Рассказы не про всё

…Не про всё

Облепиха

Катер отходил ровно в семь, и мы с братом, сонные, не понимали, что происходит и куда торопимся в такую рань. Но когда оказались на берегу у дощатого узкого трапа, было уже не до сна, все было захватывающе интересно. Катер казался огромным кораблем, а люди вокруг, что поднимались на него, – необыкновенно таинственными. Пассажирами, в большинстве, были женщины, у каждой было по одному, а то и по два ведра. У нашей мамы в руках тоже было большое зеленое эмалированное ведро. Как нам объяснила мама, мы пошли за облепихой.

Тогда садовой облепихи не знали, собирали дикую. Ее зарослями был покрыт весь берег Катуни с обеих сторон, но со стороны села берег был высокий, она росла только на небольших полянах-зимниках, и потому здесь ее собирали редко. А вот на левом пологом берегу она росла свободно по всей пойме реки, образуя плотные заросли. На том берегу у совхоза было отделение, куда катер ходил по расписанию три раза вдень. Большинство женщин с ведрами и плыли в то утро на заработки – собирать и тут же сдавать облепиху за небольшие деньги приемщикам витаминного сырья.

Думаю, что мне было тогда четыре с половиной года, а значит, брату моему – три. На катере мы оказались впервые, и, конечно, это было главное. Сидели мы по бортам на деревянных скамьях и держались руками за ограждение – цепь, покрашенную голубой краской. Мама строго велела держаться за поручни и сама в них вцепилась крепче нашего. Перед тем как отчалить, катер издал оглушающий воющий сигнал-сирену. Этот сигнал мы слышали ежедневно дома. Издалека он казался негромким приятным гудочком игрушечного парохода, а теперь он нас сразил своей мощью, было в нем что-то вольное, стремящееся вырваться и умчаться далеко-далеко.

Течение Катуни – быстрое, катеру нужно было идти против него, и казалось, если смотришь на берег, что он стоит на месте, только со временем можно было заметить, что мы все-таки движемся. А если смотреть за борт на воду, то казалось, что мы мчимся, как на ракете. Мы с братом стали смотреть на белесо-зеленоватую воду, показывая друг другу на огромные буруны, что время от времени появлялись рядом. Нам представлялось, что оттуда сейчас вынырнет огромная чудо-рыба. Мама все одергивала нас, боялась, что вывалимся за борт и не давала лишний раз повернуться – посмотреть по сторонам. Катер шел, казалось, очень долго. Мы уже клевали носом, когда вдруг неожиданно рядом оказался противоположный берег и катер, как тараном с разбегу, пробороздил носом пологий берег из мелкой гальки. Трап спустили прямо с носа, а не с борта, и он уходил вниз крутой горкой. С трапа нас подхватил и поставил на землю какой-то бородатый страшный дядька. Он и маму нашу хотел подхватить, но она отмахнулась от него и, осторожно балансируя руками, спустилась сама. Мама взяла брата за руку, в другой руке у нее было зеленое ведро, и мы пошли вдоль берега по тропе. Я все боялся отстать, и когда дистанция между нами увеличивалась и цветастый подол ее платья только начинал прятаться за кустами, бегом догонял их.

Наверное, мы шли долго, потому что когда вышли к протоке, что ответвлялась от основного русла Катуни, то видно было, что мы оказались значительно ниже нашего села, что осталось на другом берегу. Катунь в главном русле мощно и быстро несла свои холодные воды, к ней даже страшновато было подходить близко. В протоке же вода была тихой и чистой. Было видно дно и стайки мелкой рыбы. Какое-то время мы с братом наблюдали за рыбешками. Когда они всей стайкой вдруг делали крутой разворот и отплывали, то их белые бока пускали в нас много-много солнечных зайчиков. Когда проплывали несколько чебаков покрупнее, стайка мальков мгновенно исчезала куда-то и потом, словно из ниоткуда, появлялась снова. Солнце поднялось выше кустов и уже хорошо согревало. Мама разложила наше нехитрое снаряжение, расстелила клеенку на траве и достала еду. Есть уже давно хотелось.

