Красная косынка. Сборник рассказов

– Ты, Галь, не шуми только, а часовню твою сносить будут. Место уж больно хорошее. Новый арендатор там хочет стройку затеять, чтоб магазин у нас был как в городе, а не сельпо. А что твоя часовня? В ней что молится кто? Гадят только.

– Но я же там убираю, там же чисто! – завопила Галина и, бросившись на колени, сложила ладони и, протягивая их к Клавдии Ивановне, глядя на неё с такой мольбой, что у той не только сердце задрожало, а и руки, продолжала уже тихо, почти чуть слышно, – тётя Клава, умоляю!

– Что я-то могу? Я-то кто? Я – секретарь, понимаешь ты это, никто я, ноль без палочки…   Хотя… напишу бумагу, по домам сходим, соберём подписи, может, и оставят. Только вряд ли…, – вздохнув и покачав головой Клавдия Ивановна повернула голову в сторону компьютера и стала неспешно перебирать буквы на клавиатуре.

Галина же, продолжая стоять на коленях, всё смотрела и смотрела на Клавдию Ивановну, потом перевела глаза на стол, стены и тут, натолкнувшись взглядом на маленькую иконку над дверью, задрожала, начала быстро-быстро креститься.

– Ты, Галь сейчас домой иди, успокойся. На тебе лица нет. Давай- ка я тебе помогу. – И, встав со стула с трудом подняла Галину с колен и, что-то шепча ей, довела до входной двери…

Спустя две или три недели, Галина поднялась рано. Как обычно, прошептала молитвы, сделала укол и, не успела ещё переложить с постели к кошачьей миске ежедневные подношения кота домашнего, как вздрогнула, напряглась, вслушиваясь в донёсшийся до неё рокот мотора. Сорвалась и бросилась на улицу. Не видя ни домов, ни неба над головой она спешила как мать к попавшему в беду ребёнку.

У часовни толпились люди. Кто-то стоял в стороне, кто-то рядом. Заметив Аникину, Галина не стала подходить к ней, а решительно направилась к одному из незнакомых мужчин, который показался ей начальником. Куда девалась её обычная застенчивость, медлительность и даже вялость.

– Вы чё тут? – резко спросила она его.

– Да, вот, ломать хочет, – оказавшийся рядом Баринов смотрел на незнакомца с откровенной злобой. Не дадим! – вдруг закричал он, обращаясь сразу ко всем.

А от переезда, злобно рыча, съехав с дороги, к часовне уже подкатывал КАМАЗ. Набирая скорость, он приближался всё ближе и ближе. Когда расстояние между ним и часовней сократилось до нескольких метров, Баринов досадливо махнул рукой и отвернулся, отскочила в сторону Аникина, Клавдия Ивановна завопила и рухнула на колени. Галина метнулась к часовне, распахнула руки и, закрывая собой часовню, замерла… От колонки бежала Марго. “Галя, Галя!” – кричала она…

Шалава

Шурочка, шустренький такой воробышек, пёрышки вместо шапки, у швейцара не задержавшись, промелькнула быстренько на любимое место, чтоб укромно и с подоконничком и чтоб ей видно, а её нет. Хотелось бы супчика тёпленького, как бабушка варила, чтоб с капусткой, помидорчиками, но здесь только с луком, сверху хлеб запечённый, под ним жижица коричневатая. Вечером другой не подают, а раньше Шурочка в магазине, где над кассой шалашиками сложенными торчат её вихры, за которые как её только бабушка не величала. Шурочка помнит и, когда вспоминает, в луковый суп нет-нет да роняет слезинки. Если рядом Витя, то она смеётся и рассказывает. Но сегодня Вити нет. Витя сегодня потащился с друзьями. Типа обиделся, типа с ума сошла волосы зелёнкой красить и так шалава. Пока суп ей грели, услужливый официант (“Не желаете ли пока что-нибудь выпить?”) не раз являлся перед ней, накрывая поднос накрахмаленной салфеткой с рюмочкой. Шурочка принимала и всё слала Витеньке эсэмэски и даже написала, чтоб зашёл в контакты, где она фотку свою сегодняшнюю выложила. И только выложила, лайки так и посыпались, но не от него. “Тоже мне жених,” – гневалась и губку закусывала. Тут и супок подоспел. Только ей уже не до супа, ей себя жалко, всё ждёт, что, может, он сейчас друзей по боку, и она ещё издали его заметит и отвернётся, будто вовсе во все глаза его и не выглядывала и опять уйдёт в айфон и будто там вся её жизнь наманикюренная. Ложкой отодвинула запечённую корочку, аппетита ну, никакого, ложку на стол положила и всё ищет то за стеклом, то в контактах: где ж ты мой суженый.

