Круги ада

Скандал получился грандиозный. Воспитателя уволили, в детский дом вызвали её мать и стали думать всем учительским педсоветом, что с ней делать? Мать отреагировала очень просто и в предложенный обморок не упала. Она просто забрала её из детского дома. Было ей тогда уже тринадцать лет и количество мужчин за спиной, перевалившее где-то за тридцать.

Мать привезла её домой, в коммунальную квартиру, в которой у неё была одна небольшая комната. Комната была узкая, длинная и тёмная, потому, что единственное, узкое и грязное окно, выходило прямо на соседнюю серую стену с потёками. Стена стояла так незыблемо и мощно, так совсем рядом с окном, что давила собой не только на комнату, но и на любого входящего в неё.

Обстановка в комнате красноречиво показывала благосостояние хозяйки. Вдоль одной её длинной стены выстроился двухстворчатый шкаф, который мать называла шифоньер. Шифоньер был с одной узкой дверцей и второй широкой. Широкая дверца была украшена мутным зеркалом и отражала в себе старый клеёнчатый диван, стоявший напротив. Диван был даже не старый, а старинный, как прадедушка, такой, жизнью потрёпанный вид он имел. С высокой спинкой, увенчанной полочкой с вышитой салфеткой и уставленной слониками, этот диван и стал прибежищем Насти на то немногое время, которые она прожила с матерью. За шифоньером следом, ближе к окну, стояла материна кровать, застеленная вязаным покрывалом и заваленная целой горой, целой пирамидой подушек, от очень большой внизу до маленькой «думки» на самом верху. Сверху гору прикрывала такая же вязаная накидка, по краю украшенная вязаными рюшами.

За кроватью остаток пространства был занят этажеркой. Этажерка была украшена белой бумагой, вырезанной дырочками. Одна полки была уставлена шкатулками разной величины, с наклеенными на них ракушками. В самом центре крышек шкатулки были разукрашены фотографиями каких-то известных в сороковые годы артистов, с сердечками и голубочками. Ещё на этажерке стояло три книжки, тоненькие и ободранные. Остальные полки были заставлены флаконами из-под духов, как пустыми, так и наполненными разным количеством жидкости. Там же стояли круглые коробочки с пудрами и лежали тюбики помады. Это было их законное место, очень удобное для матери. Она привычно плюхалась своим большим задом на кровать, отчего кровать жалобно скрипела, протягивала руку в промежутки между прутьями кроватной спинки и чётко брала нужную ей помаду, даже не глядя. Так же, не глядя в зеркало, она привычным жестом вставляла помаду между плотно сжатыми губами и несколько раз проводила по ним, после чего растирала помаду губами одна об другую и клала обратно на то же место, где и взяла. Ни разу не оказывалось, при этом, что мать накрасила губы криво. Это умение поразило Настю с первого дня. С тех пор она всегда старалась подсмотреть за этим необычным процессом.

Напротив материной кровати и за Настиным диваном, к стенке был придвинут круглый стол с четырьмя «венскими» деревянными стульями. Стол был накрыт скатертью, а в самом центре его красовалась большая ваза с искусственными, пыльными цветами. Некоторые из них были сделаны из материала, а некоторые из крашенных, пушистых пёрышек и это очень удивило Настю. От двери через всю комнату пролегал потёртый ковер, зелёный в середине и с красными полосками по кроям. Ковер был похож на ковровую дорожку, точно так же пролегавшую по кабинету директора детского дома и никак не вписывался в нормальное человеческое жильё. Только этот был тканый.

По ночам мать громко храпела и скрипела кроватью на всю комнату, будя Настю, и не давая спать посторонними звуками. Звуки отравляли её мечты о будущей жизни. Мечты эти рисовали ей картинки о принце, который обязательно должен был появиться и вытащить её из этой узкой кишки, бросив там весь старый мебельный хлам, забивший комнату, вместе с жившей в ней матерью, наводившей на Настю тоску и обидные ночные слёзы…

Сама квартира была заселена чужим и злым народом, не находившим общего языка с её матерью. Население просыпалось очень рано и уходило на работу, а к вечеру возвращалось с работы. Мать же на работу не ходила, она на неё уезжала и сразу на несколько дней. Приезжала она всегда с деньгами и показательно шиковала назло соседям, накупая в магазинах много вкусной еды, фрукты и сладости. Настя любила сладкое и в такие дни мать её баловала. На столе появлялась огромная ваза, в которой горой красовались конфеты и шоколадки. Их можно было есть сколько хочешь и без всякого спроса.

