По естественным причинам. Врачебный роман

Снова всхлипывания. Я молчу и просто смотрю на нее взглядом, который, надеюсь, может быть воспринят как нейтральный.

– Они го-о-ворят, что я мо-о-гу остаться дома. И что они по-по-едут без меня.

Между словами она хватает ртом воздух, словно маленький ребенок во время рыданий.

– Мне страшно. Я по-очти не сплю. С тех пор, как я окончила школу, я как минимум дважды просыпалась посреди ночи и не могла уснуть.

Опять всхлипывания.

Наконец она успокаивается, я советую ей не брать мобильный телефон с собой в спальню, спать в темноте и прохладе, не пить кофе после трех часов дня, побольше гулять в светлое время суток, заниматься спортом и тому подобное. Вдобавок я рекомендую ей записаться к окулисту и проверить зрение.

Она уходит. Я сижу и смотрю в окно.

«Но она – не типичный случай, – раздается из угла. – Твоим дочерям бы никогда не пришло в голову вести себя так. К тому же у тебя по-прежнему есть твой кабинет, твоя форма, все это, и тебе здесь хорошо. Тебе здесь нравится. Тебе здесь комфортно. А вот все остальное для тебя было тяжело».

Если бы я не знала Туре так хорошо, то подумала бы, что он пытается меня утешить. Но единственное, что нужно Туре, – это чтобы я была в форме и полной боеготовности; он начинает нервничать, если видит, что я готова опустить руки. Так же как кошке неинтересно играть с мышкой, которая не двигается и не сопротивляется, Туре скучно стоять в углу и разговаривать с самим собой.

«Например, в Гренде зачастую было непросто, – замечает Туре. – Не забывай об этом».

Возможно, однако, хотя раньше я не могла понять, как оказалась здесь, а теперь не понимаю, как могла так долго терпеть жизнь там, меня никогда не тянуло никуда так сильно, как в Гренду. Всякий раз, подходя к дому, я говорила себе: «Как же мне повезло, что я живу именно здесь!» В Гренде все были молоды и здоровы, ни у кого не было проблем с законом и наркотиками, никто не бил своих детей. Все работали, все были экспертами в своей области или же вот-вот должны были ими стать. Когда мы только заселились, большинство соседей находились в начале своего профессионального пути, но спустя каких-нибудь десять лет Гренда кишела известными журналистами, писателями, редакторами, политиками и профессорами – людьми, имевшими вес в Стортинге, издательствах, газетах, на радио и телевидении. Если один из наших продуваемых сквозняками домиков вдруг выставлялся на продажу, цена за квадратный метр, по крайней мере начиная с 2000-х, была настолько высокой – иной раз выше, чем в виллах через дорогу, – что об этом писали в газетах.

Тем не менее продолжало бытовать мнение, что Гренда – малообеспеченный анклав посреди богатого, снобистского района, что Гренда – свободное от предрассудков место. Если кому-то по ошибке клали в почтовый ящик газету христианско-консервативного толка, он мог спокойно взять ее с собой на очередную спонтанную вечеринку, начать зачитывать вслух любую страницу и гарантированно вызвать дружный смех среди собравшихся за столом. Если же кто-то осмеливался выразить скептическое отношение к гомосексуалистам, иммигрантам, трансвеститам и прочим меньшинствам – неважно, касалось ли это всей группы или отдельных ее представителей, – то это было равносильно социальному самоубийству. Единственной разрешенной в Гренде мишенью для критики оставались гетеросексуальные этнические норвежцы, проживающие в большом городе. Иными словами, мы сами. При этом среди жителей Гренды не было ни иммигрантов, ни геев.

На одной из последних садовых вечеринок – это случилось много лет назад, так как со временем социальная жизнь Гренды сошла на нет, – известный газетный обозреватель объявил, что ему нравится бывать внутри Центрального вокзала Осло.

