Ничего важнее нет, когда приходит к человеку человек

Совсем недавно Поля ходила с Иваном в очередной раз выбирать товарища Сталина. Жаль, не поинтересовалась, куда вождя выбирала. Бросила бюллетень в урну, не читая, и вернулась домой. Готовила обед, пока муж отмечал важное государственное событие – единодушное волеизлияние народа.

Напротив Дома культуры стоит низкорослое здание городского отдела милиции, по размерам в три раза меньше Дома культуры, что правильно, так как работа отдела милиции и его размещение, должны быть неприметными и не бросаться в глаза ворам, бандитам и прочим противоправным элементам.

В угрозыске работает старший лейтенант милиции Вадеев, пока не отмеченный боевыми наградами за задержание преступников, но это поправимо – какие у него годы?

Всё рядышком. Ради чего Полине уезжать от полюбившегося места, бросать трудом и горбом нажитое? Надеется на кривую стезю, которая в народе называется: «авось пронесет». Поля верит в «авось» не с кондачка – немцы физически не смогут дойти до Вязьмы – не хватит сил ни людям, ни технике, чтобы завоевать огромное пространство, растянувшееся на тысячи километров. Не допустят наши. Где тот пограничный Брест и где Вязьма?

Поля повернулась на гудок паровоза очередного, проходящего товарного состава. Удивлённо спросила мужа:

– Неужели продолжают отправлять в Германию «наше» зерно? Гляжу, эшелоны не только с солдатами направляются на запад, но вроде и хлебные? Война не мешает зерно вывозить из страны?

– В конце июня, мужики говорили, да и сам я видел, шли, – сплюнул Ваня. – И в Гжатске составы стояли, ожидая отправки. Выполняют договор с Германией по поставке зерна. Сейчас не знаю, не интересовался, некогда даже в окно взглянуть, целыми днями занимаюсь ремонтом разбитых вагонов, некогда передохнуть.

И деповские партийные политинформаторы, которые раньше надоедали своим присутствием, куда – то запропастились, некому разъяснить политику текущего момента…

Заговорив о зерне, Поля вспомнила, что муж обещал на обратном пути с работы купить хлеба про запас, поскольку его осталось совсем мало.

– Ты принёс мне то, о чём я просила? Хлеб из продажи пропал, чем девок кормить?

– В сумке посмотри; две буханки купил, больше не дали. Возьмёшь с собой в деревню…

– Хотелось бы надеяться, что…

– Хватит, Поля, не заводи «шарманку». Немцы не придут – вернешься! Сама говоришь: бережёного бог бережёт! Тебе сейчас вдвойне следует беречься – с большим животом ходишь. В деревне по – любому жизнь спокойнее, родишь без…

– У меня, Ваня, нехорошее предчувствие: уеду, больше не увижу нашего дома, – вытерла глаза грязным платком и скомкала его в руке.

– Не разводи мокроту, твою мать! – выругался Иван, с трудом сдержавшись, чтобы самому не заблажить. Сдержался, потому что увидел старшего лейтенанта, идущего на обед. Иван соседу не доверяет, ожидает от него неприятностей, сделанных исподтишка. Не потому что мужик плохой – пьющие мужики плохими не бывают, а по долгу службы в милиции. От милиционера, да ещё коммуниста, даже пьющего – жди беды, хотя здоровается, сволочь, вежливо.

– Привет, Иван! Стоишь?

– Стою. Привет, Семён! Трудное у тебя сейчас время, достаётся, наверно?

– Достаётся, не без этого, – ответил Семён на ходу, торопясь домой.

Поля одёрнула мужа: – Не трепли языком, и не ругайся, дочки слышат. А слёзы свои я давно выплакала. Лучше ответь, почему в России не дают людям жить, а? Ну, почему? Чем мы бога прогневали?

Родилась в год, когда Россия только – только стала отходить от разгрома на Дальнем Востоке. Мать рассказывала, что домашние долго не могли забыть деда, погибшего на войне. Его фотография в военной форме хорунжего долго висела в рамке на стене. Сняли, когда бабушка умерла.

Закончила второй класс церковно – приходской школы – началась австро – венгерская война. Или германская? Теперь её вроде называют Первой мировой? Ну, да ладно, не важно, как ее звали! Главное другое, деревенские бездельники, которых раньше «миром» поддерживали, вернулись с фронта обвешанные оружием – революция. Ура, ура, свобода! Что первым делом сотворили? Отобрали у своих же сельчан скот и лошадей. Вместе с лошадьми утащили сеялки и веялки, бороны и плуги.

Отбирать – не работать, ум не нужен!

Отобрали у кого? Естественно, у «кулаков», работавших с пяти утра, ложившихся в одиннадцать вечера, с темнотой. В семьях «кулаков» трудились все, особенно летом, иначе жить не могли.

Детей брали с собой. Положишь ребенка под куст, в тенечек, дашь ему домашнего пива и спит малыш, посапывая, никому не мешая. Изредка мать подойдёт покормить и пеленки поменять.