Ломать ветки облепихи было нельзя. Мама рвала ягоду с куста в большой ковш, из которого потом пересыпала ее в ведро. Нам с братом следовало из ведра выбирать попавшие туда листья и сучки. Это было скучно. Самим рвать ягоду у нас не получалось, она была высоко, не достать, да и острые колючки на ветках не подпускали, даже если и можно было до яркой ягоды дотянуться. Однако мы все равно по одной ягодке то с одного куста, то с другого, каждый в свою маленькую кружечку, что-то насобирали. У нас был свой маленький белый бидончик, на котором была нарисована ярко-оранжевая веселая белка, туда мы свою детскую добычу старательно ссыпали. Потом мама сломала нам все-таки по несколько небольших, но рясных веточек, и, сидя на клеенке, мы с усердием их обирали. Уже голые, без ягод, ветки потом сбросили в реку. Река подхватила их, явно желая нам помочь. Словно узнав каким-то образом о сломанных ветках, где-то вдалеке на дороге за кустами появился егерь на коне. Мама прижала нас к себе, и мы, затаившись, ждали, когда страшный дядя егерь уедет. Конь его фыркал, не желая лезть в колючие кусты. Егерь гикнул на него, и вскоре они умчались по пыльной дороге. Нас он не увидел.

Очень ценили облепиху в наших местах. Но был запрет на самостоятельный сбор дикой ягоды. Собирать её можно было только по специальному разрешению – бумажке с печатью. У кого бумаги не было, у тех собранную ягоду отбирали егеря. Нам нужна была ягода для себя, и наш сосед, лесник дядя Кузьма, выдал маме нужную бумагу. Но даже с бумагой мама очень боялась егерей и все старалась укрыться от их глаз и нас подталкивала, чтобы не маячили на виду.

Мама все собирала и собирала облепиху, а мы то бегали к протоке посмотреть на воду и рыбок, то смотрели в небе за коршуном, что стал кружить прямо над нами, то исследовали заросли дикого хмеля и крапивы, то срывали сочные сладко-кислые ягоды крупной ежевики, что росла тут же в изобилии. Когда нас сморил сон, из своей косынки мама соорудила небольшой навес на двух ветках. Под ним мы проспали еще очень длинную часть этого дня. Когда мы с братом проснулись, мама сидела рядом. Руки ее сплошь были покрыты маленькими черными точками от уколов шипами облепихи и пахли соком ягоды. После сна снова хотелось есть. Мама сказала нам, что если хлеб макать в воду реки, то это будет самая вкусная еда, которую дома попробовать нельзя. Стоя рядом друг с другом на камнях у протоки, мы макали хлеб в воду и смеялись. Вода была холодной, капли стекали по рукам, шее и падали на рубашку. Это был действительно самый вкусный на свете хлеб.

Обратный путь к причалу запомнился только тем, что мы очень спешили, боясь опоздать на вечерний катер. Мама несла брата на руках всю дорогу – одной рукой держала его, а другой ведро с облепихой. Я семенил сзади, сжимая в руке свой бидончик. На причале было шумно и людно. Два егеря, один с весами в руках, другой у трапа катера, громко ругались. На катере, который уже стоял у берега, сидело несколько человек, но внизу у воды было еще полно народу. Кто-то стоял в очереди к егерю с весами, чтобы взвесить ягоду, кто-то поднимался по трапу, а часть людей просто толпилась, собираясь подняться на борт. Второй егерь спорил с какой-то женщиной, что пыталась прорваться к трапу. У нее было огромное ведро полное облепихи. Егерь снимал фуражку с кокардой, вытирал мокрый лоб и орал на женщину, что не пустит ее и не даст пронести ягоду. Мы с братом испугались этого страшного егеря, который так громко кричал. Еще рядом с ним стоял черный конь под седлом и угрожающе переминался с ноги на ногу. Мы спрятались за маму и старались больше не смотреть на страшного дядьку. Женщина, которую не пускали, тоже громко что-то кричала и размахивала руками. Потом она выхватила свое ведро из рук егеря, махом, словно выплеснула воду, высыпала облепиху из ведра на землю и стала топтать сочные ягоды. Ягоды рассыпались по пыли, часть их скатывалась ручейком по уклону берега в холодную воду. Женщина, утирая слезы, поднялась по трапу. Потом, пока плыли, я видел ее еще раз – она плакала, повиснув руками на голубых поручнях, и ветер трепал ее косынку, будто пытаясь утешить.

