Авантюристы. Книга 3

– Это ихние священники придумали, чтобы в церкви больше народу вмещалось. Да что вы у меня спрашиваете? Вот же слуги Божие к нам пожаловали. Они то получше моего разбираются в таких тонкостях. Спроси у них. Вот привязался. Спроси еще, зачем хором поют при этом.

– А зачем?– кавалерист с обезображенным лицом повернулся к монахам.– Святые отцы, вы то, что про это можете сказать? Почему в Европе сидят, а в России стоят в храмах? И поют зачем?

– Стоят, потому что уважение хотят Богу наивысшее продемонстрировать. Ты ведь перед офицером тоже вскакиваешь, когда он подходит. Зачем? Уважение демонстрируешь. И по стойке смирно стоишь пока он «вольно» не скажет. А если будешь сидеть и покуривать, то, что он подумает? Подумает, что в дерзость впал. А если ты перед Императором так же будешь сидеть неуважительно? А Бог ведь куда как выше всех Императоров. Его Именем их помазывают и короны возлагают. Вот русские это понимают и не осмеливаются в храмах, кои за дом Божий почитают, сидеть,– объяснил Михаил как можно проще. Он сам удивился направлению, которое приобрела беседа у костра. А кавалерист со шрамом не успокаивался, имея очевидно ум бойкий и пытливый.

– Уважение? Это понятно. А что, в Европе, значит, не уважают?– вывернул он вопрос.

– Уважают,– Михаил засмеялся.– Сидя. А в России стоя.

– Запутали вы меня, святой отец. Так правильно-то как будет? По-европейски или по-русски?

– Не просто ответить, сын мой. Я этот же вопрос задал одному русскому священнику и он ответил, что «лучше сидеть и думать о Боге, чем стоять и думать об уставших ногах».

– Значит, они и сами не знают как лучше?– сделал заключение кавалерист.

– Слушай, Пьер, ты чего привязался к человеку? Никто не знает как лучше.

Но Пьер, уже получивший однажды след на физиономии, и Михаил с Сергеем не удивились бы узнав, что именно сунув любопытный нос, никак не хотел угомониться. Пьер желал ясности в этом вопросе, в спорах над которым сшибаются лбами богословы всех времен и народов уже не одну тысячу лет. Кто верует и служит Богу правильно? Сыну кузнеца деревенского и прачки, до зарезу было необходимо узнать это именно здесь и сейчас. Возможно, у него тоже в ранце лежал маршальский жезл и, являясь потенциальным Герцогом, этот Пьер пытался понять, как в жизни происходят метаморфозы столь необыкновенные и чьим Промыслом такое попускается. Два монаха, подвернувшиеся ему под руку, просто обязаны были это знать.

– Сын мой. Чтобы ответить на твои вопросы иногда жизни не достаточно. Отшельники в скитах и уединенных кельях, в молитвах проводя многие годы, десятилетиями просят об этом Господа смиренно в постах, трудясь неустанно,– попробовал вежливо отвязаться от назойливого кавалериста Михаил. Но не тут-то было.

– И что вымолили? Мы-то люди простые и нам бы узнать, чего там им выяснить удалось. Русские поют хором, Европа, сидя музыку слушает, благоговея, а дикари в Африке пляшут вокруг пальм. Все это чтобы Бога уважить. Вы уж проясните, коль рясы одели. Я саблю взял и на лошадь сел. Про это могу все без утайки рассказать и увиливать не стану. Все как есть расскажу. А вы крест надели, и жизнь Богу посвятили, значит должны в этих вопросах быть знатоками. Иначе к чему огород городить?– Пьер даже с лежанки своей вскочил и придвинулся, любопытствующую рожу со шрамом придвинув поближе.

– Вера, сын мой, не в обрядности и внешних проявлениях человеческих, а в сердце должна быть. Она как талант дается каждому с рождения и либо затухает в страстях пребывающего человека, либо разгорается, страсти превозмогая,– опять попытался отвязаться от него Михаил.

– Да как же их угасить, страсти?– растерялся кавалерист Пьер.– Коль они прут?

– Они «прут», а ты борись с ними. В этом главный труд. Монашество для того и есть, смысл его в том, чтобы уединившись, умерев для мира суетного, преодолеть страсти совершенно. А какой рукой ты себя при этом будешь крестом осенять и как пальцы складывать – это дело десятое.

– Так чего монахи просят у Бога, коль им ничего не надо?– удивился Пьер.

– Смирение просят им дать. Простоты святой. Более ничего и не надобно, для того чтобы войти в Царствие Небесное.

