Красная косынка. Сборник рассказов

– Да что-то не хочется, – бросила Оля и, взяв Марину за руку, потянула ее к стоянке автобусов.

Марина, с трудом удерживая свободной рукой охапку цветов на груди, то и дело оборачивалась, смотрела туда, где стоял растерянный Валентин, который не знал, что ему делать: то ли бежать вслед, то ли…

Автобус будто поджидал их и, едва девушки вошли, качнулся из стороны в сторону, затрясся и начал набирать скорость.

– Ты что же кепку-то ему не отдала? – с усмешкой взглянув на Марину, спросила Оля.

– Ой, забыла! – вскрикнула Марина и почувствовала, как кровь залила ей лицо.

Только дома она сняла кепку Валентина. Поставила черемуху в хрустальную вазу, и квартира тут же наполнилась сладким, дурманящим запахом.

Ночью Марина проснулась и почувствовала, что больше не может дышать. Она поняла, в чем дело, бросилась к окну, отворила его, попыталась сделать вдох, потом выхватила букет из вазы, невольно опрокинув ее, и выбросила цветы, а потом поплыла в мареве черемухового аромата…

Утром, собирая осколки разбитой вазы, Марина так глубоко поранила безымянный палец, что на нем до сих пор оставался заметен небольшой шрам.

Сегодня, сидя у компьютера и уже в какой раз сверяя по «Яндексу» маршрут предстоящей поездки, Марина Ивановна почему-то думала о том, что непременно ошибется, перепутает станции метро, сделает пересадку не там, где надо, или на эскалаторе у нее закружится голова и она упадет и разобьется насмерть…

Сон, который приснился ей прошлой ночью, спутал все ее планы, испугал. Марине Ивановне снился незнакомый крепкий мужчина с бородой. На нем белая рубашка, заправленные в сапоги брюки. Его фигура увеличивается у нее на глазах. Покачивая руками, подобно ростовой кукле, он совершает плавающие движения, закрывая собой вход в какое-то светлое пространство. Марина Ивановна стремится проникнуть туда, в нездешнее, прекрасное, но мужчина говорит ей: «Вам сюда нельзя». Остолбенев, Марина Ивановна пытается произнести хоть слово, проскользнуть мимо его ручищ, но, как это обычно бывает во сне, ноги ее не слушаются… Проснувшись, подумала: не позвонить ли Оле и, может, сдать билет?

Теперь же с трепещущим сердцем, выйдя из автобуса, Марина Ивановна шла к тому самому храму, о котором вспоминала всю свою жизнь. С благоговением глядя на его бело-розовую неземную красоту, удивляясь свежести его отреставрированных стен, ухоженности и порядку вокруг, она испытывала странное чувство, в котором были и восторг, и сожаление, и печаль. Когда же все пространство наполнил колокольный звон, ее сердце от волнения застучало так громко, что даже отдавало в висках и в горле. Колокольный звон, густой, праздничный, в честь тезоименитства владыки Николая, отзывался в ней каким-то новым чувством сопричастности, что ли, и звону, и всему тому, что сегодня должно было произойти в этом прекрасном храме. Он плыл над землей, сливался с ароматом черемухи, распустившейся за эту ночь. Марина Ивановна то и дело переходила на быстрый шаг, поправляла шарф, который повязала на голову вместо платка, полагая, что шарф, конечно, благороднее, чем обычный платок.

Вдруг ноги ее стали ватными. «Это от волнения», – с беспокойством подумала она и встала возле храмовой ограды, чтобы первой увидеть, как владыка Николай выйдет из лимузина, неспешно пойдет по расстеленной перед ним ковровой дорожке, как люди толпой бросятся к нему за благословением. Мысль о том, что сейчас она увидит Валентина, услышит его голос, вместе с ним будет молиться, а потом примет из его рук причастие, так волновали ее, что она почувствовала, как начинают дрожать руки.

Владыка Николай подходил все ближе! Толпа уже гудела у храма, но Марина Ивановна видела только одного его, у нее перехватывало дыхание, она боялась, что он узнает ее, но именно это ей сейчас и было необходимо. Только бы просто взглянул, только бы одобрил улыбкой. Оля рассказывала, что в прошлый его юбилей, когда она подошла к причастию, Валентин, улыбнувшись, прошептал чуть слышно: «Ну, здравствуй, милая». Сейчас же он смотрел прямо перед собой, его взгляд был спокоен и немного грустен. Перекрестившись, он поднялся по ступенькам и вошел в храм. За ним – священство и прихожане. Пристроившись к толпе, Марина Ивановна робко шла следом. Сейчас она войдет в храм, начнется праздничная литургия, потом проповедь… Она мечтательно прикрывала глаза, и ей казалось, что все слова о любви, о Боге Валентин будет говорить именно ей, а она… она будет молиться только… ему.