Мы прошли на катер без препятствий. Наверное, бумага была действительно важной, но мы с братом видели, как мама волновалась и боялась егеря. На катере некоторые женщины тоже были с облепихой. У них были полные с горкой ведра, повязанные сверху платками. В нашем зеленом ведре было не столько много красивой и замечательно вкусной облепихи – ягоды моего детства. А еще у нас был наш маленький бидончик, тоже неполный, но очень дорогой для нас, c нарисованной белкой, точно такого же оранжевого цвета, как та яркая кучка высыпанных на землю ягод.

На обратном пути по течению катер летел с огромной скоростью, и это было не менее здорово, чем когда мы плыли утром. Когда наш корабль сделал резкий поворот за островом Медвежьим, у меня перехватило дыхание от восторга, а брат засмеялся. Катер замедлил ход и плавно подошел к берегу. Наше большое путешествие закончилось.

В походе

– Говорил же русским языком: близко к печке ничего не ставить, не вешать – сгорит. А ну, дай сюда, посмотрю, – Бурав выдернул из рук Веры ботинок-вибрам и разглядывал его покореженный кожаный носок и слегка обгоревшую резиновую подметку. Он был скорее удовлетворен тем, что оказался прав, чем расстроен случившимся.

Расстроены были остальные. Особенно виновница Вера. Хотя она, казалось, еще не понимала, что случилось, и, сидя перед печкой на куче елового лапника, беспомощно улыбалась.

– Ну и что делать будем? – Бурав передал ботинок по кругу, чтобы все увидели глубину проблемы. – Она не сможет теперь маршрут пройти.

– Да уж, серьезно скрючило, – Костя почесал курчаво-лохматую голову и передал ботинок дальше.

– Может, отремонтируем, а, ребят? – Альфия чуть не плакала. Она переживала за других больше, чем за себя.

– Вер, ты попробуй надеть его. Может, и не так страшно, – Макар был самым спокойным. С ним считались, и иногда казалось, что это он, а не Бурав, руководитель группы.

– Да какое там… – Бурав – Вовка Бураев, разозлился еще больше.

– Надевай, – Антон протянул ботинок Вере. Он из всех был самым опытным, хотя никогда не высовывался и редко вообще что-нибудь говорил.

Вера взяла ботинок и, вконец смущенная вниманием к тому, как она будет обуваться, стала его натягивать на шерстяной носок. Альфия и Машка стали ей помогать. Ботинок не лез. Кое-как его натянули на тонкий носок, без шерстяного. Видно было, что Вере ботинок тесен, но она старалась справиться с эмоциями.

– Нормально.

– Встань на него.

– Подметку можно парой стежков по канту прошить, а кожа чуть подмокнет и растянется, мерзнуть только будет, – Костя был ответственным за ремонт снаряжения.

– И что, она босиком в двадцатиградусный мороз будет идти? Кто отвечать за это потом будет? – Бурав злился все больше.