– Обожаю бродить по вокзалу и напитываться энергией, – сказал он, и все навострили уши, ведь этот человек считался своего рода хёвдингом Гренды, хотя никто, тем более он сам, ни за что бы не произнес это вслух. Всякий раз, когда в прессе обсуждался очередной острый вопрос и нужно было определиться, как же полагается относиться к проблеме истинному жителю Гренды, все ждали, пока выскажется этот человек, а уже потом занимали ту или иную сторону. Зачастую он придерживался вполне очевидных взглядов, однако иногда мог выразить и неожиданную позицию, из-за чего его все опасались. Его боялись и потому, что он использовал цитаты с вечеринок в Гренде в своих газетных колонках, в качестве доказательства предрассудков, скрытого расизма и общего безрассудства. Даже в свободной Гренде нельзя было полностью себя обезопасить – особенно когда в деле оказывался замешан алкоголь.

– А знаете почему? – спросил он, сверкая глазами.

Когда никто не отозвался, он наклонился над столом и прокричал:

– Многообразие! Там, внизу, потрясающее многообразие! Я никак не могу им насытиться!

И все усердно закивали: слово многообразие было в Гренде в особом почете, тогда как слово белый произносить было зазорно, ведь на протяжении многих лет население Гренды оставалось исключительно «белым». Единственными ненорвежцами, которые смогли себе позволить купить жилье в Гренде, была пара индийцев, работавших в сфере информационных технологий. Они продержались всего полгода, пока не переехали в район Холменколлосен, видимо недоумевая, почему в таком дорогом месте, как Гренда, такие запущенные сады и неухоженные люди. Дом индийской пары примыкал к нашему, и когда они съехали, дом купила пара геев среднего возраста, которых, равно как и индийцев, привечали подчеркнуто тепло и звали на все садовые вечеринки и ужины. Первым делом геи посадили живую изгородь между нашими садиками. Если бы это сделал кто-то другой, начался бы переполох, поскольку одним из многочисленных неписаных законов Гренды была свобода перемещения, которая ни в коем случае не могла быть ограничена подобными жалкими обозначениями границ. Один из геев часто работал в саду и как-то раз попросил нас почаще стричь у себя траву и полоть, иначе сорняки переползают от нас к ним, а потом добавил, что мох, заполонивший наш газон, довольно опасен. В другой раз он посоветовал нам на зиму накрывать садовую мебель брезентом. Оказалось, что обстановка в их доме была старомодной, мебель – тяжелой и слишком большой для столь маленьких комнат и низких потолков. На свое первое – и последнее – Рождество в Гренде, они пригласили всех соседей на глинтвейн с пирогом. Жители Гренды со своими длинноволосыми и шумными детьми ворвались в их ухоженный дом, который выглядел так, словно в нем проживали две почтенные пожилые дамы: на столе, покрытом кружевной скатертью, лежали расшитые вручную салфетки, серебряная лопатка для торта и абсолютно целый чайный сервиз. Когда один из гостей попытался откупорить принесенную с собой бутылку пива серебряным ножом, один из хозяев, тот, что ухаживал за садом, кинулся к гостю с открывашкой в руках. На обоих хозяевах были костюмные брюки, белые рубашки и галстуки с рождественским узором. На партнере того, который работал в саду, поверх брюк был повязан фартук; он испек целых семь сортов печенья, о чем поспешил поведать гостям. Хозяин в фартуке разглагольствовал о рецептах и ингредиентах, все его внимательно слушали, а тем временем гадали, будет ли что-то поинтереснее, ведь все ожидали чего-то более экзотичного, раз они – геи. Однако самым вызывающим жестом за вечер стал просмотр старой, 60-х годов, черно-белой передачи с телеканала NRK, некогда записанной Фартуком на видеокассету: пожилая женщина с химической завивкой, одетая в бюнад [14 - Бюнад (норв. bunad) – национальный норвежский костюм. Чаще всего бюнад надевают в День конституции (17 мая) и сочельник, а также на семейные праздники (свадьба, крестины, конфирмация).], зажигает свечи и рассказывает об Иисусе и Марии, о царе Ироде и о том, почему мы празднуем Рождество.

