Кафе маленьких чудес

– Ну, так я не буду вам мешать, – с улыбкой сказала Жанна, и Нелли по лицу кузины ясно увидела, что та при этом подумала: высокий, видный (!) мужчина, который не только получил инженерное образование и прилично говорит по-французски, но еще и с музыкальным талантом, общительный и вдобавок интересуется философией!

«А что я говорила!» – читалось в ее взгляде, который она бросила, прежде чем отойти от столика в самом дальнем углу, оставив Нелли и Шона наедине.

Шон съел кусочек грушевого пирога, отпил немного кофе из чашки, затем перегнулся через столик и, понизив голос, с нетерпением попросил:

– So[25 - Итак (англ.).]. Теперь, когда нас не слушает ваша кузина, расскажите мне о дромологии. – И, подмигнув, добавил: – Так что там была за запутанный история между этим Вирильо, летающим профессором и вами?

3

Сколько себя помнила Нелли, ее всегда мучили страхи. Страх, что за занавеской прячется какой-нибудь злоумышленник, страх перед темнотой, страх, если кто-нибудь запаздывает, страх, что ее бросят одну, страх, что она не справится с порученным делом, страх застрять в лифте, страх, если среди ночи вдруг зазвонил телефон, страх, что кто-нибудь вдруг заболеет, страх, что нахлынет гигантская волна и все утонут, страх, что случится что-то ужасное.

Жизнь казалась чем-то ненадежным и не располагала к спокойствию. С ранних лет Нелли поняла, что люди со всеми своими мечтами, стремлениями и надеждами ходят в этой жизни по тонкому льду, и в любой момент, когда все, казалось бы, идет замечательно и великолепно, когда ничто не предвещает беды, лед может неожиданно под тобой проломиться.

Поэтому нужно все время быть начеку, никогда не расслабляться, потому что жизнь устроена так, что, пока ты смотришь в окно, ничего не происходит, но достаточно на минутку отвлечься, как тут же все и случится.

Как тогда, когда она восьмилетней девочкой помахала родителям, которые с двумя чемоданами в радостном отпускном настроении садились в старенький папин «ситроен», чтобы лететь на остров с названием, словно взятым из сказки. На остров, где, как рассказывала мама маленькой дочке, воздух пахнет мускатным орехом, а белый песчаный берег окаймляют высокие пальмы, за которыми простирается море, совсем не такое, как наш серо-голубой, тяжело вздымающийся Атлантический океан. Оно светлое и теплое, мерцающее, как сапфир, и такое прозрачное, что ты видишь, как вокруг твоих ног плавают рыбы, расцвеченные всеми цветами радуги.

Занзибар.

Мама много лет уже мечтала посетить этот остров, и Нелли редко доводилось видеть ее такой счастливой и возбужденной, как в это утро.

– Господи, я в самом деле лечу на Занзибар! – воскликнула она, сев в ярко-голубой «ситроен» и обернувшись на прощание к дочери, которая нетерпеливо махала родителям рукой из окна детской комнаты.

Но в Занзибар они так и не полетели, и Нелли никогда больше не суждено было увидеть голубой «ситроен». А также родителей.

И все это только из-за ее недосмотра! Наверное, надо было подольше постоять тогда у окна. Пока машина не исчезнет из вида на длинной прямой дороге, которая вела из города. Наверное, надо было мысленно следовать за родителями. А Нелли вместо этого отвернулась и, напевая песенку, сбежала вниз по лестнице, потому что ей не терпелось поскорее опробовать с подружкой Камиллой новые качели, которые папа утром установил для них в саду. По ее недосмотру родители даже не доехали до Парижа. По пути в аэропорт им навстречу выехал большой грузовик с усталым водителем, его вынесло на встречную полосу, и огромная фура смяла голубую легковушку, как игрушечную.