Иногда мать приглашала в гости женщин. Этих женщин она звала «подруги», а когда злилась на них, то и «шлюхи подзаборные». Подруги сидели вокруг стола по два или три дня, пили вино и водку, много курили и очень громко ругались матом, проклиная свою работу. Они звали мать – Клавка. Все дни они спали, где придётся. Одни зажимали Настю в стенку своими телами, другие храпели вместе с матерью на её кровати. Соседи этих гулянок не любили, потому что пьяные материны подружки шатались по всей квартире и лезли в чужие кастрюли на кухне. Соседи изрыгали яд и зло зыркали глазами и на мать, и на её подружек, и на Настю.

По вечерам женское население коммуналки набивало своими телами в старых и рваных халатах общую большую кухню, готовило там еду и устраивало обсуждение их с матерью жизни. Почти ежедневно беседы заканчивались бесконечной руганью не только с её матерью, вступавшей в дебаты, но и друг с другом. Иногда в ругань включались даже мужчины, а раз или даже два раза в месяц на кухне крепко дрались подручными кухонными принадлежностями. В одну из таких коллективных драк сосед Владимир, обзываемый всей квартирой «Хмырём», обварил горячим борщом соседку Нину. В квартиру вызывали скорую помощь, выносили на носилках толстую тётю Нину, после чего несколько раз приходили милиционеры и пугали население словом «Суд». Население испугалось месяца на три, но потом успокоилось, и на кухне произошла очередная совершенно безобразная драка. Соседа «Хмыря» увезли вечером в «воронке», как сказала мать – навсегда, потому что он зарезал кухонным ножом мужа тёти Нины – Петра Ивановича. В коммуналке стало немного тише, но ругань на кухне не замолкала никогда, сколько она помнила себя в этой квартире.

Через месяц мать устроила её в школу, после чего Настя ходила в соседний двор целых полтора года в самую обыкновенную общеобразовательную школу в пятый и шестой класс, хотя должны была пойти уже в седьмой, но ей устроили в школе экзамен и приняли только в пятый.

Школу она не любила, потому что не нашла там для себя ни одной подружки. В её классе все девочки были совсем маленькие и никак не подходили ей по возрасту, а в старших классах девочки не принимали её в свой круг и даже дразнили, потому что она оказалась на два года «отстающей в развитии», как говорили школьные сплетники. Мальчики в её классе были совсем маленькие, даже по росту, а мальчики старших классов смотрели на других девочек и на неё, худенькую, чёрненькую и чужую, никакого внимания не обращали.

В один из вечеров, после очередного налёта подружек, мать долго и нудно пила в комнате водку одна, плакала и растирала слёзы по всему лицу, отчего оно распухло и пугало Настю своим видом. Пила она почти до утра, не давая Насте спать, а потом подняла её с дивана, усадила напротив, и весь остаток ночи требовала отчёта за все её бывшие походы под лестницу, в сарай и в чулан. Она опять ругалась матом, и всё выясняла, нравится Насте заниматься таким безобразием или нет? Настя пугалась материных расспросов, молчала, опустив голову, а когда смотрела исподлобья, то старалась не смотреть на материно распухшее лицо. Уже под утро она подняла на Настю пьяные глаза и сообщила:

– Запомни навсегда! Ты не должна быть дурой по этой жизни. Ты должна получать за все женские удовольствия, которые будешь давать мужчинам, только деньги и как можно больше денег! Поэтому завтра я поведу тебя к врачу, и буду устраивать твою жизнь по-другому. Иначе твоя дорога повторит мою…

Что имела в виду мать, говоря про дорогу, Настя тогда не поняла, как и остальных материных пьяных речей.

Завтра у матери не наступило, но послезавтра пришло своим чередом, и мать действительно повезла её к врачу на другой конец города. Всю дорогу Настя боялась этого страшного названия, но оказалось, что зря. Врач оказался врачом-гинекологом и обыкновенной женщиной среднего возраста. Она заставила её залезть на гинекологическое кресло, всю по-женски проверила и ощупала. Насте было очень стыдно и неприятно, потому что она первый раз оказалась в кабинете у врача в таком виде и на таком кресле.

