Вид с дешевых мест (сборник)

«Сэндмен» во многом был попыткой создать новую мифологию – или, скорее, понять, чем меня зацепили древние пантеоны, а затем попробовать воссоздать вымышленную структуру, в которую я сам смог бы поверить. Что-то такое, что ощущается правильным, именно в том духе, в каком ощущаются правильными мифы.

Сон, Смерть, Безумие и прочие Бесконечные (непочитаемые, потому что кому в эти дни, в этом веке, может прийти охота, чтобы его почитали?) были одной большой семьей, как и полагается всем хорошим пантеонам; каждый представлял ту или иную сторону жизни, каждый воплощал тот или иной тип личности.

Думаю, что в целом наибольший отклик у читателей вызвала Смерть, которую я изобразил в виде веселой и здравомыслящей шестнадцатилетней девушки – особы привлекательной и принципиально милой. Помню, в какое я пришел недоумение, в первый раз столкнувшись с людьми, заявившими, что верят в созданных мною персонажей; и помню, какое чувство вины вперемешку с облегчением я испытал, когда начали приходить письма от читателей, осознанно работавших с одним из моих персонажей (а именно с той самой Смертью), чтобы пережить уход любимого человека – жены, бойфренда, матери, ребенка.

(И меня до сих пор поражают те, кто комикса никогда не читал, но использует персонажей – чаще всего, опять-таки, Смерть и Безумие – как часть своей персональной иконографии.)

Создание нового пантеона было частью эксперимента – как, собственно, и работа со всеми остальными мифами. (Если выделять в «Сэндмене» какую-то одну тему, то это история о самом акте повествования и, возможно, об искупительной природе историй вообще.) Но истории в две тысячи страниц нелегко рассказывать только о чем-то одном.

Я изобретал старые африканские предания; я придумывал кошачьи мифы, которые кошки рассказывают друг другу по ночам.

В комиксе «Сэндмен: Пора туманов» я решил взяться за мифы всерьез – чтобы посмотреть, как они работают и насколько сильны. На какой отметке неверие переливается через край и гибнет? Сколько мифов можно, метафорически выражаясь, набить в телефонную будку или заставить сплясать на булавочной головке?

Историю в целом вдохновило какое-то из речений аббата Мюнье[20 - Артюр Мюнье (1853–1944) – французский священник и мемуарист, известный прежде всего как автор очерков о парижских салонах.]: он сказал, что верит в ад, потому что, согласно церковной доктрине, ад существует. А вот верить в то, что в аду хоть кто-то есть, от него никто не требовал. И вот это-то видение пустого ада меня совершенно зачаровало.

Ну хорошо: ад, значит, пуст, и даже сам Люцифер (которого я представлял в виде падшего ангела, прямиком из Мильтона) его покинул, и теперь преисподней как духовной недвижимостью премиум-класса интересуются самые разные силы. Некоторых из них я позаимствовал из комиксов, других – напрямую из древних мифов, египетских, скандинавских, японских; добавил к ним ангелов и демонов и, в качестве последнего экспериментального штриха, даже кое-кого из фейри – и сам удивился, насколько здоровая, жизнеспособная вышла структура. По идее, должно было получиться совершенно несъедобное варево, а вместо этого, продолжая кулинарную метафору, вышло вполне приличное гамбо[21 - Гамбо (или гумбо) – блюдо креольской кухни, полусуп-полурагу из морепродуктов, курицы, овощей, риса и т. д.]. Неверие по-прежнему оставалось на дальней полке, куда я его временно задвинул, зато вера в миф как нечто фундаментально живое и рабочее утвердила свои позиции.

Самую большую радость при работе над «Сэндменом» приносила обширность открывшихся передо мной территорий. Я действовал в мире, где есть или бывает всё: история, география, супергерои, мертвые короли, народные сказки, дома и сны.

3

Как я уже говорил, мифологии меня всегда очаровывали. Почему они у нас есть?.. Зачем они нужны?.. Зачем мы нужны им?..

А комиксы всегда были самым непосредственным образом связаны с мифами. Это такие цветные фантазии, где герои в ярких костюмах дерутся друг с другом в бесконечных мыльнооперных битвах (эдакие легкоусвояемые мечты о власти для подростков мужского пола); не говоря уже о дружелюбных привидениях, людях-зверях, чудовищах, отроках, инопланетянах или хотя бы просто чужаках. До определенного возраста мифология имеет шанс захватить нас целиком, а потом мы вырастаем и оставляем эти мечты позади – на какой-то срок или уже навсегда.

