По естественным причинам. Врачебный роман

Бьёрн во Фредрикстаде, вернулся к Линде, своей повелительнице. Что свидетельствует о наивысшей степени зависимости. Самая сильная из всех зависимостей – тяга к подчинению, тяга к узам. После окончания Гражданской войны в Америке многие рабы отказывались покидать плантации, и в этом нет ничего удивительного. Зато удивительно то, что многие из них ступили на новый путь, ведущий в полную неизвестность.

Сообщения от Акселя: «Мне тошно смотреть на твою одежду в шкафу». Судя по всему, Аксель тоже встал рано. Приятно смотреть, как с каждым посланием он закипает все больше. «Мне тошно видеть твои вещи в доме. Я сложил их в мусорные пакеты и вынес в гараж. Можешь забрать их, когда хочешь, только не заходи в дом».

«Дом теперь его», – думаю я, но, как ни странно, эта мысль меня совершенно не тревожит. Сколько лет я ухаживала за этим домом, мыла его и ремонтировала, расширяла подвал и надстраивала чердак, а потом взяла и отдала его Акселю. Разумеется, при условии, что он полностью перейдет девочкам и что Аксель не может заложить ни единого гвоздя в доме без разрешения дочерей. И тем не менее.

Стоит человеку достаточно долго сохранять спокойствие и пассивность, все начинает происходить само собой. Вот и очередное сообщение от Акселя, хотя он, скорее всего, тоже сейчас на работе. Словно червь, выползающий из-под земли на свет, вдруг показывается затаившаяся угроза: «Вчера звонила Ида и спрашивала, поедем ли мы летом на Валер [3 - Валер (норв. Hvaler) – архипелаг на юго-востоке Норвегии.]».

В переводе на человеческий язык это означает: «Мы должны поговорить с девочками, рассказать им о том, что произошло. Если ты не возьмешь инициативу в свои руки, это сделаю я. И тогда они услышат мою версию первой».

Я по-прежнему не отвечаю. Давай, Аксель, не тяни, рассказывай свою версию. Как ни крути, виновна все равно я.

Тут вступает Туре:

«Рано или поздно тебе придется отвечать, говорить, действовать. А когда придет твой черед рассказывать о случившемся, какова будет твоя версия? Окончательная версия?»

Туре продолжает трещать в своей фирменной манере, предлагая одну подсказку за другой:

«Ты скажешь, что завела любовника, потому что Аксель тебя не замечал? Что ты изменила ему, потому что Аксель помешался на беговых лыжах? Или что ты ввязалась в отношения с Бьёрном, потому что видела в его взгляде отражение себя двадцатидвухлетней? Потому что боишься смерти, потому что нам дана лишь одна жизнь, и стоит ли ее тратить на…»

А ну, цыц.

«Или потому, что тебя просто все достало. Многим знакомо это чувство, однако ты считаешь, что у тебя особый случай. Я ничего не забыл?»

Я молчу, и Туре продолжает:

«Вам с Акселем было хорошо вместе, не так ли? Помнишь тот летний день, когда дети играли в саду и бегали по кварталу, а вы убирали на кухне, было тепло, на тебе лишь короткое платье, ты сняла белье и села на кухонный стол, одного вида твоих загорелых бедер для Акселя было тогда достаточно, и спустя мгновение он уже был в тебе. Вы стояли посреди кухни, за дверью были дети, соседи, кто угодно мог зайти в любой момент, а если кто-то бы и застукал вас на горячем, это лишь сделало бы вас еще более привлекательными в их глазах, ведь можно только позавидовать молодой паре, занимающейся сексом, стоя посреди кухни, пока дети играют на улице. Вы бросили немытую посуду и отправились в спальню, чтобы проделать это снова. Вспомни себя в своей прошлой жизни, когда ты все воспринимала как должное. Разве тогда ты была недовольна?»

Да, я была довольна. Но я ничего не воспринимала как должное, совсем наоборот. Как бы там ни было, я уже не удивляюсь тому, как оказалась здесь, зато не могу понять, как могла терпеть жизнь в Гренде так долго. Все, чего я когда-либо боялась, уже произошло, но я уверена: каждый вечер раскладывать кресло из Икеи в своем кабинете – единственно верный выбор для меня. Словно я всю жизнь шла именно к этому.

2

В первую ночь в моей новой системе координат я не могла уснуть. Я лежала на медицинской кушетке и слушала, как по Солли-пласс ходят трамваи. Последний трамвай прогремел примерно в половине второго ночи.

На следующий день, после работы, я села в автобус до Икеи. Там я купила раскладное кресло-кровать и большое мусорное ведро, в котором теперь прячу простыню, одеяло и подушку.

