Замри

– Держи, – сказала она. – Он твой.

Пару часов спустя я заканчиваю эссе. Через окно машины видно, что в доме темно. Родители, наверное, уже спят. Думаю, они уже привыкли к моим отлучкам. Я иду к дому, останавливаюсь перед горой досок. Поглаживаю ладонью верхнюю.

16

Утром я просыпаюсь раньше будильника, переворачиваюсь на бок и отключаю его. Мне едва удалось заснуть. Я все прокручивала в голове тот вечер. Долгие месяцы после него Ингрид была еще жива, но как будто оставалась во сне. Она продолжала рисовать в дневнике, общаться со мной, порой смеялась и вела себя как обычно, но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что все это она делала машинально. Так же, как чистят зубы и завтракают по утрам. В такие моменты ты не задумываешься о том, что делаешь; твои мысли заняты другим. Ты делаешь это автоматически, чтобы подготовиться к чему-то еще.

Я достаю дневник Ингрид – пожалуй, я это заслужила, учитывая, что на часах всего шесть сорок пять, а день уже не задался. Но когда я открываю его, все становится еще хуже.

дорогая вена!

я хочу сказать вам спасибо. вчера я взяла с собой фотоаппарат и сделала кучу снимков – я смотрела на все по-другому, и все вокруг было заключено в прямоугольные рамки, и мои глаза опережали камеру. а потом я пошла проявить фотографии в экспресс-лабораторию, где милый взъерошенный парень флиртовал со мной и сказал, что у меня отличные фотографии, и мне страшно захотелось поскорее их увидеть, так что я просто поблагодарила его и не стала докапываться до него за то, что он полез смотреть чужие фотографии. и они действительно оказались классные, особенно те, что с цветами, и та, что с разбитым окном и бетоном, и еще та, где я отражаюсь в витрине музыкального магазина: вокруг куча плакатов с тощими певицами с силиконовыми сиськами, и рядом я – настоящая, со своей камерой. вена, благодаря вам моя жизнь, возможно, еще сложится к лучшему. я брошу все и уеду путешествовать по миру, фотографировать животных и первобытные племена для national geographic, и у меня будет все: безумные приключения, страстный секс с горячими туземцами, которые говорят на каком-нибудь редком диалекте, так что мы будем общаться жестами, а потом расставаться навсегда. а может, я (бедные мои родители) вместо нормального университета поступлю в художественное училище где-нибудь в нью-йорке и прославлюсь снимками шлюх, наркоманов и беспризорников, которые живут на улице и спят в ночлежках, а когда мне будут вручать нобелевскую премию мира, в благодарственной речи я скажу: «все началось с вас, вена дилейни. я обязана вам всем». и вы будете плакать от радости и гордиться мной.

ингрид

17

Само собой, на фотографию я не иду.

Я сижу на тротуаре за многоэтажкой одна – жалкое зрелище – и жду 8:50. Отвернувшись от домов, я разглядываю холм и деревья. Я начинаю считать деревья. Потом неосознанно начинаю вспоминать по одной своей ошибке на каждое дерево. Могучий дуб – я никому не сказала, что Ингрид режет себя. Молодое деревце – я сказала ей, что меня уже тошнит слушать про плечи и голубую рубашку Джейсона. Высокое дерево с голыми ветвями – то, как я уходила, когда она начинала хандрить и замыкаться в себе. Я должна была остаться. Должна была тихо сидеть рядом, чтобы она знала, что она не одна. Сосна – тот день, когда я солгала и сказала, что не готова гулять с ней каждый день, хотя на самом деле просто не хотела воровать лак из «Лонга», потому что в тот единственный раз, когда мы это сделали, я почувствовала себя паршиво. Я знала, что она едва сдерживает слезы, хотя она повернулась ко мне спиной и ушла. В тот день ее поймали с подводкой и краской для волос в рюкзаке. Я выбираю сосну поменьше за то, что в тот момент меня не было рядом. Потом перевожу взгляд на огромную группу деревьев вдалеке – все те разы, когда я обзывала ее или называла тупой – конечно, не всерьез, но, возможно, ей все равно было обидно.

Утренний туман накрывает деревья одно за другим, как саван сожалений. Я достаю из рюкзака фотоаппарат. Мне отчаянно хочется сделать снимок. Я не делаю.

18

Я захожу в кабинет алгебры и неожиданно для себя сажусь рядом с Тейлором.

– Она вскрыла себе вены, – говорю я.

Тейлор поворачивается ко мне. Вид у него потерянный – примерно так он выглядит, когда не может найти значение х. Я смотрю ему в глаза. Внутри меня тугим узлом сплетается злость.

– Чего? – переспрашивает он.

– Ты спрашивал, как она это сделала. Она вскрыла себе вены и истекла кровью. Обычно это не работает, но она ответственно подошла к делу.

Он бледнеет. Ему явно неуютно. Он избегает моего взгляда.