Новые мифологии еще ждут нас – прямо здесь, в этих последних мгновениях двадцатого века. Да, они процветают до сих пор – возьмите хотя бы городские легенды о человеке с крюком, подстерегающем милующиеся в машинах парочки; об автостопщиках с мохнатыми руками и мясницкими топорами; о прическах в форме улья, кишащих паразитами; о серийных убийцах и разговорах за барной стойкой… А на фоне всего этого телеэкраны крутят перед нами калейдоскоп разрозненных образов, скармливая нам старые кинофильмы и свежие новости, ток-шоу и рекламу. Мы мифологизируем то, что носим и что говорим; наши теперешние кумиры – рок-звезды и политические деятели, знаменитости всевозможных форм и размеров. Новые мифологии сделаны из волшебства и науки, и цифр, и славы.

У них у всех есть свое назначение – у этих наших способов понять и объяснить для себя мир, где мы живем, мир, где простые ответы встречаются крайне редко, если встречаются вообще. Каждый день мы пытаемся его понять. Каждую ночь мы закрываем глаза и засыпаем, и на несколько часов в тихом и безопасном режиме абсолютно сходим с ума.

Собственно, десять томов «Сэндмена» и стали для меня способом поговорить об этом. Способом хорошенько разглядеть мифологии последнего десятилетия XX века; поговорить о сексе и смерти, страхе и вере и радости – обо всем том, что заставляет нас мечтать и видеть сны.

В конце концов, мы треть жизни проводим во сне.

4

Хоррор и фэнтези (неважно, в форме комиксов или в какой-то другой) часто считают эскапистской литературой. Иногда они таковой и оказываются – простой, парадоксально скучной литературой, предлагающей быстрый катарсис, пластмассовую мечту, легкий уход. Но это не значит, что так должно быть всегда. Если повезет, фантастика даст вам карту дорог – путеводитель по землям воображения: ведь истинное назначение художественной литературы в том и состоит, чтобы показывать нам мир, который мы и так знаем, – да только под другим, непривычным углом.

Слишком многие мифы до сих пор остаются неисследованными. Мы хватаемся за них, не выяснив предварительно, ни какие силы они представляют, ни что на самом деле значат. Городские легенды и «Уикли Уорлд Ньюс» снабжают нас повседневными мифами в самом простом смысле слова, показывая мир, в котором события подчиняются логике историй: не как они действительно происходят, но как должны происходить.

Пересказывать мифы действительно очень важно. Сам акт изучения их очень важен. Задача не в том, чтобы взять дохлый миф, вскрыть и показать всем («Итак, дети, кто мне скажет, что мы узнали из истории о смерти Бальдра?»), и, уж конечно, не в том, чтобы увидел свет еще один нью-эйджевский том на тему «помоги-себе-сам» («В тебе живут боги! Да-да, прямо в тебе! Скорей, освободи свой внутренний миф!»). Вместо этого мы должны понять, что даже утраченные и забытые мифы суть не что иное как компост, на котором произрастают истории.

Что на самом деле важно, так это рассказывать истории заново – и пересказывать старые. Это наши истории, и их нужно рассказывать.

Меня даже не возмущает цензура мифов и волшебных сказок. Пуриста во мне, возможно, и оскорбляют диснеевские версии, но вообще-то я в этом отношении безжалостный дарвинист. Те формы сказок, которые работают, в итоге выживают – остальные гибнут и оказываются забыты. Для драматических задач студии Диснея, возможно, так и надо, чтобы Спящая красавица уколола палец, заснула и пробудилась в один и тот же день. Но когда вы пересказываете сказку, неизбежно потребуется как минимум сотня лет, прежде чем заклятие окажется снято, – даже если из сказки Перро давным-давно уже куда-то делась людоедская мамаша Принца. Да и Красная Шапочка в наше время неизменно заканчивается всеобщим спасением, а не пожиранием ребенка, – а все потому, что именно эта версия сказки сумела выжить.

Некогда Орфей благополучно выводил Эвридику из царства Аида. Но и тут выжила иная версия.

(Волшебные сказки, как указывал еще Честертон[22 - А точнее, я сам в своем пересказе Честертона. – Н.Г.], не правдивы. Они более чем правдивы. Не потому, что доводят до нашего сведения факт существования драконов, – а потому, что подсказывают: драконов можно победить.)

5

Несколько месяцев назад я, к некоторому своему удивлению, обнаружил себя в одной далекой стране на симпозиуме по мифам и волшебным сказкам. Мое выступление включили в программу и сообщили, что я буду обращаться к группе ученых специалистов со всего мира и рассказывать им о сказках. До того мне предстоит выслушать кое-какие семинарские доклады и принять участие в дискуссии в формате круглого стола.