– Меня в поле брали… Я этого не застал. Из детства запомнилось только как военные со звездой на островерхом шлеме зерно из подпола выгребали. Батька жутко матерился и за ружьё хватался. Я одного красноармейца за ляжку укусил, получил сапогом по заду. Как семью раскулачивали, тоже не довелось увидеть – уехал учиться на ветеринара в Петроград.

– Мамка рассказывала: она с дочками долго бежала за подводой. Ревмя ревели, хватались за ноги батьки, за шинель солдат, умоляя не забирать его, больного. Красноармейцы отталкивали, били прикладами…, даже женщин, – «куммунисты», «иху мать»! Мамке несколько раз досталось, – помолчал немного и вновь длинно выругался:

– «Кум – му – ни – сты!». Доходили слухи, что батьку в Сибирь сослали, но точно никто не знает. Пропал с концами. Где, в каком месте на могиле свечку зажечь? Скорее всего и нет её. Бросили в какую – нибудь канаву, безбожники – любят канавы людьми, как мусором, заполнять.

Воспоминания продолжила Пелагея, желая выговориться, пока Иван рот ей не закрыл матом.

– Работали, работали… У парней и девок к двадцати годам руки грубели, покрываясь мозолями.

Со стенаниями и людскими проклятьями покатилась по стране повторная экспроприация: грабь награбленое! Раскулачивали уже не именем революции, а именем советской власти. Советская власть жадными «грабками» выгребла всё ценное. Даже самотканые половики с пола смотала.

Чужое брать не страшно, имея на руках узаконенное оружие.

Люди завалящиеся, лодыри, лентяи по жизни, пена людская, «вознесшись наверх», заделалась начальниками, не хухры – мухры. Новых начальников на сивой кобыле не объедешь. Чуть что не по ним, обзывают контрой, хватаются за револьвер… К месту пришлось:

– Кому война, а кому мать родна! Голые и нищие в одночасье разбогатели, чужое добро «кулаков» к себе во двор тащили, тащили.

Раздражение захлестнуло Полю, не может остановиться: – После военных операций над собственными крестьянами, устроили войну с Польшей, потащили коммунизм к ним. Вошла Красная Армия в Польшу. Краснополяков не нашли, водку жрать не с кем. Подвернулись под горячую руку белополяки.

Мимо Вязьмы эшелонами белополяков повезли в теплушках под усиленной охраной. Куда? В плен? На расстрел? Разговоры шли, что отвезли в Тверь, потом расстреляли.

В коллективизацию отобрали последнюю спрятанную от раскулачивания корову. Партийные функционеры согнали животных в концентрационный амбар, назвав его коровником, но не удосужились заготовкой корма, озаботиться вёдрами для дойки, молочными ёмкостями, другой тарой.

Начальники не попросили озлобленных наглым воровством рогатого скота людей, записанных, но не ставших «колхозниками», выйти на работу, чтобы ухаживать за коровами.

Добровольцев не нашлось: кому нравится кормить и доить чужую скотину, ведь семьи кулаков воспитаны на принципе – не трогать чужое, считая это воровством. Сыграло роль и убеждение не помогать врагу. А коммунисты и есть враги, насильно отобравшие у крестьян нажитое тяжёлым трудом.

«Колхозная» буренка сутками стояла не кормленная и не доеная. Начался падёж…

Зорька вырвалась из колхозного плена, примчалась домой, встала возле запертой калитки. От голода еле на ногах стоит, а вымя – то полное. Молоко вымя рвет, больно ей, крупные слезы катятся из глаз.

Подошли с мамкой к Зорьке, не сдержались, тоже заплакали. Обняли родимую кормилицу за шею, мама с одной стороны, я с другой, и ревём. Как сердце не разорвалось?

Зорька до последнего держалась, но не выдержала испытание коллективизацией – начальной стадии построения коммунизма – сдохла. Опустел амбар.

Туши коров разрубили на куски и выбросили в лес. Волки развелись: жратвы вдоволь.

Не дав народу передышки, рванулись искать белочеловеков в других странах. Повоевали в Испании – нет белоиспанцев. Не найдя искомое в Испании устроили Халхингольскую войну. Белояпонцев не нашли, и в ярости много японцев положили за светлое будущее Монголии. Наконец улыбнулось счастье – в Финляндии появились белофинны. Ура!

В борьбе с белофиннами положили полмиллиона красногвардейских мальчишек.

Сколько можно? Зачем воевать? Не живется властям спокойно, чего не хватает? Получается, человек приходит на Землю не трудиться, а разрушать? Несколько лет строит, десяток – разрушает.

И в войну, и в промежутках между войнами трясешься от Дзержинских, Менжинских, Ежовых…, Берий, Сталина. Один другого паскуднее – и всё нерусские. Всю жизнь боишься Железных Феликсов, Ежовых рукавиц, Мёртвых глаз, Вождей всех народов; голода, войны, руководителей верхних и нижних, дальних и ближних, доносов.

Вот, ты, Ваня, в курсе жизни соседей, могут они стучать на нас в НКВД? Вполне могут, особенно старушки, сами того не зная. Тайком ходят в церковь исповедоваться батюшке…

… – а батюшка «куммунист» и сотрудник НКВД, известно всем, – помог Иван закончить фразу.

– Дуся – учительница. Детей в классе расспрашивает, – продолжила Поля.