Потом Настя лежала в кресле одна, брошенная с раздвинутыми и голыми коленками, а мать долго о чём-то совещалась с врачом за перегородкой и шуршала деньгами. Это было понятно даже Насте. Совещание закончилось неприятной для неё процедурой с больными ощущениями. Врач уселась между её коленками и взяла длинную иглу с ниткой в руку, красноречиво посмотрев на неё. Она стала делать ей что-то больное и неприятное, копаясь в промежности, а потом отпустила совсем.

Всю обратную дорогу она ехала в транспорте стоя, садиться было больно, да и вообще ощущения были не из приятных. Весь тот вечер ей было больно совсем внизу, там, где копалась врачиха. Там щипало и горело. Спрашивать об этом у матери она не решалась, потому что и представить себе не могла, что и как можно о таком интимном спросить у этой чужой для неё женщины.

Через несколько дней, после ужина, мать опять усадила её напротив себя, и у них произошёл странный разговор. Мать стала объяснять ей, как живут на этом белом свете все люди, начиная с себя, своих подружек и всех тех соседей, которых она терпеть не могла. Эти откровения взрослой женщины она запомнила на всю жизнь. Оказалось, что именно то, чем она занималась под лестницей и за сараем в детском доме, было материной профессией. Она зарабатывала этим и на свою, и на её жизнь. Она выезжала на большие трассы, по которым ходили очень большие машины, и ехала в этих машинах сначала в одну сторону, пересаживаясь из машины в машину, а потом обратно. И так несколько дней в месяц. Ей тоже нравилось заниматься такой профессией, потому что ничего другого она не умела. Она долго втолковывала тогда Насте свою точку зрения:

– Все бабы в этой жизни сучки. Все они зарабатывают на жизнь именно так, как и я, только одна это делает открыто, а вторая прикрывается замужеством и семьёй. По ночам они требуют у мужа и шубу, и золотые кольца, имея при этом на стороне любовника. Ты не смотри, что у неё такой благородный вид, на самом деле она с утра и до вечера только про мужиков и думает, потому и живёт не честно. На самом деле у неё в голове не борщ, и не дети, у неё в голове только секс, хер, да ещё деньги. А деньги нужны на тряпки, да чтобы любовника оплачивать, причём, из мужниного кармана. И при этом они изображают из себя порядочных, осуждают нас, таких, которые живут по жизни честно, называя белое – белам, а чёрное – чёрным. А на самом деле все бабы очень похотливые и охочие на пастельные утехи, только прикрываются порядочностью…

Закончился разговор очень неожиданным предложением. Мать рассказала ей, зачем-то, целую историю, чем сбила с толку окончательно:

– У меня есть один знакомый пожилой человек с очень тугим кошельком, иностранец из Франции на какой-то очень важной должности и одинокий. Жениться он не собирается, но иметь в доме молодую девушку он бы не отказался, тем более девственницу, поэтому тебе сделали операцию по восстановлению девичества. Завтра мы поедем к нему в гости. Ты должна понравиться этому человеку. Только всё время должна помнить, что ты у нас невинная молодая девушка! Ни в коем случае не надо рассказывать ему о том, что врачиха восстановила тебе девственность. Если он убедится, что ты девушка, он готов будет помогать нам материально в этой страшной жизни. Он даже готов будет обеспечить твоё будущее….

Настя не спала всю ночь и думала про свою такую маленькую жизнь, в которой такое большое место занимали её мысли о мужчинах, и всё что с ними связано. Правда, пока она знала и не мужчин даже, а мальчиков, да и то только в той, детдомовской жизни. Были ещё и эти, которые жили в коммунальной квартире, но никакого интереса для неё не представляли и по ночам не влезали в голову. Они были очень злые по вечерам, после своей работы, а в выходные дни пьяные и противные. Однажды ночью она попыталась представить свою будущую жизнь с таким вот мужчиной, из своей коммуналки, и ей стало противно.

А тогда она лежала в ночной тишине, обдумывая всё, что услышала. Она понимала и оправдывала свою чужую мать, после таких неприятных, «коммунальных» раздумий. Своё будущее теперь она могла представить только одинокой женщиной без детей, но с красивыми и благородными мужчинами, которых показывают в кино. И чтобы их было много, для выбора. А потом появится ОН и увезёт её на корабле с алыми парусами в далёкую и прекрасную страну, где все люди будут непременно очень счастливы! Она смотрела такое кино ещё в детском доме, про маленькую девочку, корабль и прекрасного принца…!

Утром мать сама купала её в ванной долго и особенно тщательно, перед тем, как надеть новое бельё. Она доставала его у спекулянток по всей Москве, а потом сама целый месяц украдкой любовалось красотой, которая лежала в отдельном пакете и которую она до поры, до времени, не показывала своей дочери. Теперь она торжественно выкладывала его перед Настей. Бельё было всё с кружевами и очень воздушное. Анастасия раньше никогда не надевала таких прозрачных трусиков и такого нежного бюстгальтера. Тогда она надела бюстгальтер первый раз в своей жизни, потому что её очень маленькие грудочки только-только появились, были и так очень красивые и упругие. В то утро она впервые почувствовала себя совсем взрослой девушкой, которую «поведут под венец». Она не знала, что это такое «под венец», но звучало это очень заманчиво! Платье мать достала из шкафа торжественно и аккуратно подала на вешалке, потому что оно было воздушное, прозрачное и нежно голубое с розовыми цветочками. Оно тоже было новое и красивое. Она стояла в кружевном белье и любовалась сама собой в большом и мутном зеркале шифоньера, перед тем как надеть сверху на всю эту невидаль ещё и новое платье. Но платье не испортило красоту, наоборот, оно оказалось очень подходящим под то, что было снизу.

Мать долго расчёсывала её непослушные волосы, пытаясь соорудить из длинных, прямых и жёстких волос взрослую причёску с начёсом и какими-то буклями, утыканными шпильками и невидимками. В конце концов, она заплела ей одну косу и уложила на макушке «бабушкиным кукишем», украсив двумя маленькими, розовыми бантиками по сторонам. Всю картину завершили новые туфельки на небольшом каблуке, которые мать, как фокусник, извлекла из-под кровати, так же торжественно и гордо пододвинув ногой коробку по тканой дорожке. Настя открыла коробку и ахнула. Туфли были нежно голубые, точно под цвет платья.

Потом они ехали в трамвае, и все входящие рассматривали её с большим любопытством, особенно молодые парни. То же самое продолжалось и в метро, и в автобусе. И с каждым следующим взглядом она становилась всё выше и выше, как бы выпрямляясь и подрастая в своих собственных глазах.

Таким был её первый выход на люди при полном параде.

Круг второй

Квартира, в которую они вошли, оказалась очень большой и красивой. Красивым оказался и подъезд, украшенный стеклянной будкой, и сидящая в ней крашеная блондинка средних лет. Она строго выспросила, к кому они пришли, и пропустила в лифт. Лифт был необыкновенный. В нём были зеркала и скамейка для сидения. А коридор, большой и высокий, с массивными, солидными дверьми, пугал своими размерами. Одна из дверей впустила их в нутро чужой и загадочной квартиры.

В квартире их встретила женщина средних лет. Она внимательно посмотрела на мать, на Настю, а потом усадила в кресла, стоящие прямо в прихожей и велела ждать. Они ждали минут двадцать. Анастасия рассматривала убранство этого странного для неё и чуть освещённого помещения с высокими потолками, и оно ей очень нравилось, хотя и пугало полумраком и загадочностью.

Прямо перед ними всю высоту стены занимало огромное зеркало с подсвечниками по сторонам, изображающими молодых обнаженных девушек, держащих факелы и красивой широкой тумбочкой перед ними. На тумбочке лежали перчатки и ещё какие-то непонятные и плохо различимые из её кресла вещи. Около зеркала стояла высокая ваза, стояла прямо на полу, и в ней были не бумажные цветы, а, почему-то, зонтики и палки с красивыми кручеными ручками и блестящими шарами на концах. С двух сторон от зеркала стену занимали большие картины, все тёмные от старости, в толстых, золотых, все в лепке, рамах. На одних были изображены серьёзные, пожилые мужчины в старинных платьях из бархата, с женскими рюшами по воротникам. На вторых обнажённые по плечам женщины, загадочно смотрящие в разные стороны и ещё загадочнее улыбающиеся. На третьих столы с разложенной на них едой, зачем-то уложенной на атласные шторы, свисающие как бы из-за рам снаружи и закреплённые там непонятно за что. На четвёртых кучи деревьев около реки или на взгорье вдалеке с толстыми, ухоженными коровами.

Картины были такие же странные и загадочные, как и вся квартира. Ей казалось, что эти люди на полотнах хотят что-то сказать, как будто о чём-то предупредить, но только её одну. Они смотрели в стороны, а сами косились на неё краем глаза и совсем уж загадочно улыбались. Они что-то знали, но она не понимала, что они хотят ей сообщить, какую страшную тайну открыть. Особенно понравился ей красивый и гордый молодой мужчина, висевший прямо сразу же около зеркала. Он строго рассматривал её, скосив глаза и загадочно улыбаясь. Она не могла отвести от него своих глаз ни на минуту с того момента, как только увидела на стене эту картину. Он приковал её внимание к себе настолько, что Настя не успела рассмотреть дальше, что ещё стояло в прихожей?

Дверь сбоку вдруг резко распахнулась, и в комнату быстро вошёл мужчина. Он подошёл прямо к ним и остановился напротив. Молодой мужчина на портрете оказался за его спиной и был почти закрыт его фигурой. Он старательно вытянул шею и стал подмигивать ей так усиленно, что это могло быть заметно со стороны, как ей показалось. Она немного испугалась, как бы мать не заметила те тайные знаки, которые посылал ей удивительный портрет…

– Ну, здравствуйте, голубушки! – сказал остановившийся напротив них человек, как-то плавно провёл рукой по воздуху, жестом указывая на открытую дверь и произнес торжественно – Прошу. – потом резко развернулся и вошёл в комнаты первым. Мать поднялась, подала ей руку и даже потянула к себе, потому что Настя никак не могла оторвать глаз от диковинного, живого портрета на стене.

Они вошли в большую комнату, тоже обставленную старинной мебелью, со стенами, почти полностью завешанными такими же разными и красивыми картинами. Картины были большие и маленькие, тёмные и светло-радостные, с людьми и животными, едой и деревьями, но очень внушительные в своём величии. Анастасия даже втянула голову в плечи, так сильно давили на неё эти бесчисленные картины. Старинная мебель, расставленная вдоль стен, тоже была какая-то очень толстая и внушительная. Рассматривать всё это подробнее было неудобно, да и некогда, потому что мать сунула её, как-то прямо в живот рукой за которую Настя держала её, в диван, куда она уселась с разбегу и испуганно затихла там, стараясь даже не дышать. Диван был большой и очень мягкий, отчего ей показалось, что она угодила прямо в его глубокие недра и никогда не сможет оттуда выбраться.

Мужчина опять остановился прямо напротив неё и стал рассматривать как-то совершенно откровенно. Тогда и Настя стала его рассматривать снизу вверх, начиная с обуви. На ногах у него оказались самые обыкновенные шлёпанцы, правда, не дранные, как у них дома, а почти новые. Дальше ноги были одеты в брюки. Брюки были тёплые и мягкие, это было понятно даже не на ощупь, но стрелок на них не было, почему-то. Над брюками на нём была одета тёплая рубашка навыпуск с разрезами по бокам и в очень крупную клетку, отчего он становился меньше и ростом, и всем своим телосложением. Само телосложение было даже хрупким, и как ей показалось, немного усохшим, потому что мужчина оказался невысоким пожилым человеком с маленькими руками и такими же маленькими ногами. Дальше ворота клетчатой рубашки рассматривать его она не посмела и остановила свои глаза на самой последней пуговице воротничка. Что было выше, только угадывалось зрительным кругозором, и единственное что она этим зрением увидела, что у него нет на лице бороды, которую она, почему-то, ожидала увидеть.

– Ну-с, голубушки, как доехали? – спросил мужчина высоким голосом, как-то почти визгливо, и только тогда она подняла глаза на его лицо.

Лицо у него было не совсем обыкновенное. Настя никогда ещё не видела такого лица ни в детдоме, ни на улице, ни в метро, где людей было больше всего. Первое, что бросалось в глаза и упорно цеплялось зрением, был большой шрам, проходивший по щеке от уголка глаза и обрывающийся почти на подбородке. Ещё на лице были большие и очень голубые глаза, занимающие почти всё пространство этого лица, проникающие прямо в её глаза, так ей тогда показалось. Но лучше всего лицо украшали большие и пышные, седоватые местами, усы. Они, как кусты вокруг клумбы, были красиво пострижены и располагались на щеках от самых ушей через его, в общем-то, очень симпатичное лицо к носу и поперёк шрама, куда он заныривал, а потом выныривал обратно. Всё остальное было обычное, как и у всех. Обычный нос, немного пупочкой, обычные брови, и даже та часть губ, которая видна была из-под усов, была обычная, и не тонкая, и не толстая. В вороте рубашки оказался шёлковый платочек, завязанный узлом. Он выглядывал из-за ворота только узлом, спрятавшись под рубашкой. Это платок очень поразил Настю. Она никогда не видела в её маленькой жизни мужчину с женским платком на шее.