– Ах! Астрид Соммер! – воскликнул хозяин Фартук. – Никто не способен создать рождественское настроение так, как она. Я обожаю эту передачу.

Он промокнул глаза краем фартука и прильнул к Садовнику.

Я взглянула на остальных гостей, постоянных жителей Гренды, которые, как и мы сами, жили здесь все эти годы. Среди них была семейная пара – профессор и главный редактор, – которая на предновогоднем родительском собрании в ходе обсуждения музыкального репертуара праздника спросила, не может ли исполнение песен со словами «Бог», «Иисус» и «рай» быть расценено как пропаганда христианства и не было ли это запрещено учебным планом. Эти двое стояли, уставившись в экран телевизора, на котором одетый в национальный костюм человек из 60-х говорил в по-старомодному медленном темпе об Иисусе, Марии и Ироде. Но поскольку все это было организовано парой гомосексуалистов, они ничего не могли поделать или сказать.

Потихоньку гости стали украдкой поглядывать вокруг себя, словно пытаясь отыскать скрытые камеры, на случай если это было своего рода проверкой, и мы оказались невольными участниками социального эксперимента, целью которого было уличить нас в расизме и прочих предрассудках, показать, насколько мы ведомы; и тогда мы, жители Гренды, сделали бы все возможное, чтобы перехитрить зачинщиков этого эксперимента, поскольку считали себя выше этих категорий, как, впрочем, и всех категорий вообще.

– Пользуясь случаем, – вступил Садовник, когда телепередача закончилась, – я бы хотел предложить нам всем привести в порядок свои сады. Мы живем в живописном квартале, и мне жаль, что у нас все так запущено, тогда как сады через дорогу ухожены. Как насчет того, чтобы совместно заказать мусорный контейнер после Пасхи? И, возможно, имеет смысл обсудить, не избавиться ли нам от некоторых деревьев. Наши сады явно заросли, деревья создают слишком много тени.

Все смотрели на Садовника, никто не осмеливался посмотреть друг на друга. В воздухе повисли его слова: живописный квартал и нужно избавиться от деревьев. В Гренде существовало еще одно правило – не рубить деревьев, в частности, потому, что хозяева вилл через дорогу умудрились вырубить у себя почти все. Тем не менее все промолчали. Как молчали каждый раз, когда индийцы возили своих детей в школу, расположенную в трехстах метрах от дома, на машине и парковались прямо у входа. Раз в полгода мы получали электронные письма от директора и родительского комитета, призывающие не парковаться у школы, и все же ни у кого не поворачивался язык сделать индийцам замечание, равно как никто из нас не стал обсуждать тот факт, что на дверце холодильника у геев висел магнит «Голосуй за правых».

Весной Садовник заказал мусорный контейнер, и, хотя расходы за контейнер поделили на всех, все соседи игнорировали эту затею. Геи съехали в конце лета.

Когда мы были молоды, мы верили, что двадцать лет спустя – то есть сегодня – мы будем по-прежнему собираться вокруг самодельных мангалов, седые, постаревшие, но, словно герои рекламы, нацеленной на активных пенсионеров, загорелые и подтянутые, и все будет так же очаровательно неопрятным, все будет идти в том же темпе и направлении. Тогда мы не знали, что такого не бывает: никто не способен избежать непрерывного изменения, составляющего основу самой жизни, в том числе нашей собственной. Спонтанным садовым вечеринкам и какой бы то ни было общности в Гренде давно пришел конец. Теперь сады в Гренде так же ухожены, как на той стороне дороги, а самодельные мангалы уступили место большим блестящим газовым грилям. Во всех домах Гренды расширены подвалы и надстроены чердаки, а пока они строились, повзрослевшие дети один за другим разъехались, и теперь Гренда состоит так или иначе из опустевших дворцов. Старая садовая мебель давно свезена на помойку, на ее месте красуются добротные плетеные гарнитуры, которыми, впрочем, никто не пользуется. На мраморных кухонных столешницах стоит дорогая техника вместо плакатов, приколотых канцелярскими кнопками, на стенах развешано оригинальное искусство в рамах. И хотя большинство браков в Гренде сохранились, а в виллах – распались, хотя дети Гренды образумились и учатся в солидных университетах, тогда как многие дети, выросшие на виллах, до сих пор не могут покинуть родительское гнездо, – несмотря на это, до сих пор бытует мнение, что виллы – оплот буржуазии, а Гренда – форпост оппозиции и мятежников.