– Только-то?– Пьер разочарованно махнул рукой.– Эдак, любой нищий туда может попасть без труда. Куда уж проще, коль нет ничего своего и попривык, что все пинают, да в шею гонят. Ходят с рукой протянутой и все сносят. Куда проще?

– Не о покорности, внешне проявленной, я говорю, сын мой. А о смирении гордыни и страстей. Иной нищий, прося днем покаянно, ночью за грош медный горло в темном переулке перережет, чтобы страсти свои удовлетворить. Это не Смирение – это покорность обстоятельствам. Дай такому человеку возможность сбросить рубище, облачи в одежды царские и получишь деспота, пострашнее самого дьявола. Смирение, как состояние внутреннее. Состояние души. Вот к чему стремиться нужно и для этого уходят отцы святые в пустынные места, где в постах и молитвах просят Господа об этом, как о даре наивысшем. Многими чудесами наполняются тогда дни их и Дух Святой, опускаясь на молитвенников, ни в чем ограничения им не чинит. Все дает в полноте истиной. Ибо сказал Господь:– «Стучитесь и отверзится. Просите и дано будет вам»,– Пьер почесал в затылке, пытаясь освоить сказанное и, спросил с явным сомнением в голосе:

– Так уж и все?

– Истинное все,– подтвердил Михаил.

– Значит, если молитвенник, в Духе пребывая, попросит Бога груды золота, то получит их немедленно?

– Несомненно, получит, только просить не станет. Зачем ему «груды» эти? Чтобы сторожем потом при них сидеть? Тогда он станет уже не монахом, а сторожем при этих «грудах». Несчастнейшим человеком станет. Рабом золота. Истинная Свобода не в обладании, а в отсутствии привязанности к чему либо. Что за Свобода, коль ты вынужден жизнь свою посвятить сохранению вещей, недвижимости или не дай Бог, страстью воспылав к женщине, станешь бегать вокруг нее с саблей, прочих воспылавших разгоняя. Раб ты тогда страсти и несчастнейший из людей, потому, как и в мыслях и в поступках не свободен. Свободен тот, кто в любое время может подняться и уйти, куда ему вздумается, а не куда его ведут страсти. Им отдается человек и уловленный в сети эти, идет не туда куда хочет, а туда, куда они влекут.

Глава 4

Пьер смешно наморщил лоб, пытаясь искренне понять, сказанную монахом явную несуразицу: – Я в кавалерию пошел, потому что мне всегда нравились лошади. И подраться я тоже всегда не прочь. Выпить хорошего винца в доброй компании, с хорошей закуской и с дамами – это тоже по мне. Монет золотых или серебряных я бы тоже не против груду заиметь, чтобы все остальное купить. Значит, я раб всего этого, раз хочу и головой ради этого рискнуть готов?

– А кто? Раб и есть. А знаешь, сын мой, как Господь по милости своей, излечивает таких как ты от страстей-то этих?

– Как?

– Получишь ты все, что хочешь и даже сверх того, так что «из ушей полезет» и тогда поймешь, сколь обременительную ношу ты себе на плечи взвалить решил. Сейчас ты беден и потому свободен. Когда же получишь желаемое, то жерновами повиснет все на шее твоей. Вспомнишь ты мои слова совсем скоро. И мой тебе совет заранее, брось все и иди куда хочешь. Жив будешь, и может быть, душу спасешь.

– Загадки, святой отец,– это не по моей части. Я люблю, чтобы все было просто. Быстро, красиво, сытно, ну и с барабанным боем чтобы.

– Так и будет,– кивнул Михаил.– Быстро разбогатеешь, так что не унести будет. Красиво и сытно тоже будет, а уж барабанным боем тебя, Пьер, Император обеспечит.

Этот разговор у костра Пьер вспомнит месяц спустя, выкатывая ручную тележку с награбленным барахлом из сгоревшей Москвы. Он понимал, что ему не докатить ее до Парижа, но бросать было жаль. Лошадь его убили под ним еще в Бородинскую битву и он, получив легкое ранение в руку, брел в растянувшемся на 50-т верст обозе, толкая перед собой тележку, набитую ценностями.

Ему повезло, он сумел набрать в основном золото и серебро, и теперь с тоской озирал унылый русский пейзаж. Проклятая русская зима началась в этом году значительно раньше обычного и Пьер, закутанный в медвежью доху и обутый в русские валенки, мерз нещадно. Проклятый монах был прав, когда говорил про «жернова». « Что он там посоветовал? Брось сказал».– Пьер остановился, распаковал узлы, пересыпал в ранец золотые монеты и, зажмурившись, рванул налегке, обгоняя, еле плетущийся обоз. Отойдя от тачки на десятка три шагов, он все же оглянулся и увидел, как набросились жадно на его бывшее имущество, проходящие мимо гвардейцы.

Даже за сабли схватились, претендуя на добычу. И лязгнувшая сталь подтвердила серьезность намерений претендентов.

«Идиоты», – весело подумал Пьер, прибавляя шагу и прикидывая где бы ему прикупить хоть какую-нибудь клячу, пусть даже за все имеющееся у него золото.

А сейчас, сидя у костра, он протяжно зевнул и, пожелав всем доброго сна, завалился под бок лейтенанта и захрапел буквально через десять секунд.

Подремав у костра кавалеристов до рассвета, монахи тихо ушли, никого не побеспокоив. Проходя по разоренной деревне, Михаил опять услышал писк металлодетектора и, поспешно достав его, присвистнул удивленно.

– Что там?– Сергей протянул руку и Михаил молча сунул ему прибор.

– Опять пять км показывает. Зараза. Это что означает?

– Одно из двух. Либо ларец удаляется на восток, либо мы от него ушли на запад, а он находится в расположении русской армии.

– Вот гад. Это потому что мы на Наполеоне зациклились. А ларец-то и не у него вовсе. Вон его «вигвам», если я что-то понимаю в архитектуре. А рядом с ним, наверняка, казначей пристроился. Вон и фуры коричневые. Лошадей выпасаться видать увели,– Сергей переключил детектор на определение золота и прибор исправно запикал, показывая, что на расстоянии от них всего в пятидесяти метрах этого металла просто прорва.

– Хитер Бонапарт. Солдатикам своим фальшивками жалованье платит, а золото себе в казну прибрал,– Михаил щелкнул пальцами и пятнадцать повозок, стоящие тремя рядами, за шатром Императора и охраняемые десятком конных гвардейцев, слегка дернулись все сразу. Рывок этот судорожный, сопровождаемый легким скрипом колес, рессор и досок, был замечен караульными и вызвал у них естественное любопытство.

– Что это они все сразу затряслись?– озадачился капрал, старший в наряде.– Уж не шурудит ли кто внутри?– высказал он вслух самое нелепейшее предположение.

Капрал подтянул потуже ремешок высоченной фуражки и, не откладывая в долгий ящик, развернул лошадь к ближайшему фургону с императорской казной. Расстегнув деревянные пукли и распустив кожаные ремни, он заглянул в фургон, и лицо его вытянулось изумленно. Фургон был пуст. Первые лучи утреннего солнца радостно осветили девственно чистое нутро. Воры, похоже, не только вынесли все, что было внутри, но даже подмели за собой днище повозки. Капрал метнулся к следующему фургону и лихорадочно принялся, срывая ногти, распускать ремни, чтобы увидеть туже картину вторично. Всхлипнув от предчувствия надвигающейся лично на него «кары небесной», капрал с заполошным криком: – Мсье капитан, воровство!!!– поскакал к палатке караульного начальника, который выскочил полуодетый с обнаженной саблей в руке.

– Что? Кто?– заорал он.

– Казну сперли, мсье капитан,– капрал вывалился из седла и на трясущихся ногах побежал следом за капитаном обратно к казначейским фургонам. А там уже суетился сам казначей Наполеона – барон Пейрюс. Выскочивший на крики и лично проводящий экстренную ревизию содержимого фургонов. Все пятнадцать оказались пусты. Кроме того опустели и три фуры с типографским оборудованием, краской и запасом бумаги, а также свежеотпечатанные ассигнации на сумму в 2-а миллиона рублей. Неизвестные злодеи решили не мелочиться, и подмели не только фургоны с монетами.

– Чертовщина!!! Караул!!! – Барон дрожащими руками пытался натянуть на себя мундир, но никак не мог попасть руками в рукава.– Что стоишь, как кретин?– заорал он писклявым голосом на денщика.– Помоги.

Из императорского шатра, вышел Наполеон, и недовольно сморщив нос, осведомился:

– Что орете, как египетские ослы? Что случилось?

– Ваше Величество, похищена казна,– доложил барон, трясущимися губами.

– Та-а-а-к! Поздравляю. В Смоленске у меня кто-то спер табакерку, и я сразу понял, что эта компания ничего кроме неприятностей не принесет. Жандармов сюда. Где этот Дюк – выкормыш Фуше. Вы уверены, барон, что золото было на месте накануне?