Анафем

Мы не могли оторвать глаза от чисел на передней панели синтаксического процессора. Они постоянно менялись. Одна строчка представляла собой часы: в ней шёл обратный отсчёт сотых долей секунды. Другие (как я постепенно сообразил) показывали положение стола: его абсциссу и ординату, угол поворота и угол наклона маленького столика, высоту разрядника. Иногда замирали все строчки, кроме одной, – это означало простое линейное движение. Иногда менялись все разом, выдавая очередное решение системы параметрических уравнений.

Целых полчаса мы с Джезри смотрели в полном молчании. По большей части я старался понять, как меняются цифры. А ещё я думал, как это место похоже на наш собор со священными часами посередине, в колодце света.

Тут часы, так сказать, пробили: обратный отсчёт замер на нуле, свет погас.

Корд отдёрнула занавес, сняла чёрные очки и рукавом вытерла со лба пот.

Человек рядом с ней – как я понял, заказчик – был одет в свободные чёрные штаны и чёрную фуфайку. Голову его покрывала маленькая чёрная шапочка. Мы с Джезри одновременно поняли, кто это, и разом остолбенели.

Ита тоже понял, кто мы, и отступил на полшага. Рот его открылся, так что длинная чёрная борода лавиной скользнула по груди. И тут он совершил нечто примечательное: пересилил вбитый с детства рефлекс втянуть голову в плечи и юркнуть прочь. Он сделал полшага вперёд и – трудно поверить, но мы с Джезри, обсуждая это позже, согласились, что так оно и было, – глянул на нас с вызовом.

Не зная, как себя вести, мы с Джезри отошли подальше и стояли там, пока Корд выполняла череду маленьких быстрых действий, совершая актал отключения машины и подготовки её к дальнейшему использованию.

Ита снял шапочку – в таких они ходят среди своих – и растянул её в высокий, чуть грибообразный цилиндр – отличительный знак, по которому мы можем издали их заметить. Цилиндр он водрузил себе на голову и снова зыркнул на нас.

Как мы никогда не пустили бы ита в алтарь, так и он оскорбился, что мы пришли сюда. Словно мы осквернили это место своим присутствием.

Видимо, повинуясь тому же рефлексу, мы с Джезри опустили на лицо капюшоны.

Казалось, ита не только не переживает, что мы видим в нём представителя подлого, коварного племени, но, наоборот, гордится своей кастовой принадлежностью и всем своим видом это показывает.

Пока мы ждали, когда ита и Корд закончат свои дела, я продолжал думать о том, чем это место похоже на наш собор: например, тем, как я опешил, вступив в цех, такой тёмный и такой светлый одновременно. Голос у меня в голове – голос педанта-процианина – упрекал меня за халикаарнийский образ мыслей. Он говорил, что на самом деле я вижу собрание древних механизмов, лишённых всякого смысла: голый синтаксис, никакой семантики. Я утверждаю, что вижу в них смысл. Однако этот смысл есть только у меня в голове. Я принёс его сюда в своей черепной коробке и теперь играю с семантикой, приписывая смысл чугунным памятникам старины.

Однако чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что у меня вполне законное снизарение.

Протес, величайший из фидов Фелена, как-то поднялся на гору рядом с Эфрадой. Оттуда он посмотрел на равнину внизу, увидел тени облаков и сравнил их очертания. Тогда-то он пережил своё знаменитое снизарение: хотя форма теней, безусловно, отвечает форме облаков, сами облака бесконечно сложнее и совершеннее своих теней, не только лишённых пространственного измерения, но ещё и спроецированных на неровную поверхность. По дороге вниз Протес развил своё снизарение, отметив, что всякий раз, как он оборачивается на гору, её форма предстаёт ему иной, хоть он и знает, что гора имеет одну абсолютную форму, а мнимые перемены порождены тем, что смещается его точка зрения. Отсюда он перешёл к самому великому снизарению: оба его открытия – касательно облаков и касательно горы – лишь тени, отбрасываемые на его сознание некой большей, всеобъемлющей идеей. Вернувшись на периклиний, он провозгласил своё учение, что всё, якобы нам ведомое, – тени более совершенных объектов вышнего мира, учение, ставшее основой протесизма. Если Протеса чтут за его снизарения, почему мне нельзя думать, что и наш собор, и этот машинный цех – тени чего-то, существующего в ином мире: священного места, тени от которого ложатся и на другие места, например, на базские скинии или рощи вековых деревьев.

Джезри тем временем направился прямиком к машине. Корд нажала какие-то кнопки, отчего разрядник втянулся наверх, а стол выехал вперёд. Она запрыгнула на стальную пластину и короткими рассчитанными шажками двинулась к круглому столу (тоже самостоятельной машине внушительных размеров). Прежде чем поставить ногу, Корд аккуратно поводила ею вправо-влево, смахивая обрезки серебристого металла. Они с мелодичным звоном падали на пол, некоторые оставляли за собой тонкие витушки дымков. Подошёл рабочий с пустой тачкой, метлой и совком. Он начал сметать мусор в кучу.

