Мы в порядке

– Они не заслужили этот кекс, – пробубнила я с набитым ртом. – И не смогут его оценить так, как мы. Может, лучше отправишь кусочек Голубке? Экспресс-почтой.

– А она знает, что вы печете? – спросила Мейбл.

– Я, наверно, пару раз об этом упоминал.

– Стоит ей только разок откусить – и она будет вашей навеки.

Дедуля покачал головой и рассмеялся.

Мы с Мейбл уже наелись и, довольные, собирались послоняться по улице, как вдруг пришел Джонс – один из тех самых приятелей Дедули. В одной руке он держал свою «счастливую» карточную колоду, в другой – трость.

Я задержалась в дверях, чтобы перекинуться с ним парой слов.

– Во вторник у Агнес снова операция на руке, – рассказал он.

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Да нет, не нужно. Саманта возьмет несколько отгулов в салоне.

– Тогда, может, я просто загляну поболтать.

Саманта – дочь Джонса и Агнес. Она была очень добра ко мне все те месяцы, что я прожила у них. Мне тогда было восемь лет, и Дедуля лежал в больнице. Саманта отвозила меня в школу и забирала домой, и даже когда Дедуля вернулся, все равно продолжала нам помогать – следила, чтобы он выполнял предписания врачей и чтобы у нас была еда в холодильнике.

– Она будет тебе рада.

– Хорошо, – сказала я. – Мы пошли на пляж. Постарайтесь не продуть все свои денежки.

* * *

Мы с Мейбл прошли четыре квартала до пляжа, сняли сандалии там, где начинался песок, а потом поднялись по дюне и поплелись по островкам песколюбки[7 - Песколюбка или песколюб – род многолетних травянистых растений семейства Злаки.] и зелено-рыжего ледяника[8 - Ледяник (Мезембриантемум хрустальный или ледяная трава) – вид однолетних растений семейства Аизовые.]. В конце концов мы уселись на безопасном расстоянии от воды. Серо-белые песчанки что-то выискивали на берегу.

Поначалу казалось, будто мы совсем одни, но я знала, что нужно просто подождать, и вскоре в самом деле их увидела: вдалеке парочка серферов уже взбиралась на доски, чтобы поймать волну. Мы неотрывно смотрели на их взлеты и падения на фоне горизонта. Так прошел целый час; мы то и дело теряли их из виду, а потом вновь отыскивали в океане.

– Я замерзла, – пожаловалась Мейбл, когда на пляж спустился туман.

Я придвинулась ближе, почти прижавшись к ней. Она протянула мне руки, и я принялась растирать их, пока мы обе не согрелись. Мейбл хотела домой, но серферы все еще были в воде. Мы продолжали сидеть. Наконец они приблизились к берегу и взяли под мышки доски, сиявшие золотом и бирюзой на фоне мокрых гидрокостюмов. Я ждала, не узнает ли кто-нибудь из них меня.

Это были мужчина и женщина. Проходя мимо, они на нас покосились, желая убедиться, действительно ли я та, за кого они меня приняли.

– Привет, Марин, – сказал мужчина.

Я помахала.

– У меня для тебя кое-что есть. – Женщина расстегнула рюкзак и вытащила ракушку. – Клэр такие очень любила, – добавила она, положив ее мне на ладонь.

Затем они двинулись дальше в сторону парковки.

– Ты так и не спросила, о чем я пишу, – произнесла Мейбл.

Ракушка была широкая, розовая и ребристая. В моей комнате стояли три большие стеклянные банки, забитые десятками точно таких же. И все это – подарки. Мейбл протянула руку, и я отдала ей ракушку.

– Джейн Эйр[9 - Имя главной героини в одноименном романе английской писательницы Шарлотты Бронте (1816–1855).]. Флора и Майлс[10 - Флора и Майлс – персонажи повести «Поворот винта».]. Почти все персонажи «Милосердия»[11 - Роман американской писательницы Тони Моррисон (род. 18 февраля 1931).]. – Она провела большим пальцем по краям ракушки и вернула ее мне. Потом взглянула на меня и пояснила: – Сироты.

* * *

Дедуля ничего не рассказывал о маме, но это и не требовалось. Стоило мне остановиться у серферской лавки или прийти на пляж на рассвете, как меня сразу же задаривали цветастыми футболками и угощали чаем из термоса. Когда я была маленькой, мамины друзья обнимали меня, гладили по волосам. Они замечали меня на пляже и подзывали к себе. Я не знала их имен, но все они знали мое.