С этого рокового дня слово «летать» приобрело для Нелли страшный привкус опасности и смерти. Мир внезапно необратимо переменился, а восьмилетняя девочка получила неизлечимую психологическую травму, которая породила в ее уме нелепое убеждение, будто бы ужасное несчастье произошло потому, что ее родители собирались лететь на самолете, притом что никакой катастрофы не было, а мадам и месье Делакур даже не ступили на борт самолета. Детская логика порождает иногда странные представления, от которых человек потом не может избавиться всю жизнь.

Многие годы спустя, когда Нелли наконец поняла, что ее родители погибли вовсе не в авиационной катастрофе, сама мысль о том, чтобы сесть в самолет, продолжала вызывать у нее приступ панического страха, и Клэр, которая после смерти родителей взяла девочку под свое крылышко, могла сколько угодно объяснять ей, что в голове у нее, очевидно, произошло неправильное соединение двух синапсов и на самом деле гораздо логичнее было бы бояться не самолетов, а машин (ездить в машине Нелли не боялась), – все было напрасно. Сколько бы Жанна ни твердила ей про статистику, согласно которой авиасообщения объявлялись самым безопасным видом транспорта, Нелли оставалась при своем мнении. Среди всех страхов Нелли самым сильным, по-видимому, был страх полетов. С течением времени этот страх превратился в сознательную установку, которую Нелли не афишировала, так как стеснялась своей авиафобии, притом она старательно избегала расспросов о том, почему не летает на самолете, поскольку это неизбежно привело бы к разговору о самой большой катастрофе в ее жизни.

Она упорно держалась своего принципа никогда не летать, настаивая на этом даже с чувством некоторого превосходства, как будто это означало принадлежность к узкому кругу избранных людей, обладающих особым знанием, которое отличало их от подавляющего большинства варварских представителей Нового времени. Находиться в битком набитом летательном аппарате, где люди сидят как сельди в консервной банке, с точки зрения Нелли, было так же противно человеческой природе, как и вообще передвижение по воздуху. С какой стати, скажите на милость, человеку вообще отрываться от твердой почвы под ногами? Если уж путешествовать, то как Марко Поло: ездить сухопутным и водным транспортом. Человек не предназначен для полета, и это видно хотя бы по тому, что он рождается не с крыльями, а с руками. С руками, у которых, в отличие от крыльев, есть то преимущество, что ими можно кого-то обнять, чего не способна сделать никакая птица.

Сама того не сознавая, Нелли делала из недостатка достоинство. Она никогда ни с кем не делилась подробностями той огромной беды, которая черной тенью накрыла ее жизнь. Она только говорила, что ее родители, к сожалению, умерли рано и она выросла у бабушки, а если у кого-то хватало бестактности продолжить расспросы, она одним выразительным взглядом своих потемневших, как дождевая туча, глаз останавливала любопытных, сказав только, что не любит об этом вспоминать. И только два человека знали о ее страхе перед полетами: ее бабушка Клэр и кузина Жанна.

Оказавшись в восемнадцать лет в Париже и поступив в университет, где она в качестве главных предметов выбрала итальянский язык и философию, она, к своему удовольствию и, признаться, с некоторым чувством удовлетворения, узнала, что есть такой французский философ и критик, который, хотя и в несколько другом контексте, чрезвычайно скептически относится к самолетам. Этим человеком был Поль Вирильо, и его учение о «дромологическом застое» сразу же показалось ей весьма убедительным.

Она наизусть запомнила поразившую ее первую фразу, с которой профессор Даниэль Бошан начал свою лекцию о Поле Вирильо: «Скорость света – непригодна для обитания».

Нелли тогда была на втором семестре обучения и как губка впитывала в себя новые знания. Аристотель, Руссо, Кант, Вольтер, Декарт, Кьеркегор и Сартр – все они пытались докопаться до смысла жизни, но то, что она услышала сейчас, на этой лекции, имело отношение лично к ней. В лице Вирильо она обрела единомышленника, поборника медленного темпа, который в своей теории скорости и катастроф резко критиковал ускорение современного мира. Но лучше всего было то, что самолеты для Вирильо – это объекты, лишенные местоположения, потому что человек в них не может себя «локализовать» и тем самым теряет ориентацию. Ему принадлежало и замечательное высказывание, что с появлением самолета неразрывно связано и появление авиакатастроф. Нелли чуть не закричала «ура», когда Даниэль Бошан процитировал эти слова философа.