– Помаду хоть сотри! – прервала ее мечты полная женщина, с осуждением глядящая на нее.

– Она у меня бесцветная, – беззвучно прошептала Марина Ивановна, поднося ладонь к губам.

В храме Марина Ивановна перекрестилась и постаралась стать невидимой в толпе прихожан.

Из Царских врат вышли священнослужители и владыка Николай. «Валечка, – мысленно прошептала Марина Ивановна, – Валечка, как же я тебя люблю». Она искала и находила в лице владыки те черты, которые всегда были так ей дороги.

– Что вытаращилась-то? Прельстить хочешь? – услыхала она все тот же голос.

Служба продолжалась, а Марине Ивановне казалось, что все шикают на нее, с осуждением смотрят, толкают локтями, и, не дождавшись причастия, она бросилась вон из храма, отчаянно протискиваясь сквозь тесные ряды.

«Прельстить!» – крутилось у нее в голове это чуждое, страшное слово.

Торопливо убрав под шарф волосы, она туго завязала его под горлом и, опустив глаза, медленно пошла вдоль ограды – туда, где еще недавно стояла, ожидая приезда владыки Николая. До нее донесся запах черемухи. Держась за прутья, она вдыхала этот дурманящий аромат, смотрела на храм, колокольню и не узнавала в нем того прежнего храма, которым любовалась, когда они с Олей ездили сюда к Валентину. Мария Ивановна думала о своей жизни, которая как-то не задалась с того самого дня… И вдруг ей стало страшно. Она подумала, что Валентин, прихожане и даже та толстая дама, так некстати нарушившая ее мечты, унесутся к ангелам, а она… останется на земле.

По-старушечьи шаркая, Марина Ивановна направилась к автобусной станции. Стараясь сдержать подергивание в уголке рта, она горько усмехалась своему одиночеству и думала о себе, об Оле и ее подкаблучнике муже, когда-то веселом, а теперь каком-то напуганном, по-прежнему называющем Олю ангелом и предупреждающем все ее желания, об Олиных сыновьях, которые всегда дарят маме на день рождения цветы…

Неожиданно до Марины Ивановны донеслось пение. Это из открытых настежь окон храма хор и голоса прихожан, соединившись вместе, плыли над рекой, клейкими листьями деревьев, соцветиями черемухи, изумрудной травой… Марина Ивановна замерла. Ее глаза, до того печальные и какие-то потухшие, оживились. На губах появилась легкая улыбка. «Господи! Как хорошо, – прошептала она, – как хорошо-то…» – и подумала о том, что и у нее есть еще надежда на спасение и об этом надо побыстрее сказать Оле.

Часовня

Ещё не проснувшись, но уже ощутив себя, Галина почувствовала радость. Слабый, расплывающийся огонёк лампадки, чуть дрожа, освещал иконы, но в углах комнаты доживала чернота, посылая в день печаль прошлого. Ночь выстудила избу, охладила печь. С пола поднималась сырость. Галина с трудом опустила с постели отёкшие ноги и шарила ими в темноте, пытаясь найти тапочки. Ночная рубашка, байковый халат, старая кофта с залатанными рукавами, шерстяные носки, связанные из остатков разноцветной пряжи. Придерживаясь за стул, подняла своё большое, бесформенное тело в новый день, который вот уже несколько лет начинала с молитвы. Окончив утреннее правило, которое Галина читала на свои слова, а, вернее, почти без слов, больше душою, чем словами, прошаркала к выключателю. Она знала, что соседи звонят электрикам несколько раз в день, что работы идут и всё ждала, когда же, наконец, починят. Но лампочка над столом, как вчера, позавчера, и уже несколько дней, по-прежнему, не оживала. Зажгла свечу, затопила голландку. Когда в печи загудело и начало потрескивать, улыбаясь сама себе или каким-то своим мыслям, поставила на плиту металлическую коробочку со шприцем и иголками.

Уже много лет она начинала утро с укола. Сахарный диабет, который начался ещё в детстве, стал такой же привычной частью её жизни как все остальные составляющие. Правда, иногда, если иголка затупилась, она морщилась и закусывала губу. О разовых шприцах Галина не мечтала. Откуда они здесь, в их глухомани. Хорошо, что ещё удавалось добывать инсулин. Не без помощи добрых людей, конечно. Пару раз Сергей Сергеевич ей привозил разовые, тогда иголка шла легко и не оставляла синяка. В детстве, когда мать делала Галине укол, у матери всегда дрожали руки и было очень больно, и Галина просила: “Ну, коли же, коли быстрее”. А отец, кусая губы, отворачивался к окну и теребил пальцами штору. Ещё отец, трезвый или даже пьяный, часто сажал дочь на колени и, прижимая к себе, так крепко, будто хотел спрятать за пазуху, качал головой из стороны в сторону и шептал: “Мой грех, мой!” А Галя вдыхала запах отца, настоявшийся на самогоне, самокрутке и мужской силе и думала, какой папка хороший. Правда, когда он пинал ногой их корову Зорьку или бегал за матерью с топором, она так не думала, а кричала:

“Папка, папка!”.  А когда он, после того, как косил для всех кто ни попросит, потому что отказать не мог, умер, и мать побежала по деревне к мужикам с просьбой, чтоб помогли с гробом, Галя сидела рядом с отцом на полу и охраняла его от крыс. Когда же гроб с телом вынесли на улицу и поставили рядом с крыльцом, Гале показалось, что он приоткрыл глаза и, показывая глазами на небо, сказал: “Ты, доченька, ничего не бойся, всё хорошо!” Но ей было плохо, потому что папку очень жалела и себя. Потом, когда его похоронили и на сороковой день они с матерью были на кладбище, мать спустилась к ручью, чтобы набрать воды, а она осталась одна. Сидела на скамейке и смотрела перед собой. И тут произошло чудо: над могилой воздух вдруг задрожал, заискрился, и Галя увидела отца, но не всего, а только по пояс. Она удивилась, что рубашка на нём не та белая, в которой хоронили, а старенькая, клетчатая.  Она показалась Гале чистой как с мороза, а лицо отца, при жизни морщинистое и в оспинках – гладким. Отец смотрел на Галю и улыбался. Она тогда так ему обрадовалась, что жалеть перестала и тоже стала улыбаться…

Заправляя кровать и улыбаясь, Галина расставляла подушки на старый манер, как при матери, и нет-нет поглядывала на окно, за которым уже начали вырисовываться и запорошенная яблоня, и пригнувшийся под тяжестью снега малинник, и забор, заваленный снегом. Теперь, когда уже почти рассвело, движения Галины стали энергичными и по ним можно было догадаться, что впереди её ждёт какое-то важное дело. Умыться она не смогла и, подёргав носик рукомойника советского, за 2руб.30 коп.  убедилась, что вода в нём замёрзла (что ж “не век, не сряду лето бьёт ключом”), а потому, разбив ковшиком ледок в ведре, поливала себе из него то на одну, то на другую руку. В наше время, когда в домах у соседей был водопровод, газовая колонка и даже батареи под окнами, у неё всё оставалось по-прежнему, но, к удивлению многих, это не огорчало её, а лишь вызывало на лице улыбку, как и то, что не успела она ещё и кровать застелить светлым покрывалом, как на нём уже красовались три задушенных крысёнка, за которыми, полу прикрыв горящие треугольники зеленых глаз, всё это время наблюдал кот домашний средней пушистости. Он терся о ноги хозяйки и издавал приятное для её слуха мурлыкание. Потрепав его по загривку и прошептав что-то одобрительное, она переложила трофеи рядом с блюдцем у печи и, быстро завершив утренний круг необходимых дел, прикрыла дверь…  Надо заметить, что жила Галина на Центральной улице поселения, ещё совсем недавно называвшимся селом, хотя церковь в нём давным-давно сломали. В глубине же, между домами, стоял магазин, к которому тянулась нахоженая тропа, по обе стороны ее – обычные сельские одноэтажные среднерусские дома, на некоторых из них недавно поменяли крыши на метало-черепицу и они красивы выделялись среди прочих. За ними ухаживали: после зимних снегопадов всегда в семье находился кто-то, кто залезал на крышу и любовно очищал её. Дома эти, оштукатуренные или облицованные сайдингом, огороженные новой рабицей или даже профнастилом и внутри отличались от прочих, доживавших свою последнюю жизнь под износившимся шифером. Галина, правда редко, но иногда бывала в этих новых домах, которые она называла квартирами. Её удивляло тепло, шедшее от батарей, ванные комнаты, туалеты с белыми унитазами, мебель, которую привозили из города.  Большинство людей, живших в квартирах, ездили на работу на электричках и ежедневно направлялись по Центральной улице в сторону железнодорожной станции. Конечно, некоторые предпочитали автомобили и не только отечественные, но пользоваться могли ими не всегда. Улица, по которой ездили и ходили, во время зимних снегопадов почти не очищалась, так как единственный тут старенький трактор, почти всегда ремонтировался и только когда появлялся очередной покойник или ожидали комиссию из города, выполнял свою дворницкую функцию. По ночам улица освещалась тремя покосившимися фонарями. В самом ее конце, ближе к железной дороге, напротив заброшенных коровников, день ото дня росла свалка, расползаясь по пустующему полю. Зимой её покрывал снег и становилось светлее и чище. Галя любила зиму, лето, осень. Любила весну. Любила каждый день и час жизни, любила любить даже если любить было не за что. Раньше её любовь часто кончалась слезами. Особенно в детстве, когда дети не хотели с ней играть и, поднося палец к виску и, покручивая им, повторяли “Дурочка, дурочка” или, когда повзрослела и, набирая силу, забилось в ней что-то, и она сама того не зная, вводила мужиков во грех. Они пользовались, смеялись, а Галя плакала…