Я сделал записи для грядущей речи и пошел на первую презентацию. Там я слушал, как ученые мудро и интеллектуально рассуждают о «Белоснежке», «Гензеле и Гретель» и «Красной Шапочке» – и с каждой минутой во мне нарастали раздражение и неудовлетворенность, причем на каком-то очень глубоком уровне.

Мои проблемы были связаны не с тем, что там говорилось, а с тем, как оно говорилось, – с отношением людей к предмету. Все эти люди как будто пытались друг другу доказать, что сказки больше не имеют никакого отношения к нашей реальности. Что это нечто холодное и мертвое, и его самое время отправить на лабораторный стол, поднести поближе к свету и изучить с разных сторон, ожидая, что оно тут же, не сопротивляясь, выдаст все свои секреты.

Большинство присутствовавших на конференции охотно соглашались (неважно, насколько искренне) с теорией, что волшебные сказки когда-то начались с развлекательных историй, которые взрослые рассказывали взрослым, – а потом они просто вышли из моды и превратились в истории для детей (по аналогии с метафорой профессора Толкина, когда ненужная и немодная мебель со всего дома отправляется в детскую: нет, она не предназначалась изначально для детей, просто взрослым она стала не нужна).

– Зачем вы возитесь с мифами и сказками? – спросил меня один из них.

– Потому что в них есть сила, – ответил я.

Студенты и ученые с сомнением покивали. О, они были вполне готовы допустить, что это правда, – просто в качестве интеллектуального упражнения. Но верить – нет, они мне не поверили.

На следующее утро мне предстояло официально выступать на тему сказок и мифов. И вот, когда пришло время, я выкинул все свои конспекты и вместо того, чтобы читать собравшимся лекцию, прочел им сказку.

Это был пересказ «Белоснежки» с точки зрения злой королевы. Там ставились всякие интересные вопросы – например, что за человек должен быть принц, чтобы, наткнувшись на мертвое тело девушки в стеклянном гробу, вдруг объявить, что безумно влюблен, и тут же забрать труп к себе в замок?

И, если уж на то пошло, что это за девушка такая, у которой кожа белая, как снег, волосы черные, как уголь, а губы алые, как кровь, – девушка, к тому же способная подолгу лежать в гробу, будто мертвая?

Слушая эту историю, мы понимаем, что злая королева была вовсе не зла: она просто не дошла до конца. А еще мы понимаем – пока королева томится в печи, готовясь быть поданной в виде жаркого к празднику середины зимы, – что истории всегда рассказывают победители[23 - История эта называется «Снег, зеркало, яблоки». Ее можно найти в сборнике «Дым и зеркала». – Н.Г.].

Это одно из самых сильных написанных мной литературных произведений. Даже если читать его самостоятельно, оно может показаться довольно тяжелым. А уж если его читает сам автор, со сцены, прямо с утра, на конференции по сказкам, оно, если вдуматься, должно производить на слушателей некое экстремальное впечатление – вроде как делаешь глоток того, что честно считал за кофе, и обнаруживаешь, что кто-то щедро подмешал туда васаби. Ну, или крови.

Под конец рассказа – а ведь я, в сущности, всего лишь пересказал «Белоснежку и семерых гномов», – аудитория в несколько десятков человек сидела бледная и измученная, будто только что слезла с русских горок или недавно вернулась из дальнего морского плавания.

– Как я вам уже говорил, в этих историях есть сила, – сказал я им напоследок.

Кажется, на сей раз они были куда больше склонны мне поверить.

6

Я слишком часто пишу, чтобы узнать, что я на самом деле думаю о том или ином предмете, – а вовсе не потому, что уже это знаю.

Следующий роман будет для меня попыткой припереть к стенке мифы – и современные мифы, и старые, все вместе. И все это – на громадном и таинственном холсте, который представляет собою американский континент.

Рабочее название романа – «Американские боги» (это не то, как книга будет называться, а то, о чем она).

Она – о богах, которых люди брали с собой, когда приезжали сюда из далеких земель. И о совсем новых богах – богах автокатастроф, и телефонов, и журнала «Пипл», а еще – интернета, самолетов, шоссе и моргов. Она – о забытых богах, что были здесь еще до человека, о богах бизонов и странствующих голубей. Сейчас эти боги спят, давно позабытые всеми.

Все мифы, до которых мне есть дело сейчас или было раньше, будут отражены в этой книге – потому что я хочу попытаться понять те мифы, из которых сделана Америка.

Я прожил здесь уже шесть лет, а оно все еще остается для меня загадкой – это странное собрание доморощенных мифов и верований, с помощью которого Америка объясняет себя себе.

Возможно, у меня ни черта не выйдет, но не могу сказать, что эта мысль беспокоит меня так сильно, как, по идее, должна бы. Я хочу привести свои мысли в некий порядок. Я хочу узнать наконец, что я думаю.

7