Человек представляет собой пространственно-временное существо, которое в постоянно ускоряющемся мире все более утрачивает жизненное пространство. Вирильо рассматривал это как угрозу для человека, так как в результате он утрачивает и связь с землей. Человек нуждается в конкретном месте, чтобы там закрепиться, подобно тому как дерево, чтобы существовать, должно быть укорененным в почве.

Нелли кивала и еле успевала записывать в тетрадь все новые мысли, которые она слышала. Она жадно ловила каждое слово профессора, приступившего к изложению учения о «дромологическом застое». Слово «дромология», очевидно, изобрел сам Вирильо, составив его из греческого dromos (беговая дорожка) и logos (наука). Этим словом он именовал теорию скорости, ее возникновения и влияния на человека.

Вирильо исходил из того, что первоначально человек двигался в естественно присущем ему темпе. Тогда мир был еще, так сказать, в порядке. Но с изобретением паровой машины и началом революции в средствах сообщения человек пустился наперегонки с самим собой, пока не достиг скорости света, с которой в век цифровых коммуникаций происходит передача электронных сообщений и информации, то есть такой скорости, которая самому человеку недоступна. Так где же находится человек, когда он присутствует сразу в двух местах? Локальная самоидентификация становится, согласно Вирильо, все более эфемерной, а конкретное географическое местоположение все более подменяют собой время и скорость, с которой человек преодолевает расстояние. Но так как во времени и скорости невозможно «локализоваться», это неизбежно приводит к отчуждению от действительности и ее виртуализации. Человек все больше превращается из действующего лица и автомата, еще знающего, что он делает, в теледействователя, перемещающегося даже не в физическом средстве передвижения – например, самолете, – а в виртуальном теле, в котором он преодолевает пространство, не сходя с места. Путешественник без пути, пассажир без рейса.

Самое же странное и замечательное во всем этом было следующее. Чем более в той пространственно-временной структуре, в которой на протяжении тысячелетий протекала жизнь человека, усиливался сдвиг в сторону времени, то есть чем более ускорялся окружающий мир, тем менее доступным он был для восприятия и тем статичнее становился сам человек. Благодаря автомобилю он стал мобильнее, чем когда-либо прежде, однако не двигается с места, застряв в пробке; сидя дома за компьютером, он со скоростью света передает электронные сообщения в Америку вместо того, чтобы поговорить с соседом на своей улице; он сидит, поджав коленки, в самолете, стиснутый в нем почти без движения, в то время как пространство без его участия преодолевается с безумной скоростью, что приводит к полному отчуждению человека от реальности и вообще от мира.

В какой-то момент, сказал Бошан в заключение своей блестящей лекции, человек после прогрессирующего тысячелетнего ускорения придет к тотальному регрессу и будет неподвижно сидеть, уставившись в мерцающий экран монитора, а передвигаться уже исключительно с помощью симуляции, окончательно изгнав себя из своего тела. Таков будет парадоксальный конец истории – «развивший бешеную скорость застой».

После этой лекции Нелли поняла, что будет писать дипломную работу о Вирильо. Она получила, так сказать, знак свыше. А когда благодаря отличной дипломной работе на нее обратил внимание и пригласил в ассистентки Даниэль Бошан, она также поняла, что по уши влюбилась в профессора.

Нелли задумчиво помешала ложечкой кофе, который тем временем уже совсем остыл.