– Эта штука вырезает форму из металлического бруска, – сказал Джезри. – Не лезвием, а электрическим разрядом, который плавит материал…

– Не просто плавит. Ты же видел, какой был свет? Он превращает металл в…

– Плазму, – хором сказали мы, и Джезри продолжил: – Он просто удаляет всё лишнее.

Сразу возник вопрос: а что не лишнее? Ответ стоял перед нами на вращающемся столике: скульптура из серебристого металла, изгибающаяся плавно, как рог, с раздувами, внутри которых проходили идеальные цилиндрические отверстия. Корд вытащила гаечный ключ из того, что было на неё надето, – это трудно было назвать одеждой, скорее сбруей, поскольку служило оно главным образом для крепления различных инструментов к её телу, – открутила три держателя, убрала гаечный ключ в его особый кармашек, расправила плечи, напрягла колени, вытянула спину, двумя руками взялась за выступы готовой детали и оторвала её от стола. Она спустила деталь с машины, словно спасённую с дерева кошку, и поставила на стальную тачку – по виду древнее гор. Ита провёл по детали руками. Его высокая шапка наклонилась вправо, потом влево – очевидно, ита проверял какие-то элементы детали. Потом он кивнул, обменялся несколькими словами с Корд и покатил тележку во мглу и тишь.

– Это деталь часов! – воскликнул Джезри. – Что-то сломалось или износилось в подвале!

Я тоже видел, что по стилю эта штука напоминает некоторые детали наших часов, но шикнул на Джезри, потому что сейчас меня больше интересовала Корд. Она шла к нам, аккуратно ставя ноги между обрезками металла и на ходу вытирая руки тряпкой. Волосы у неё были коротко острижены. Сначала мне показалось, что она высокая, может быть, потому, что такой я её помнил. На самом деле она была не выше меня. Из-за множества карманов с инструментами она выглядела пухлой, но шея и руки были крепкие, жилистые. В двух шагах от нас Корд остановилась, лязгнув снаряжением. Стояла она как-то особенно решительно и прочно. Впечатление было такое, будто она и спать может стоя, как лошадь.

– Кажется, я знаю, кто ты, – сказала Корд. – Но как тебя зовут?

– Теперь Эразмас.

– В честь какого-нибудь древнего светителя?

– Ага.

– А я так и не починила тот кузовиль.

– Знаю. Я только что его видел.

– Я притащила некоторые его детали сюда, чтобы починить, да так тут и осталась.

Корд взглянула на свою правую ладонь, словно говоря: «Если хочешь, можем пожать друг другу руки, только моя – грязная».

Мы обменялись рукопожатиями.

Снаружи зазвонили колокола.

– Спасибо, что разрешила нам посмотреть на свою машину, – сказал я. – Хочешь увидеть нашу? Скоро провенер. Мы с Джезри должны идти заводить часы.

– Я как-то раз была на провенере.

– Сегодня его можно посмотреть оттуда же, откуда смотрим мы. Доброго аперта.

– Доброго аперта, – ответила Корд. – Ладно, чего уж там, пойду гляну.

Нам пришлось бежать через луг. Под сбруей, которую Корд сняла в машинном цехе, у неё оказалась другая, поменьше, вроде жилета – как я понял, для вещей, которые должны быть у неё под рукой постоянно. Когда мы побежали, инструмент в карманах залязгал и зазвенел, так что Корд должна была остановиться и подтянуть несколько ремешков, после чего уже легко бежала наравне с нами. Наш луг заполонили миряне, выбравшиеся сюда на пикник. Некоторые даже жарили мясо. Они смотрели, как мы бежим, словно это такой специальный аттракцион для их развлечения. Детей выталкивали вперёд, чтобы им было лучше видно.

Взрослые направляли на нас спилекапторы и смеялись над нашей озабоченностью.

Мы вбежали в дверь, ведущую с луга, взлетели по лестнице в помещение, где у стен были свалены старые скамьи и аналои, и едва не споткнулись о Лио с Арсибальтом. Лио сидел на полу, подобрав под себя ноги, Арсибальт – на низкой скамье. Он раздвинул ноги и нагнулся вперёд, чтобы кровь из носа капала не на одежду, а на пол.

У Лио губа вспухла и кровоточила. Кожа у него под глазом была цвета охры – первая стадия синяка. Он смотрел в тёмный угол помещения. Арсибальт испустил прерывистый вздох, словно перед этим рыдал, а теперь наконец-то с собой справился.

– Подрались? – спросил я.

Лио кивнул.

– Между собой или…

Лио мотнул головой.

– На нас напали! – громко объявил Арсибальт, обращаясь к лужице крови на полу.

– В интра или в экстра? – спросил Джезри.

– В экстрамуросе. Мы направлялись в базилику моего батюшки. Я хотел всего лишь узнать, станет ли он со мной разговаривать. Мимо проехала машина: раз, другой, третий. Она кружила, как снижающийся коршун. Из неё вылезли четверо. У одного была подвязана рука: он смотрел и подбадривал остальных.

Мы с Джезри разом посмотрели на Лио.

– Без толку! Без толку! – сказал тот.

– Что без толку? – спросила Корд. Звук её голоса заставил Арсибальта поднять глаза.

Лио было плевать, что у нас гостья, но на её вопрос он ответил: