Рассказы не про всё

– Наверное, тогда все-таки лучше ее вернуть. Тяжело будет еще восемь дней с таким ботинком…

– Ну что ж? Тогда будем считать, что большинством решение принято. Снимаем. Антон, возьмешь Верин рюкзак, она – твой с самым необходимым. Проводишь ее на вокзал в Миас, дальше она сама, а ты к концу дня налегке по лыжне нас нагонишь. Сегодня далеко не уйдем.

Когда Юрка выбрался последним из палатки, он увидел, как все три девушки стояли в стороне от костра. Вера и Альфия, обнявшись, плакали, а Машка стояла с ними рядом и сердито посмотрела на него, Юрку. Бурав с Антоном что-то обсуждали у костра, остальные были заняты сборами. Из котла для чая уже вовсю валил пар, а каша была накрыта крышкой. Хотелось есть. Мороз за ночь усилился и быстро вытянул все тепло из-под сразу вставшей колом анораки. Юрка чувствовал себя виноватым. Теперь он жалел, что высказался за уход Веры, но было поздно что-то менять. После завтрака стали укладывать рюкзаки. Все происходило молча. Костя с Макаром складывали палатку. Дело это было непростое: палатка за ночь покрылась ледяной коркой, и теперь ее приходилось долбить, чтобы сложить в несколько раз и стянуть чехлом с ремнями, как у рюкзака. Палатку нес самый крепкий из них – Макар. Как только палатка была упакована, Антон с Костей повесили ее ему на плечи. Макар слегка пошатнулся на лыжах, но устоял и скоро, не дожидаясь других, пошел в глубь леса. Остальные еще с полчаса собирали свои рюкзаки и потом догоняли медленно идущего Макара. Антон с Верой проводили всех и тогда сами встали на лыжи.

Вечером, когда уже начинало темнеть, но еще была различима лыжня, на их новую стоянку пришел Макар. От него валил пар, словно он только что вышел из бани. Над палаткой стоял столб дыма от печки, в котлах закипала вода, и вся их группа потихоньку подтягивалась к костру, чтобы потом, когда сварится ужин, можно было уже окончательно на ночь уйти в теплую палатку и там снять с себя лишнее. Макар курил свою трубку, Костя дымил сигаретой и в свете костра что-то чинил в креплении лыжи, остальные стояли вокруг костра и смотрели на пламя.

Перед тем как уйти в палатку, когда они остались у костра вдвоем, Юрка вдруг спросил Бурава:

– Скажи, Бурав, а Вера правда же не смогла бы с нами идти дальше?

– Да почему? Куда бы она делась, дошла бы, конечно… – он негромко рассмеялся.

Этот смех и пренебрежительное «дошла бы…» еще долго звучали в ушах Юрки и не давали ему заснуть. Хотя в спальнике было тепло, уютно, а лапник под ним был мягким, как перина на кровати в бабушкином доме. Дежурный Костя приоткрыл дверцу у печки и пускал туда сигаретный дым тонкой струйкой, думая, что никто не заметит, что он закурил в палатке. Видимо, так оно и было, все спали. Юрке хорошо было видно через щель пламя в печи, и он даже чувствовал на лице его жар. Костя открыл печь шире и подбросил дров. Как он закрыл печь, Юрка уже не видел…

Барабан

Наш духовой оркестр как лучший в районе часто приглашали обслуживать различные торжественные собрания, партийно-комсомольские конференции, слеты передовиков и прочие мероприятия. Играли марши, гимн, туш, а иногда в перерывах что-нибудь более веселое и легкое: вальсы или песенную музыку. Обычно это происходило в большом городском дворце культуры химиков, зал которого не уступал приличному оперному.

Так как большей частью эти мероприятия состояли из самих заседаний, то нам преимущественно приходилось скучать и дожидаться своего выступления. В оркестре редко играл кто-то из взрослых, в основном мы: мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет.

Было две придуманных нами самими игры, чтобы скоротать время в оркестровой яме.

Первая игра заключалась в том, что большой барабан клался на бок, получался этакий семейный круглый стол, и на нем раскладывалось несколько костяшек домино. Поочередно колотушкой стучали в барабан и подсчитывали количество очков на перевернувшихся вверх точками доминушках. Выигрывал тот, кто набирал больше. Конечно, стучать надо было осторожно, чтобы звук был едва слышным, в зале же обязательно шло какое-нибудь заседание и, как правило, кто-нибудь уже вовсю выступал с трибуны, а рядом на сцене сидело жюри или президиум. Но если стукнуть совсем слабо, то костяшки не переворачивались. Поэтому надо было умудриться так ударить, чтобы максимальное число костяшек перевернулось, но чтобы гром барабана не был слишком ясным среди дремотной тишины зала. И вот время от времени, впрочем, с заметной ритмичностью, раздавалось негромкое «бум-м». Кто-то в зале вскидывал голову и тревожно оглядывался, кто-то думал, что это доносится шум с улицы, а кому-то это вообще казалось естественным фоном, когда долго бубнят с трибуны. Выигрывали те, кто не боялся рисковать. Игра заканчивалась каждый раз одним и тем же: кто-нибудь входил в азарт и так долбил по подпрыгивающему барабану, что внезапный артиллерийский гром заставлял подскочить ползала; члены жюри смотрели на председателя, председатель, покрутив головой, утыкался в регламент, будто там было написано, по какому поводу синкопа, а наш Андреич, дирижер и руководитель оркестра, отвлекался от своей книжки «Три мушкетера», которую обычно читал, и грозил нам всем худеньким кулаком. Он снимал и снова надевал очки, вскакивал, но тут же садился назад, потому что тогда его становилось видно из зала. Грозил снова уже пальцем и всех заставлял вернуться на свои места. Андреича не боялись, но расстраивать не хотели: он всегда всё сильно переживал.

Вторая игра была более интеллектуальная. На тот же барабан клался коробок спичек, и ударом пальца по тугой коже надо было заставить коробок встать. Если он вставал на торец, это было верхом мастерства. Для своего хода каждый музыкально талантливый игрок выбирал свое изначальное положение коробка на игровом поле: одни ближе к краю (тогда стучать надо было не по центру, а между ним и коробком), другие клали коробок в середине и барабанили пальцем уже рядом с ним, кто-то экспериментировал и размещал его радиально под углом. Допускались к этой игре только элита оркестра: первые трубы, баритон, тенор, бас и иногда – тромбон. Никогда не светило попробовать себя в игре альтам, кларнету или вторым трубам из новичков. Хозяин большого барабана робко сидел в стороне от своего инструмента и даже не пытался как-то обозначить свою принадлежность к объекту игры. Только когда игру прекращали и надо было что-нибудь уже сыграть из музыки, барабанщик отважно бросался за инструментом, сметая по пути пюпитры с нотами, за что получал подзатыльники и тычки от «настоящих» музыкантов. Эта игра была не так опасна в смысле смущения публики; звук получался не такой громкий и глухой, как при игре в домино, а более звонкий, остренький, чистый. На него редко кто обращал внимание, наверное, его принимали за естественные природные звуки. Обычно играли по двое на щелчки. Право первого хода (стука) было у владельца коробка или победителя первого этапа. Правила игры порой менялись и совершенствовались, в этом тоже было развлечение и немалое творчество. Например, если коробок улетал со стола, то игрок на всю игру отстранялся от участия, или коробок открывался на три четверти и надо было уже не поставить его, а выбить из него спички, которые подсчитывались. Однако игра «в коробок» не была так азартна и быстро надоедала участникам соревнований. В «домино» играли чаще.

Однажды первые трубы с тенором так увлеклись игрой, что не вернули инструмент барабанщику, когда Андреич поднял свою палочку и грянул марш, а продолжали соревнование, при этом старались не облажаться и верно вести свои музыкальные партии. Теперь колотушкой стучали, уже не таясь, от души, потом колотушку бросали, а следующий оркестрант свободной от искусства рукой ее подхватывал и делал свой ход. Конечно, марш с неравномерно звучавшим барабаном слушался необычно, но это продолжалось недолго. Бешеные глаза Андреича в этот раз были страшнее его занятых дирижированием рук. Барабанщик, растолкав всех и утирая слезы, наконец, уже стучал в свой большой бубен, находясь, правда, не на своем положенном месте, а в середине оркестра.

Ох и досталось нам тогда!.. Некоторых Андреич даже обещал отлучить от оркестра. А вот публика снова ничего не заметила; разве что наиболее музыкально изысканные уловили в «Тоске по Родине» некоторую особую тоску и пронзительность, доходящую до смены ритма.

Оркестр любил играть как можно больше и разное. Если играть не давали, он все равно во что-нибудь играл.

Мука

Баба Аня, или, как ее сокращенно звали все в деревне, – Бабаня, встала, как обычно, без пятнадцати шесть. Старательно пробормотав утренние молитвы, долго умывалась холодной водой и на кухню, место своего обычного дневного обитания у окошка, вошла уже бодрой, хотя кряхтеть и охать не перестала. Эти продолжительные вздохи и бесконечные «господи, помилуй» сама она не замечала, не слышала, они были частью ее старушечьего дыхания.

Пока Бабаня пила черный чай с чабрецом без сахара, но с мятной конфетой, она прикидывала, чем займется в наступивший день. Это летом длинного дня на все не хватает, а зимой день короткий, но тянется, и заполнять его надо так, чтобы прошел он с толком. «Господь не зря так придумал, что летний день вдвое больше зимнего, чтобы постарались мы, а нам его все равно не хватает, ленимся, видать…» – потянуло ее философствовать. «Пирог испеку с картошкой и грибами, – вдруг сказала она самой себе вслух, – хоть и не пост еще, пусть будет постный. Зато яйцо намешаю…» Грибы у нее были и сушеные белые, и замороженные опята. Опят осенью сама собрала немного, да соседка еще принесла ей большой пакет. Так что она потом не знала, что с грибами делать, и забила ими целый ящик в морозилке. Благо он обычно у нее пустовал.

Бабаня обрадовалась, что придумала себе хорошее занятие, и полезла в угол у печки за мукой. Тесто надо было поставить сейчас же. Муки в большой железной кастрюле под деревянной крышкой не было. «Вот старая! Совсем бестолковая стала, с прошлого раза же еще знала, что мука кончилась», – она расстроилась, но решила не отступать, раз наладилась на стряпню. Магазин открывался через полтора часа, пока можно было прибрать в комнате.

На улице, когда она вышла, было темно, фонарь горел только над сельсоветом, а дальше была темень до самого магазина. Пробиралась она осторожно, боясь оступиться с тропинки или поскользнуться. Мороз к утру отпустил, дышалось легко. «Вот кости-то и ломало…» – сказала она в темноту.

– Бабаня, вы? Ой, хорошо, что встретила. Хотела забежать, но, думаю, рано еще, разбужу, – молодая соседка Валя, что жила через двор, догнала старуху.

– Здравствуй, Валя. На автобус торопишься?

– Да, но успею еще. Бабань, вы не могли бы мне на три дня рублей пятьсот одолжить? Врач вчера Светке выписал новые таблетки, а у меня денег уже нет. На работе стыдно занимать, неудобно. Выручите?

– Валенька, конечно, моя хорошая. Сейчас, только на свет давай выберемся, – они уже подходили к магазину, где горел фонарь, а над крыльцом сияла реклама. В кошельке как раз оказалась пятисотка. – Ну слава богу, что с собой есть. Держи, Валюша. Отдашь, как сможешь, не переживай. Со Светой-то кто остался, в садик же ее не повела хворую?

– Ольга Ивановна, соседка. С ней Светка нормально остается. Спасибо вам, Бабаня, опять спасаете меня прямо буквально. Через три дня верну.

– Беги давай, а то на автобус опоздаешь.

Бабаня постояла, глядя в след Вале, пока та не скрылась за поворотом. Поднялась на ступеньки магазина и вошла в нарядный и теплый продуктовый зал. Муку она всегда покупала алтайскую, из нее выпекалось все вкуснее. Когда брала пакет с мукой, подумала, что денег в кошельке может и не хватить. Положила муку на место и снова заглянула в кошелек. Там осталось чуть мелочи, ее не было смысла и пересчитывать.

– Бабушка, вы что-то не нашли? Помочь вам?

– Ничего, девушка, спасибо. Бабка старая деньги забыла. Схожу сейчас.

– А что хотели?

– За мукой я.

– Вы возьмите муку, а деньги потом занесете. Вы же еще сегодня пойдете сюда. Я вас помню, вы каждый день бываете. Живете, наверное, рядом.

– Недалеко, да. А ты городская, наверное, не знаю тебя.

– Из города.

– Каждый день сюда катаешься спозаранку, вот наказание-то. А наши в город полдеревни, тоже каждый день. Сама деревня будто уже и не живет ничем.

– Муку-то берите, бабушка.

– Нет, милая, не пойдет так. Спасибо тебе, но схожу, не рассыплюсь.