Всё это она не успела рассмотреть хорошо, не позволяя себе таращиться на него долго. Она успела только кинуть взглядом, зацепив в памяти самое яркое.

– Спасибо, доехали нормально. – выдала мать полу басом.

Это было сказано как-то грубо и громко, так показалось Насте. После его высокого голоса её басистая фраза сильно врезалась в ухо, и даже покоробила.

– Ну что же, давайте знакомиться. – изрёк он торжественно и протянул ей руку.

Она смотрела на него снизу вверх. Ей было очень неудобно протягивать руку так издалека, поэтому она стала выбираться из дивана, скользя попой по поверхности, каждой половинкой по очереди. Так она и выдвинула себя на край, причём ей казалось, что делает это она медленно и неуклюже. Ей стало стыдно и за материн бас, и за своё копание в этом глубоком диване. Но потом она всё-таки выбралась из его недр и поднялась, очутившись перед мужчиной нос к носу. Она всегда была невысокая, и когда её глаза оказались прямо на уровне его, то поняла, что и он не отличался большим ростом. Теперь они смотрели друг на друга в упор, и ей было неловко под этими голубыми глазами. Она с трудом оторвала свои глаза, и опустила взор всё на ту же пуговицу, нахально торчащую у него из-под подбородка, снизу под платком, но руку протянула. Он тут же обнял её руку сразу двумя своими и легонько пожал её, как бы приглашая к знакомству. Её худенькая ладошка пропала совершенно в его тёплых и мягких ладонях, и это ей понравилось так, что она опять подняла на него свои глаза и опять утонула и в их ласковом выражении, и в теплоте его ладоней. Вся её зажатость тут же испарилась, вкравшись в сердце теплотой вот этого пожатия и его таких ласковых глаз. Никто и никогда ещё не смотрел на неё так ласково, так тепло и душевно не пожимал её руку.

– Меня зовут Морис Фёдорович. Я подданный Франции, мои дедушка и бабушка были русскими и после революции эмигрировали за границу, но я очень люблю Россию и живу в Москве уже пять лет. – он пристально смотрел на неё и улыбался и ей, и этим своим словам.

– А меня зовут Анастасия, можно Настя. – выдавила она из себя, но руку из его ладоней не убрала. Она не могла и не хотела прервать теплоту соприкосновения, но и глаза не опустила.

Он повёл её к столу, всё так же держа за руку двумя руками, и усадил в кресло, стоящее прямо у стола, а сам уселся в соседнее. Теперь они сидели друг напротив друга, и он выпустил её руку из своих ладоней, но не убрал этот сверлящий, лаской и тёплый взгляд, под которым она даже ужималась, так неловко себя чувствовала. Ей казалось, что красивое платье, которое с утра ей очень нравилось, и на которое обращали внимание все молодые пассажиры в транспорте, сидело на ней ужасно некрасиво. Причёска, которую соорудила мать совершенно ей не шла и вообще выглядела она жутко и не к этому месту.

– Настенька. Как ты посмотришь на то, чтобы я взялся тебя опекать? Ты бы жила у меня, ходила в хорошую школу, я бы нанял для тебя разных учителей, например, по музыке, и ты бы выросла очень хорошо воспитанной девочкой? Как ты на это посмотришь?

Она обвела взглядом стены с картинами, большую гостиную со старинной мебелью и поняла, что не хочет ехать с матерью в её узкую кишку, напоминающую коридор в детском доме, который шёл вдоль четырёх туалетных закутков. Она не хотела уезжать обратно и готова была пойти на всё, чтобы остаться здесь уже сегодня.

– А когда я могу переехать к Вам? – робко спросила она.

– Да хоть сейчас, девочка моя. – нежно улыбнулся он ей в ответ. – Если ты согласна на мои условия, то прямо сейчас и останешься. Хорошо?