Теперь не то. Теперь любовь в радость, теперь она ровным светом, в каждом деле, в каждой безделице. А всё началось с того дня, когда выбирали председателя поселкового совета. Придя загодя и усевшись на скамейке у калитки, от которой когда-то разбегались, ныне заросшие травой и кустарником в сторону детского сада и библиотеки стёжки-дорожки, она много чего интересного увидела и услышала. Увидела, как подъехал джип и из него, перешагивая через лужи, не спеша вышел бывший шалопут Сашок, ныне известный как, проживающий в райцентре, арендатор местного леса Александр Степанович Баринов. Увидела, как натягивая на ходу фуражку, выскочил на крыльцо Сергей Сергеевич, как обменявшись рукопожатиями, они о чём-то переговаривались и до неё донеслись слова Александра Степановича, что обустраивать надо, обустраивать, а Сергей Сергеевич поддакивал и глаза у обоих горели молодостью и азартом, хотя оба уже были ни так уж и молоды: перевалило за сорок. Она вдруг вспомнила отца, когда тот, построив летнюю кухню, бросил матери: “Ну, теперь обустраивай!”. И Галине почему-то показалось, что если она опустит в ящичек бумажку, то на улице по вечерам станет светло. Откроют детский сад, библиотеку и она опять вместе с Аникиной будет там убирать дорожки… Она пошла в сторону к поселковому совету, чтобы попросить бумажку, но Сергей Сергеевич, заметив её, сказал, чтоб не спешила, потому что только наследит, а лучше бы шла домой .

– Ты, Галя, приходи попозже, а то к приезду начальства полы как бы не испачкать.

Галина обиделась на бывшего одноклассника и буркнула: “ У меня сапоги чище твоего пола”.

Но тут к крыльцу подошла Аникина и, увидев, что Галина уже хлюпает носом, а, значит, сейчас разревётся, погладила Галину по голове и сказала: “ Сергей Сергеевич, она со мной, пусть” . Перешагнули через высокий порог и, долго вытирая ноги о половик, прошли по коридору, вошли в комнату, где был расстелен красный ковер с зелеными полосками по бокам, а справа, за столом, сидела, улыбаясь незнакомой улыбкой, грузная, похожая на мужчину Клавдия Ивановна, которая, взяв у них паспорта что-то отметив в разложенной большой тетради протянула им бумажки, Аникина отдала свою Галине и та засияла вся, потому что у неё было две бумажки. “Ну, иди, опускай. ”  А Клавдия Ивановна сказала, что сначала надо галочку поставить там, где фамилия Сергея Сергеевича…

И вот как-то, когда Галина шла на колонку, ту, последнюю, за которой железнодорожная насыпь, она увидела, что на дороге стоит КАМАЗ, нагруженный брёвнами, рядом с ним – Сергей Сергеевич, которому теперь издали все кланялись и называли с отчеством и на “Вы”. Сергей Сергеевич размахивал руками, рукава куртки задирались и из-под них торчали худые руки. “Мясом так и не оброс” – c сожалением подумала о нём Галина. Он что-то говорил, показывая на луговину за крайним домом. Вдруг, с грохотом опрокинув борт, КАМАЗ вывалил свежие, пахнущие лесом сосновые брёвна. Галина ахнула, присев от неожиданности и даже прикрыла рот ладонью, задержав испуг. Около колонки, забыв про льющуюся воду, стояла Марго, москвичка, сбежавшая из Москвы в заброшенный дом Прошкиных. Из-под забора Гончаровых тявкала шавка местной коротконогой породы. Подъехал на советском джипе Александр Степанович и, с достоинством глядя на Сергея Сергеевича, кивнул на свой подарок. Сергей Сергеевич быстро, почти бегом, подошёл к нему и опять, как и тогда в день выборов, долго тряс его руку и улыбался…