Только рука у Шурочки вдруг дрогнула (то ли от аперитива, то ли от тоски безмерной) и розовенький, усеянный стразами, самый любимый (даже больше Витеньки!) (Бабушка бы сказала цацка твоя), с ручками-ножками, с головкой в горшочек, утёк, ускользнул, увяз. И ложка не помогла, и руками залезла, еле уловила, еле выловила. В луке, мокрый, не отзывается, а официант ещё: симку, симку надо вынуть, дайте я салфеткой промокну (Снулый, – сказала бы бабушка про айфон.) А Витька так и не пришёл, и бабушки уже год как нет, одна в этом чёртовом городе, одна, а завтра опять в магазин , а потом опять в бар или перед зарплатой в Макдоналдс , не полезешь  же  раньше времени на свой ярус, там же дышать не чем. Теперь ни Витеньки (с ним всё с ним покончено!), ни айфона, ни бабушки. Шурочка тащилась в хостел на последний этаж без лифта, дверь коричневым облезлым покрашена и плакала.

Пепельница

“Был у меня когда-то брат, двоюродный. Раньше бы сказали – кузен, – начала свой рассказ Виринея,–  он очень нравился многим женщинам: высок, скроен ладно, чернокудр, глаза – под цвет волос, живые такие. Но был у него маленький изъян, который и придавал его внешности какую-то милую уязвимость – губы у него были мягкими и слишком пухлыми.

Так и хотелось подойти к нему и побренчать на них: трень-брень гусельки. Впрочем, он только по молодости ходил с бритым лицом и ртом напоказ, а потом, как повзрослел, спрятал их под бородой и небольшими усами. Ну, это уж потом, с возрастом.  А в детстве, юности – куда их спрячешь. Так и ходил. Представляете – так мил, так хорош и вдруг – такой казус.

Но это не мешало женщинам в него влюбляться. На него клали глаз и немолодые дамы, знаете из тех, которые любят под зонтом в солнечный день в парке прогуляться, и циркачки-канатоходки, и робкие кружевницы, не говоря уж об отважных юных леди, готовых бороздить океаны на яхтах с красивым капитаном. Под его окнами сновали девицы на выданье, поплёвывая себе под ноги шелуху от семечек и, громко хихикая, поглядывали на спущенные жалюзи.

Любил ли он кого-нибудь из них я не знаю, так как была в те годы ещё мала и не смышлёна. Но уже и тогда доходили до меня слухи, что лет в четырнадцать приключилась с ним почти тургеневская история, после которой он сразу повзрослел и стал смотреть на жизнь и на людей с какой-то усмешкой: всё-то, мол, я о вас знаю.

Скажу честно, положа руку на сердце, даже оперившись, я испытывала к нему всегда хоть и самые искренние и нежные чувства, но только были они – сестринскими.

Не знаю почему, я всегда мечтала получить от него какой-нибудь подарок. Однажды я даже соврала подружкам, будто новые американские босоножки, купленные мамой, подарены им.

В те далёкие годы, – продолжала Виринея, – когда делать что-то своими руками считалось делом достойным, он увлёкся поделками из дерева. Находил какой-нибудь причудливый нарост на дереве, какую-нибудь корягу и кудесничал над ней, пока не выходило что-нибудь очень миленькое.

