегда знал, что в Одессе полно шпионов!