– Вова, я правда смогу идти, – в голосе Веры прозвучала твердость. – А на остановках буду разуваться и ногу греть. Можно еще поверх ботинка в бахилы чем-нибудь его утеплить. Не переживайте вы за меня. Сама виновата…

– Раньше думать надо было. А теперь я тебя должен с маршрута снять. – Бурав, похоже, не ожидал от себя такой решимости. Все замолчали и смотрели на него.

– Ну знаешь что, Бурав? Ты последний, между прочим, у печки дежурил, мог бы и подвинуть ботинок в сторону, раз увидел, – Машка встала, насколько ей это позволяла высота палатки, и нависла над их руководителем, грозная и большая.

– Если бы увидел, убрал бы. Я еще и виноват?

– Да никто тебя, Бурав, не винит. Но думать надо и решать быстрее. Может, и ничего страшного, дойдет Вера, – в голосе Макара уверенности не было.

– Ладно, раз вы считаете, что я решение неправильное принимаю, что… Давайте тогда пусть все выскажутся и будем голосовать. Антон?

– Наверное, Бурав прав, лучше Вере вернуться.

– Костя? – Бурав после поддержки Антона, на которую не очень рассчитывал, стал решительней.

– Я думаю, что пусть Вера сама решит, сможет ли она идти.

– Это не ответ. Ты «за» или «против»?

– Воздержусь. Чего ты наезжаешь, Бурав? Не обязан я такое решение принимать. Ты начальник, ты и решай, а лучше пусть Вера сама…

– Я решение приму, когда всех выслушаю, – Бурав немного унял начальственный пыл. – Ну что ты сама скажешь, девица наша?

– Ребята, дойду я, справлюсь. Конечно, вас мне подводить не хочется, поэтому, если считаете, что буду мешать, то… Как скажете, – похоже было, что только теперь до нее дошло, что случилось серьезное, и ей, возможно, придется вернуться домой, а группа пойдет дальше без нее.

– Альфия?

– Я за то, чтобы Вера шла с нами дальше. Она сможет, и мы будем помогать.

– Ну теперь тогда Машка, чтобы уж сразу всех женщин выслушать.

– А ты женоненавистник, Бурав? Чего это ты нас так обособил? Я тоже считаю, что Вера сможет идти. Она еще фору кое-кому тут даст. Она, между прочим, больше всех тренировалась, да и поход у нее не первый.

– Понятно с вами. Ну давай теперь ты, Макар, скажи, – именно решение Макара для Бурава было важным.

– Снимать Веру надо. Не дело это, в самом начале похода так попасть. Мы ж не знаем, что нас еще дальше ждет. Не думайте, что легче будет.

Трое парней было за то, чтобы вернуть Веру домой, три девушки были против, один воздержался – нейтральный. Но у них был еще восьмой член команды.

Юрка был первокурсником, застенчивым пареньком, которого часто не замечали или забывали про него. В этот поход – серьезную лыжную «двойку» по Южному Уралу с подъемом на вершину Ямантау, его взяли почти случайно. Он попросился к ним после своего первого похода в «единичку» в Бузулукском Бору, и его руководитель Бочкин (Витя Бочкарев) – непререкаемый авторитет в их студенческом клубе, дал хорошую рекомендацию Бураву на него. Юрка сидел в глубине палатки, еще не совсем отойдя ото сна, смотрел на всех со стороны, словно его это не касалось. Он не мог долго заснуть в эту первую ночь их похода из-за того, что рядом с ним в палатке оказалась красавица Альфия, и несмотря на то что на него она, естественно, никак вообще не реагировала, его это волновало. Заснул он уже под утро, после того, как отдежурил свой час у печки и лег на новое место с краю. Юрка не ожидал, что спросят его мнение. Оказалось, что теперь именно от него и зависело, пойдет ли с ними дальше Вера.

– Я не знаю, вообще-то.

– Ну вот еще один уклонист. Давай, парень, определяйся. В походах приходится решения принимать, иначе из тебя ничего путного не выйдет.