На третий вечер я поняла, что мне срочно нужно с кем-то поговорить – с кем угодно и о чем угодно. Пришла уборщица, и я решила пообщаться с ней. Начала расспрашивать ее о жизни, поинтересовалась, есть ли у нее дети. Я пила кофе, стоя, а она убирала и отвечала на мои вопросы: «Yes. Her name is Maria. She is five years old. She is living with her parents in Poland. Of course I miss her» [4 - Да, ее зовут Мария. Ей пять лет. Она живет с бабушкой и дедушкой в Польше. Конечно, я скучаю по ней (англ.).].

«Не приставай к ней», – сказал Туре. В тот день я впервые услышала его голос. Меня это нисколько не удивило, ведь к тому моменту уже столько всего произошло. Что может быть естественнее, чем разговаривать со старым пластиковым скелетом, стоящим в углу? И я ответила ему, мысленно, разумеется, словно он был живым человеком: «Но мне любопытно, как живут эти поляки. Каково им, зачастую образованным людям, оказаться в Норвегии на самом дне – в качестве уборщиков, грузчиков, маляров, циклевщиков?»

«Мало того что ей приходится убирать твой кабинет, так ты еще и донимаешь ее расспросами».

Но она ведь отвечает.

«Она не смеет тебя проигнорировать. Она ведь уборщица».

И все же я заговорила с ней из добрых побуждений, тем более что мне надоело рассматривать под микроскопом саму себя. Если заниматься этим достаточно долго, вскоре ничего не остается. За одним слоем всегда кроется еще один, затем еще один, и так до бесконечности. Я живу здесь уже почти три недели. Раскладное кресло жесткое и неудобное, и каждую ночь я несколько раз просыпаюсь. Но позволяю себе вставать, самое ранее, в начале пятого, поскольку четыре часа – это еще ночь, а пять – уже утро. Если на часах четверть пятого, я заставляю себя дождаться, пока стрелки не покажут двадцать минут, ведь тогда до половины пятого остается всего десять минут. И вот наконец я разрешаю себе подняться, надеть униформу и прошмыгнуть в туалет в конце коридора. Случалось в этот ранний час сталкиваться с коллегами, так что мне приходилось притворяться, будто я тоже только что пришла, всего на пару минут раньше, чем они сами. Без каких-либо объяснений и отговорок. Нужно всего-то посмотреть друг на друга с усталым видом: мы, врачи общей практики, вынуждены работать сутки напролет!

– Вы нарушаете гармонию, – сказал мне как-то один врач. – Вечно вы здесь. Вы что, здесь поселились?

– Да, – отозвалась я как ни в чем не бывало. – Нам всем следовало бы смириться с действительностью и переехать сюда – чем раньше, тем лучше.

Мы посмеялись. Хе-хе.

Если вам есть что скрывать, лучше держаться истины. Сказать правду, а там будь что будет. Но ничего не произошло. Коллега просто кивнул и пошел дальше.

Случалось, что я мочилась в раковину в кабинете. Потом убирала постель и складывала кровать, и в углу кабинета снова появлялось обычное кресло. Пила воду, чистила зубы, открывала окно, чтобы выветрить запах, свидетельствующий о том, что здесь кто-то спал, затем тихонько шла в столовую за кофе. Не включала кофемашину, во всяком случае не каждый раз, а грела чайник, чтобы сделать растворимый кофе, черный. Раньше я пила кофе с молоком, но с некоторых пор решила, что молоко, как и мягкая кровать, – недопустимая роскошь. К тому же теперь я могу об этом не думать.

В столовой риск встретиться с кем-то выше, поскольку мы делим ее с медицинским центром, находящимся этажом ниже. Однажды я встретила у прилавка психиатра, специалиста по пищевым расстройствам.

– Вы прекрасно выглядите, – сказала она. – Вы сбросили вес?

– Возможно.

– Не поделитесь секретом успеха?

– Два пальца в горло после каждого приема пищи, – ответила я, и мы засмеялись.

«Юмор – это важно, – подумала я на обратном пути в кабинет. – Важно смеяться. Всякий раз, когда мы смеемся, происходит выброс…»

«Заткнись, – сказал Туре, когда я вошла в кабинет, – просто заткнись».