А через три дня напротив старых коровников, на луговине уже красовался свежий сруб, напоминавший колодец, увенчанный небольшим деревянным крестом. Отец Алексей, приехавший из райцентра на подаренном ему Александром Степановичем стареньком бургузине, кропил часовню, и Аникина подпевала ему тонким старушечьим голосом. Сергей Сергеевич стоял рядом с Александром Ивановичем, они умело крестились и кланялись. Клавдия Ивановна, разметав ноги, время от времени билась лбом о траву. Несколько детишек крутилось подле, Марго стояла у своей калитки, вывернув шею в сторону часовни.  Время от времени кто-то проезжал или проходил мимо, вот, неодобрительно покачав головой проехала на велосипеде к магазину продавщица  Гудкова, прогромыхал на проржавевшем “Москвиче” железнодорожный обходчик Шатунов. Галина, стоявшая сначала в стороне, подошла и, подпевая Аникиной, встала на колени рядом с Клавдией Ивановной, а когда батюшка запел и, взяв с оконца икону стал обходить часовню, поднялась с колен и пошла за ним. Она то поднимала голову к небу, то опускала её вниз и, угадывая отдельные слава, с какой-то неожиданной радостью повторяла их:

“Господи помилуй, господи помилуй, упование наше, слава тебе, услыши ны, многия лета, многия лета.”…

Теперь каждое утро, едва проснувшись, Галина спешила к часовне, открывала дверь и… убирала нечистоты, мыла за нерадивыми односельчанами и их гостями пол, скребла каждую половичку, выносила мусор, протирала иконы, зажигала свечи и, положив к иконкам дешёвые конфетки, радостно благодарила Бога за дарованную ей радость послужить ему. Счастье, в котором теперь жила Галина так велико, что могло сравниться лишь с бездонным небом, которого так много… и ей казалось, что это не беда, если снег завалил улицу и часто в окнах лишь слабо колышется свечной огонёк, а уколы инсулина помогают всё меньше, и меньше…

Казалось бы, ничто не могло помешать привычному течению её жизни. Ни дождь, ни снег, ни болезни, если бы однажды её не остановила Марго:

– Слыхала? Баринов-то тендер на лес и землю за селом проиграл.

Что такое тендер Галина не знала, как и многих других новых слов, которые время от времени долетали до неё. Она хотела спросить: что это, но постеснялась. Когда же Марго, сетуя на новых хозяев леса, пробурчала, что теперь она, Марго, без сарая останется, удивилась и спросила:

– А почему без сарая?

– А потому, что нашим теперь шиш, а не материалы. Говорят, нам отпускать не будут. Теперь всё на сторону пойдёт. Контракты они какие-то подписали. А уж что теперь с твоей часовней будет вообще не понятно. Земля-то тоже теперь новых арендаторов.

Услышав эти слова, Галя побледнела и, сузив глаза, с вызовом глядя на Марго сказала:

– А Сергей Сергеевич на что? Мы за него голосовали. Он у нас главный.

И воще, Марго, я тебе не верю ты вечно запугиваешь: то говорила, колонки не починят, теперь это. Вы, москвичи, ни как все: вам всё плохое мерещится. Не верю я тебе. – И, плюнув в сторону Марго, развернулась и пошла, почти побежала к сельсовету.

Запыхавшись, поднялась на крыльцо и, рванув дверь, влетела в коридор. Оглушённая тишиной остановилась и перевела дыхание. Услышав слабый шелест принтера в комнате Клавдии Ивановны, уверенно прошла вперёд.

– Тетя Клава, мне Сергей Сергеевич нужен.

– Так он это, в отпуск уехал, в Турцию. Чего ему здесь. А потом, говорят, на повышение пойдёт. В районе  в мэрии служить будет. А тебе он зачем?

– Марго сказала, что теперь неизвестно что с часовней будет.

Клавдия Ивановна, вперившись в монитор, долго молчала, а потом, повернув голову и посмотрев на Галину, тихо сказала:

– Почему же не известно, известно.