Бабаня, недовольная собой, пошла домой. Небо на востоке подсвечивалось холодным фиолетовым светом, но тропинка была по-прежнему плохо видна, и пару раз она оступалась в сугроб. Дома решила отдышаться – отдохнуть. Сначала так и сидела, не раздеваясь, в кухне, но потом разделась, умыла руки и решила пока распустить-замесить дрожжи. Затем прошла в комнату и включила телевизор, чтобы послушать погоду. По телевизору передавали новости, погоду надо было дожидаться. Не вслушиваясь в то, что говорили, она смотрела на картинки – они были словно одни и те же каждый день. «Все врете и врете», – привычно сказала она. Про погоду она поняла, что снова похолодает, но пока телевизор выключала и шла на кухню, уже забыла весь прогноз. «Сварю к обеду картошки целиком и поем с капусткой… А пирог к ужину испеку. Тесто к обеду не поспеет…» Стало чуть веселее, когда в руках появилась работа. Картошку начистила, поставила на плиту, но зажигать газ не стала. «Быстро сварится, успею еще, а пока в магазин сбегаю…» Из-под клеенки на столе достала тысячную бумажку.

Стало совсем тепло, так что с крыш закапало как весной. Бабаня пожалела, что вышла в валенках. «Не забыть потом сушить поставить…» В магазине встретила Вовку, сына ее давно ушедшей подруги. Вовка пил, но в последнее время бывал трезвым и выглядел посвежевшим. Вовка справился у нее о здоровье и пообещал на днях заглянуть. Она похвалила его: «Видишь, как сразу на человека стал похож. Ты же, Вовка, умный мужик». Повздыхала вслед ушедшему Вовке и пошла за покупками. Вспомнила, что надо купить порошок стиральный и мыла, а к картошке решила прикупить еще и селедки. Увидела ее в витрине в аппетитном рассоле, и захотелось. На кассе взяла упаковку со спичками – они у нее почему-то быстро кончались. Довольная собой, что оказалась такая предусмотрительная, направилась домой. У самой калитки сидела чужая собака и смотрела на нее. «Вот развелось бездомных, откуда они берутся? Раньше сроду собак просто так не болталось по селу», – разворчалась она. Отломила краюшку и бросила собаке. «Поешь и ступай отсюда», – наставительно и серьезно сказала она собаке.

Пока разделась, поняла, как устала. Так что есть совсем расхотелось, но она зажгла газ под кастрюлькой и поставила валенки на толстую трубу отопления. И только тут вспомнила про тесто – увидела раскисшие дрожжи в ковшике. Дрожжи распустились и покрылись пузырьками пены. «Вот раззява старая… что же я такая есть-то – опять муки не купила…» – Бабаня не расстроилась, она разозлилась. А когда она так сердилась, то становилась упрямой и активной. Силы к ней тут же вернулись, она заново оделась и снова пошла в магазин.

День уже перевалил за вторую половину. В середине зимы это особенно заметно, когда солнышко, чуть поднявшись, уже снова катится низко к земле, словно передумав подниматься по-настоящему. «Глянуло на нас одним глазом, да напугалось толчеи земной – покатилось спать. Вернусь – сама раньше лягу, с солнышком же», – прошептала она, на мгновение остановив путь. До магазина она еще не дошла, увидела у сельсовета Евгению Петровну, пенсионерку-учительницу. Та только что вышла из дверей местной власти. Еще не старая, моложе Бабани, но все же пожилая женщина плакала. Плакала она молча, утирая слезы варежкой, в другой руке сжимая носовой платок.

– Евгения Петровна? – Бабаня подошла ближе.

– Не знаю уже, к кому идти. Никто ни за что не отвечает… Здравствуйте.

– Что такое?

– Бульдозер дорогу расчищал вчера и вход мне в калитку завалил. Выше забора куча. Не пройти, и не расчищу я такую гору. Уже пробовала, а оно все комьями смерзлось. Соседа просила – тому некогда. Звонить пробовала в контору нашу коммунальную – не наше, говорят, дело. Вот и председатель…

– Отказал? Вот ирод.

– У него, говорит, своей техники никакой нет теперь, ничем помочь не сможет.

– Да ты что!? – Бабаня закипела от возмущения и от этого не заметила, как перешла на «ты». Она всегда с учителями была на «вы». – Пойдем еще раз вместе к нему.