Каждое утро с пяти до восьми часов я пью кофе и занимаюсь бумажной работой. Просматриваю результаты анализов крови, эпикризы болезни и выписки из больниц. Я так устала, что голова моя клонится к клавиатуре, и все же это лучшее время дня. На Солли-пласс останавливается первый трамвай. Я пишу заключения для управления социальными пособиями и выплатами страховых компаний и заполняю всевозможные формы, которые становятся все более подробными и хитроумными день ото дня, под приглушенные звуки радио NRK [5 - NRK (Norsk Rikskringkasting) – Норвежская вещательная корпорация.]. Нервная система не терпит эмоций в столь ранний час, да и в течение всего дня, если на то пошло, – ничего шокирующего, никакой рекламы, никакой слишком старой или слишком новой музыки. Только отфильтрованный, авторизованный, финансируемый государством поток звуков.

«Все в порядке, – ненавязчиво сообщает нам радиоприемник, – все в порядке».

Раньше, завершив сложную консультацию, я всегда обращалась к Акселю, лично или в сообщении: «Как ты думаешь, все будет в порядке?» И даже если он стоял у операционного стола, он всегда отвечал: «Конечно, все будет в порядке».

Теперь я уже не могу задать ему этот вопрос. Если бы мне пришло в голову отправить ему такое сообщение, при нынешних обстоятельствах он бы воспринял это как объявление войны. Как будто я вовсе не отказалась от права быть заверенной в том, что все в порядке.

Мне то и дело хочется написать Акселю сообщение, рассказать ему что угодно: какую-нибудь новость о пациенте, о котором я говорила раньше, которая, я знаю, могла бы его заинтересовать. Я беру телефон и тут же вспоминаю, что уже не имею такой возможности, и в голове тревожно звенит: «Что ты наделала? Что ты наделала?» Я осматриваюсь, ищу помощи, пытаюсь собрать мысли в воспоминания, реплики и события, сумма которых могла бы подтвердить, что это должно было случиться неизбежно. Как я говорила моим пациентам, супружеской паре, потерявшей сына по причине не обнаруженного вовремя порока сердца: это должно было произойти неизбежно. В их случае это правда, в моем – нет.

Первые несколько дней я просыпалась от удушья, и мне приходилось некоторое время лежать в позе эмбриона, чтобы восстановить дыхание. Всякий раз я думала: ну все, это конец. На третий или четвертый день я позвонила Акселю и сказала, что он может забрать мою долю дома. То есть я написала ему сообщение, чтобы отрезать себе путь назад. Если на следующее утро снова случился бы приступ, я могла бы сразу успокоить себя: я отдала ему свою половину дома. С тех пор, как я переехала в клинику, Аксель не звонил и не отвечал на мои звонки, однако на этот раз он перезвонил мгновенно. Позже, в тот же день, мы сидели за кухонным столом в нашем доме в Гренде, и выражение его лица говорило о том, что он осознал, что теперь будет единоличным владельцем и что страдания того стоили. Адвокат прислал нам новый контракт, мы подписали его, но ничего не изменилось. И с чего бы чему-то меняться. По крайней мере, ради девочек будет сохранен их отчий дом. Один из аргументов Акселя состоял в том, что он был не в состоянии выкупить мою долю. Об этом он сразу же сказал. Снова его извечная озабоченность деньгами и недвижимостью. Всякий раз, когда я вспоминала об этой его слабости, удушье на некоторое время ослабляло свою хватку.

Приступы прекратились, однако, как только все заботы по взаимодействию с адвокатом и регистрации права собственности завершились, удушье вернулось.

«Таким образом, каждое утро без страха обошлось тебе в полмиллиона, – резюмирует Туре. – Или, если посмотреть на это иначе, за каждое совокупление с Бьёрном ты заплатила двести тысяч».

Я не отвечаю, и Туре продолжает:

«Это бездонный колодец, который невозможно наполнить, что бы ты ни делала и сколько бы ни отдавала. Когда ты наконец усвоишь это? Ты родилась с гипертрофированным чувством долга, и оно будет преследовать тебя до смертного одра. Тебе пора научиться жить с ним и при этом не совершать столько немыслимых поступков. Ты должна смириться с ним так же, как люди смиряются с горем. Шаг за шагом».

Я по-прежнему не отвечаю, и Туре пытается зайти с другого фланга:

«Поверить не могу, что ты добровольно отдала дом. Глупее ничего нельзя было придумать. Ты потеряла свой единственный козырь в переговорах».

Мне не нужен никакой козырь в переговорах. И я не хочу быть частью того мира, где используют подобные термины. Или рассуждают о восстановлении брака.

В последнее время приступы удушья стали случаться и посреди дня. Тогда я нагибаюсь вперед, кладу руки на колени и стараюсь наполнить легкие воздухом. Утешает то, что существует предел, до которого тело способно выносить подобные выходки, и на этот раз все проходит.