– Жизнь иногда преподносит удивительные неожиданности, правда? – Она взглянула на Шона. – В том смысле, что вдруг я обнаруживаю, что есть кто-то, кто подвел под мой страх перед полетами научное обоснование, я пишу работу под названием «О невозможности путешествовать самолетом», влюбляюсь в своего профессора, в котором, мне кажется, я чувствую родственную душу и который находит мою работу замечательной, и тут вдруг все рушится из-за полета за океан! Это похоже на скверную шутку, ведь так?

Шон сочувственно кивнул:

– У нас в Мэне на это сказали бы: ирония судьбы.

– У нас в Париже сказали бы то же самое, – вздохнула Нелли.

Она бросила взгляд на часы и с удивлением обнаружила, что проговорила почти два часа. Было начало седьмого, и кафе до отказа наполнилось народом. Все места за столиками были заняты весело смеющейся и болтающей молодежью, посетители угощались запеканкой киш, бретонскими блинчиками с ветчиной и эмменталером или ели рыбный суп с соусом руй, запивая красным вином. Нелли почувствовала, что проголодалась.

Выплеснув свое горе, она поняла, что на душе полегчало. Встретившись с уличным музыкантом, который подсел к ней на скамейке и одолжил носовой платок, она сама не думала, что вскоре выложит кудрявому незнакомцу со смешным акцентом все, что у нее накипело. Больше всего ее удивило, что она впервые – за долгие годы! – заговорила с кем-то об аварии, в которой погибли ее родители. Нелли с любопытством разглядывала американца, который сидел перед ней в своей толстовке с капюшоном и смотрел на нее с ободряющей улыбкой. Все время рассказа он внимательно ее слушал, изредка вставляя вопросы и быстро пожимая ей руку, как только видел, что ей тяжело о чем-то говорить.

Наверное, рассуждала она, иногда бывает проще довериться постороннему человеку. Когда говоришь с чужими людьми, у них, в отличие от родственников и друзей, не бывает личной заинтересованности, да и слушают они тебя без предвзятости, и поэтому с ними легче выговориться.

– Хочешь знать мой мнение? – спросил в этот момент Шон.

Они сами не заметили, как перешли на «ты», и это было вполне естественно с человеком, перед которым ты раскрыла душу.

Нелли подперла подбородок рукой и сказала:

– Я слушаю.

– Не надо так сильно переживать из-за вещей, которые еще только могут случиться, – сказал он по-английски. – Don’t worry about things that are not going to happen.

Нелли улыбнулась:

– Это опять поговорка из Мэна?

– Nope[26 - А вот и нет (англ.).]. Это я вычитал в одной потрясающей книге. Там тоже была женщина, которая постоянно из-за всего переживала. Она все время ждала чего-то плохого. – Он настойчиво посмотрел ей в глаза. – Это некорошо. Так что ты это прекрати, Нелли, прекрати сейчас же! – Словно желая подчеркнуть свои слова, Шон постучал указательным пальцем по столу. – О’кей, это действительно сьюперплохо – потерять обоих родителей в таком раннем возрасте. Но не всегда же непременно случается все самое ужасное! Тебе надо больше доверять жизни. Твой великолепный профессор улетит на конгресс без тебя – so what?[27 - Ну и что? (англ.)] Он вернется, и вы снова будете вместе.

– В том-то и дело, что мы с ним не вместе! – сказала Нелли, повертев вилкой, которую держала в руке.

– Значит, надо делать что-то, чтобы так было, верно? Почему ты ему просто не скажешь, что льюбишь его?

Нелли аккуратно положила вилку рядом с тарелкой.

– Потому что… – начала было она, но только помотала головой. – Невозможно, пока не наступил подходящий момент.

– Is that so?[28 - Вот как? (англ.)] – Шон посмотрел так удивленно, что было ясно, какого он мнения насчет наступил момента.

– Да, я просто хочу дождаться подходящего момента.

Разговор начинал принимать такое направление, которое совершенно не нравилось Нелли. Она смущенно заерзала на стуле, ощущая на себе снисходительный взгляд американца.