Думаю, когда ты полжизни проводишь в воде с серфом, то понимаешь, что океан беспощаден и в миллионы раз сильнее тебя. Остается только верить, что тебе хватит храбрости, опыта и удачи, чтобы выжить. И, наверно, ты чувствуешь свою вину перед теми, кого это все не спасло. Кто-то всегда умирает. Вопрос лишь в том, кто и когда. Поэтому ты стараешься не забывать ее песни, любимые цветы, ребристые ракушки и осколки стекла, ты обнимаешь ее дочку, а потом, может быть, называешь собственную дочь в ее честь.

На самом деле мама умерла не в океане. Она умерла в больнице «Лагуна Хонда», потому что на голове у нее была глубокая рана, а в легких – полно воды. Мне было почти три года. Иногда мне кажется, будто я помню ее тепло. Близость. Может, ее объятия. Прикосновение мягких волос к щеке.

О моем отце вспоминать нечего. Он путешествовал по миру и укатил куда-то в Австралию еще до того, как мама сделала тест на беременность. В детстве я иногда расспрашивала о нем Дедулю, но он всегда отвечал одинаково: «Если бы он узнал о твоем существовании, ты стала бы его сокровищем».

Для меня горе было чем-то простым. Тихим. Фотография Клэр висела у нас в коридоре. Иногда я замечала, как Дедуля рассматривает ее. Иногда я сама по несколько минут простаивала перед снимком, разглядывая мамины лицо и фигуру. Искала в ней свои черты. Представляла, что в ту секунду я была где-то поблизости – играла в песке или лежала на пледе. Гадала, буду ли я в двадцать два года улыбаться хотя бы с долей ее обаяния.

Однажды воспитательница из католической школы спросила Дедулю, беседует ли он со мной о матери.

– Память об ушедших – наш единственный путь к исцелению, – сказала она.

Глаза Дедули потухли, губы сжались.

– Просто напоминаю, – произнесла воспитательница уже тише и отвернулась к экрану компьютера, чтобы продолжить разговор о моем прогуле.

– Сестра, – сказал Дедуля низким язвительным голосом. – Я потерял жену, когда ей было сорок шесть. Я потерял дочь, когда ей было двадцать четыре. И вы напоминаете мне о том, что нужно их помнить?

– Мистер Дилейни, – ответила она, – я правда сожалею о вашей утрате. Об обеих утратах. Я буду молиться об исцелении вашей души. Однако сейчас я беспокоюсь о Марин и прошу только одного – делитесь с ней воспоминаниями.

Я замерла. Нас вызвали поговорить о моей успеваемости, хотя училась я на сплошные четверки и пятерки и с меня могли спросить только за несколько прогулов. Теперь я осознала, что на самом деле эту встречу устроили из-за моего сочинения – истории про девочку, которую вырастили сирены. Сирены чувствовали вину за то, что убили маму девочки, и потому рассказывали о ней истории, стараясь сделать ее как можно более реальной, – но в девочке все равно оставалась пустота, которую они не могли заполнить. Она не переставала думать о матери.

То была просто сказка, но сейчас, в кабинете воспитательницы, я поняла, что этого стоило ожидать. Надо было написать о принце, которого вырастили волки после того, как его отец погиб в лесу, – или что-то в таком духе, что-нибудь менее прозрачное, потому что учителя любой пустяк воспринимают как крик о помощи. Особенно такие молодые и приятные, как сестра Жозефина.

Я поняла, что надо сменить тему разговора, иначе она расскажет о сочинении.

– Мне правда жаль, что я пропустила уроки, – сказала я. – Это было глупо. Я слишком увлеклась общением с друзьями.

Воспитательница кивнула.

– Обещаешь подумать над своим поведением? – спросила она. – У тебя есть личное время до школы и после нее. Во время обеда. По вечерам. На выходных. Бо?льшую часть дня ты можешь проводить там, где захочется. Но на уроках мы рассчитываем…

– Сестра, – вдруг громко произнес Дедуля, как будто не слышал, о чем мы говорили. – Уверен, на вашу долю тоже выпало немало бед. Даже брак с Иисусом не может полностью защитить вас от жестокости жизни. Сделайте одолжение и припомните те ужасные события. Я напоминаю вам, чтобы вы о них помнили. Ну как, чувствуете себя исцеленной? Может, поделитесь с нами? Ведь вам теперь гораздо лучше? Вас переполняет любовь? Радость?

– Мистер Дилейни, прошу вас…

– Может, расскажете нам сказочку о спасении?

– Хорошо, я поняла…

– Или споете песенку о радости?