Однажды, в самом конце весны, в то время, когда расцветают ландыши, сирень, каштаны и начинают петь соловьи – брат подарил мне пепельницу, размером с небольшую розетку.

Очевидно, ему нелегко было найти и обработать заготовку – пепельницу обвивали  тонким оплетьем то ли корневища, то ли  лианы. Покрытая светлым прозрачным лаком, она сохранила кружевные очертания древесных волокон и от этого казалась почти волшебной. Почему-то я отнеслась к этому подарку довольно равнодушно, правда первое время часто протирала её тряпочкой и переставляла с места на место.

Я взрослела, стали ко мне в гости иногда захаживать юнцы, в отсутствии родителей они иногда покуривали и стряхивали пепел в ту самую пепельницу.

Как-то, когда было какое-то очередное семейное сборище, зашёл и брат. После бесед, еды и чая, он присел у моего стола, взял свою пепельницу, покрутил в руках, посмотрел на остатки пепла, обожженную древесину и взглянул на меня печально и недоуменно.

– Что это?

Я пожала плечами.

В тот вечер пепельница пропала. Больше я её никогда не видела”, – закончила свой рассказ Виринея.

Пахло смолой и летом

Маша милая, привлекательная, можно даже сказать приятная во всех отношениях дама лет сорока, стояла перед зеркалом с помадой в руке и думала.  Вчера ей сделал предложение Герман Германович.  Был он высок, строен, надёжен. Недавно поменял старую “Мазду” на новую, жил в загородном коттедже и служил логистом в их компании. Хотя он и был когда-то женат, детей у него не было, о чём он вчера вечером с сожалением поведал Маше, при этом томно глядя на ее полуоткрытую грудь. С некоторых пор и Маше казалось, что неплохо бы завести ребёнка.

О словах логиста она думала так напряжённо, что над бровями собралась новая морщинка.

– Бельчонок, не морщи лоб, – говорил когда-то в таких случаях Петухов, её второй муж и первый любовник.

Она улыбнулась. Ей было приятно, что Петухов её не забывает: приезжает, когда надо починить кран или перевесить полки.

Недавно Петухов пригласил Машу на уикенд, но ехать с ним на озеро или нет, она до сих пор не решила.

«Тащиться чёрт знает куда без машины комаров кормить?!» – возмущалась она.

Но смог, висевший вторую неделю над городом, жара, капризный голос начальницы, вызванивавший Машу каждый час и требовавший какие-то бумаги, отчёты, баланс…

Да и Петухов может обидеться, если она снова откажет ему.  Последний раз на его предложение махнуть на природу она начала что-то мяукать, а он вдруг резко перебил:

– Если не хочешь, скажи сразу, и я исчезну.

Нет, терять Петухова не хотелось…

Мобильник вздрогнул, и на дисплее высветилось лицо Петухова круглое, чуть курносое.

– Мадам, за вами зайти или… Я уже под окнами!

Маше показалось, что сегодня Петухов без обычного шутовского колпака, а, значит, трезв.

Она улыбнулась и ответила:

– Жди.

Подхватила рюкзачок, похожий на кукольный, взглянула на себя в зеркало, стараясь не замечать подлых морщинок в углах губ и возле густо накрашенных глаз, и такой вот почти неотразимой выпорхнула за дверь.

Увы, от Петухова разило.

– Опять с запашком? – сказала  Маша, гневно взглянув на Петухова, и ей расхотелось ехать с ним на природу. На душе вдруг стало пусто как в день их развода.

– Да ладно тебе! Мне ведь сегодня сорок. Забыла… – обиделся Петухов.

– Эту дату не отмечают, – сердито бросила Маша.

Дорога была привычно-однообразной. Толкали в метро, жали в автобусе, и Маша вспоминала своего логиста-автомобилиста, который презрительно называл поездку в набитом автобусе петтингом.