– Теперь ты знаешь, – говорю я.

Я откидываюсь на спинку стула и отворачиваюсь от него. Мистер Джеймс разбирает домашнюю работу на стареньком проекторе, но я не могу сосредоточиться. Я вижу ее. Я крепко зажмуриваюсь, потом смотрю на стол в надежде, что пустота прогонит ее образ. Кто-то черным маркером написал в правом верхнем углу: «ЛОХ». Я тру буквы изо всех сил, так, что у меня сводит палец. Маркер не стирается. Я тяжело дышу. Кажется, Тейлор повернулся ко мне снова, но я не хочу на него смотреть.

– Мне нужно пересесть, – бормочу я неизвестно кому, хватаю рюкзак и иду вдоль ряда, пока не нахожу чистый стол.

Но я продолжаю видеть ее, словно я была в то утро у нее дома. Словно это не мама Ингрид, а я открыла дверь ее ванной и увидела, как она лежит в ванне, голая, с закрытыми глазами, безвольно поникшей головой и плавающими на поверхности красной воды руками. Я смотрю на проектор мистера Джеймса, но вижу только открытые раны на ее руках. Я не слышу, что он говорит. Сперва пропадают звуки, а потом весь мир теряет форму.

Медленно, очень медленно я опускаю голову, пока лицо не касается холодной поверхности стола. Я слушаю свое дыхание, чувствую, как натужно стучит мое сердце. До меня доносится негромкое тиканье. Я смотрю на стену, туда, где должны быть часы, и под неразборчивое бормотание мистера Джеймса жду, когда ко мне вернется зрение.

19

Кожа у Ингрид была гладкая и бледная, почти прозрачная. Сквозь нее на руках просвечивали голубые вены, и эти вены придавали ей какую-то хрупкость. Подобную хрупкость я ощущала, когда опускала голову на грудь своего первого парня, Эрика Дэниелса, слышала, как стучит его сердце, и думала: «Ого». Люди редко думают про кровь и биение сердца. Или про легкие. Но когда я смотрела на Ингрид, я всякий раз вспоминала про эти вещи, которые поддерживали в ней жизнь.

Впервые она порезала себе кожу острием канцелярского ножа. Когда порезы зарубцевались, она задрала рубашку, чтобы показать их мне. Она вырезала у себя на животе «ИДИ НА ХЕР». У меня словно вышибло дух, и какое-то время я стояла молча. Я должна была схватить ее за руку и отвести в медпункт, в маленькую комнатку с двумя койками, застеленными простынями, затхлым воздухом и сладковатым запахом лекарств.

Я должна была задрать рубашку Ингрид и показать ее порезы. «Смотрите, – сказала бы я сидящей за столом медсестре в очках, сдвинутых на кончик острого носа. – Пожалуйста, помогите ей».

Но я протянула руку и очертила пальцами слова на ее коже. Порезы были неглубокие, и корочка почти не чувствовалась. Она была грубой, коричневатой. Я знала, что многие девчонки из школы режут себя. Они натягивали рукава на запястья и прорезали в них отверстия для больших пальцев, чтобы прикрыть шрамы. Мне хотелось спросить Ингрид, больно ли ей было, но я чувствовала себя глупо, словно упускала что-то важное, и вместо этого я сказала: «Сама иди, сучка». Ингрид захихикала, а я постаралась отмахнуться от ощущения, что что-то хорошее, что было между нами, начало меняться.

20

Папа встречает меня у подножия лестницы. В руке он держит за шнурки мои любимые кроссовки.

– Посмотри на это, – говорит он. – Это же кошмар.

Он демонстрирует мне подошвы, протертые почти насквозь, и качает головой:

– Люди подумают, что мы о тебе не заботимся. Вызовут службу опеки. Тебе срочно нужна новая обувь.

Я закатываю глаза. Сейчас утро субботы, на папе поло и совершенно чудовищные шорты. Я смотрю на его обувь. К сожалению, она безупречна.

– Ладно.

Я поднимаюсь наверх, смотрю в зеркало, наношу под глаза немного консилера, чтобы не пугать людей, надеваю рюкзак и возвращаюсь к папе.

– А это зачем? – спрашивает он, указывая на рюкзак.

– У меня там кошелек.

– Я куплю тебе обувь. Тебе не нужен кошелек.

Я не уйду без ее дневника.

– Ну… у меня там куча мелочей. Вдруг что-то понадобится?

Он пожимает плечами.

– Как скажешь.

В машине он спрашивает, как продвигается мозговой штурм.

– Мозговой штурм?

– Придумала, что будешь строить?

– А, это. – Я смотрю на черные кожаные кресла и провожу пальцем по шву. – Я пока не решила. – Я говорю так, словно у меня полно идей и я просто не определилась, какую выбрать.

Он кивает.

– Что бы ты ни решила, мне не терпится посмотреть на результат.