Тёмный путь

Она видимо обрадовалась и тотчас же, не снимая шляпы и только сдернув перчатки, принялась пробовать инструмент (я не знал, что в ее квартире был хороший заграничный рояль).

Она сбросила шляпу и принялась играть. Мало-помалу она вся отдалась и погрузилась в игру. Что ее увлекло – новый ли инструмент, тон его, мое присутствие – не знаю, но она, очевидно, увлеклась и забыла о моем присутствии.

Ее лицо сделалось строго, блестящие глаза смотрели неподвижно в стену, она играла и сама наслаждалась этой игрой.

– Сара! – шептал я. – Что это такое? Что вы играете? Сара! Скажите мне!.. Какая дивная, чудная музыка!!

– Это «еврейские мелодии» Мендельсона, – быстро сквозь зубы проговорила она и снова забылась, увлеклась.

Я слышал ее потом, через несколько недель, в ее квартире, в Акламовском доме. Помню, я вошел вечером. Она играла, кивнула мне головой и строго сказала:

– Садитесь и молчите!

Я слыхал много музыкантов, виртуозов; но я никогда в жизнь мою не слыхал такой игры и такой музыки. В ней была непостижимая глубина чувства, в ней была глубокая, неземная торжественность. В ней как будто земная страсть разрешалась в высших, духовных мелодиях.

Не помню, как долго она играла. Но, очевидно, время летело и для нее, и для меня незаметно.

Музыка становилась грустнее, в ней слышалось глубокое горе, страдание, безнадежность.

И вдруг она остановилась и, упав головой на клавиши, зарыдала.

– Сара! Что с вами? Сара! Бога ради!

Она вскочила, выпрямилась, глаза ее горели.

– Подите вон!.. Вон!.. – закричала она и каким-то глухим, повелительным голосом, указывая на дверь, и я невольно повиновался, повиновался этой бешеной, внутренней силе.

LXVII

Помню, в то время я как раз был на «градусе обожания», то есть в том состоянии, когда человек становится тряпкой, без воли, даже без желания обладать любимым предметом. Для него единственное, что остается, – это наслаждение созерцания. Словом, я превратился в раба, в вещь, и мне казалось, что я ничем иным и не могу быть, как рабом, вещью моей царицы и властительницы.

Мне кажется, только у нас, у русских, может быть такая пассивность любви, такая способность обезличиться – способность чисто женская.

Притом, надо сказать, что я любил вполне безнадежно и, следовательно, бескорыстно.

Когда в первый раз меня выпустил доктор и я пришел к Саре, то, разумеется, прежде всего я чуть не со слезами на глазах начал благодарить ее за мое выздоровление.

– Я обязан вам, единственно вам, – говорил я, – моею жизнью и лучшим, что есть в этой жизни, – моим рассудком…

(Я должен заметить, что в то время я объяснялся уже довольно свободно по-немецки. Первое, что я сделал по выздоровлении, когда еще мне было запрещено выходить из комнаты, это то, что я сблизился с Гуттом. Правда, прежде всего он был глуп, но, чтобы болтать по-немецки, он был вполне пригоден. И мне доставляла удовольствие эта болтовня. Притом, надо сказать, что и Сара довольно хорошо понимала по-русски и даже немножко могла говорить. Господи! Я мечтал тогда, что выучу ее говорить по-русски… Как я был молод и наивен!)

– Ну! Это все после, это потом, – прервала она меня.

– Сара! – сказал я, страстно смотря в ее чудные глаза. – А могу ли я когда-нибудь надеяться, что после, потом…

– Что? – спросила она меня резко.

– Вы будете моей женою?

Она вспыхнула, и в глазах ее сверкнул злобный огонек.

– Ни после, ни потом, ни in ewige Ewigkeit (ни во веки веков).

Всякий другой после такого ответа бросил бы всякую надежду и убежал бы прочь дальше от «губительной отравы». Но для меня бежать было уже невозможно. При одной мысли о побеге в моей голове являлся такой хаос, что я вполне верил в полную возможность сойти с ума.

LXVIII

Один раз (это было Великим постом) я застал Сару грустною, расстроенною, чуть не в слезах.

– Что с вами? – вскричал я. – Сара! Скажите мне… Вы знаете, как я вас люблю!

– Мы разорены, – сказала она, смотря на меня угрюмо и кусая губы. – Через неделю мы будем нищие. Все заведение, все наше имущество продадут с молотка: всю мебель, вещи, все. – И она обвела рукой кругом.

– Сара! Разве может допустить до этого он? Ведь он вас любит, и вы, вероятно, его любите.

Она вдруг покраснела и сдвинула брови.

– Никогда не смейте мне вспоминать о нем. Слышите! Все было и прошло. Я не могу… я не хочу к нему обращаться за помощью.

– Сара! Если бы я мог чем-нибудь помочь вам?!

– Вы! Вы можете…

– Сколько вам нужно и когда?

– Мне нужно завтра 20… 25 тысяч… – проговорила она скороговоркой.

– Они будут у вас! Мне необходимо только найти лицо, которое дало бы мне деньги под заклад имения. Я теперь совершеннолетний. Имение принадлежит мне, по наследству.

– Благодарю, благодарю! Вы мне истинный друг.

Голова у меня закружилась. Я крепко обнял ее, но она быстро выскользнула из моих объятий и отбежала к двери.

– Нет, нет! Ради Бога! Когда-нибудь после… Оставьте меня теперь одну. Я прошу… я умоляю вас…

И она убежала. И я слышала, как в дальней комнате громко и звонко щелкнул замок.

LXIX

Я торжествовал и готов был помешаться от радости.

Сердце мое как будто выросло, расширилось, и мне казалось тогда, что все в мире было наполнено ей, Сарой, и что все прочее мизерно, ничтожно, что существует только она одна, Сара.

И если бы она в эту минуту потребовала от меня не только 25 тысяч, но все состояние, потребовала бы, чтобы я ради нее совершил преступление, бросился бы в огонь, в воду, я решился бы на все, на все. По крайней мере, мне так казалось тогда.

Помню, я отправился от нее в клуб. Мне хотелось поделиться моей радостью со всеми. Разумеется, не рассказать, что совершилось – нет! – но просто увидеть как можно больше народа и показать нарочно всем, какая веселая радость у меня на душе. Наконец, мне просто хотелось дурачиться, как малому ребенку.

Был уже двенадцатый час. В клубе я нашел в столовой за столом веселую компанию. Тут был весь цвет нашей губернской молодежи, и между ними был один человек незнакомый, который, очевидно, был центром кружка вместе с помещиком Зобининым. Они сидели рядом и друг перед другом блистали остроумием эротического характера.