6

На часах десять, до обеденного перерыва еще два часа. На прием приходит женщина 1965 года рождения, которая хочет удалить родинку. Я рада возможности выйти из кабинета, оказаться в другом месте, поработать скальпелем, наложить шов. Я проверяю, свободна ли операционная, и зову пациентку с собой. Пока она раздевается, а я достаю необходимые инструменты, я пытаюсь вспомнить, о чем же думала в субботнее утро год назад, на следующий день после того, как добавила Бьёрна в друзья на «Фейсбуке». В одном я уверена: о Бьёрне я не думала точно. Скорее всего, опять зарекалась пить и, разумеется, на этот раз на полном серьезе. Потом, как обычно по субботам, я убирала дом.

Я делаю женщине местную анестезию и в этот момент меня осеняет, что в тот субботний день я была так довольна проделанной уборкой, что позволила себе выпить один-единственный бокал за ужином, и все началось по новой, а в воскресенье утром, чтобы избавиться от тревоги с похмелья, я пошла прогуляться по лесу. Время от времени я пыталась ходить на пробежки вместе с Акселем, но моя физическая подготовка в тот момент в подметки ему не годилась, поэтому толку от моих попыток было мало. Акселя хватало на то, чтобы поддерживать мой темп первые несколько минут, а потом он в два прыжка исчезал в зарослях вереска.

С прогулки я вернулась румяная, бодрая и полная сил, и решила, что один-единственный бокал за ужином не повредит, ведь завтра понедельник, а по понедельникам я не пью. А дальше все по кругу: грех – наказание, грех – наказание, одно неизменно следовало за другим, и так дни напролет. Всякий раз, когда я снова оказывалась в этом абсолютно прогнозируемом сценарии, с неизбежными взлетами и падениями, мне казалось, что все это происходит впервые.

В тот далекий субботний вечер, как и положено, дом сиял и благоухал свежестью, корзина для грязного белья была пуста, чистая одежда разложена по шкафам, обувь аккуратно расставлена в коридоре, унитаз и раковины сверкали белизной, зеркала натерты до блеска, а я стояла у кухонного стола и наполняла свой заслуженный бокал. Пока я пила вино, между делом взяла телефон, чтобы проверить, не писали ли девочки, и тут увидела сообщение от Бьёрна.

Нам вовсе необязательно встречаться. Это было просто наваждение. Не буду больше тебе надоедать:-)

Сообщение было отправлено после полуночи. Вино уже давало о себе знать, к тому же я была довольна собой и проделанной работой по дому и поэтому ответила:

Привет, Бьёрн! Рада тебя слышать. Буду рада выпить кофе сегодня:-)

К тому моменту я уже пребывала в гораздо более общительном и человеколюбивом состоянии, чем пару часов назад. Порой кажется, что в разное время суток в каждом из нас пробуждаются абсолютно разные личности, которые начинают бороться друг с другом за время. Так, моя модификация «суббота после уборки» взяла верх над версией «пятничный вечер». Каждая буква моего сообщения свидетельствовала о том, что я в очередной раз умудрилась во что-то впутаться. Тем не менее в тот момент все представлялось нормальным и предельно логичным: рад тебя слышать, да, очень приятно, давай выпьем кофе и вспомним былое, да, почему бы и нет. Несколько сообщений спустя мы договорились встретиться сразу после работы в понедельник, у Бьёрна в этот день как раз была назначена встреча в Осло. Что сделано, то сделано, подумала я.

«А тебе не кажется, что писать не буду больше тебе надоедать, при всей притворной застенчивости, – очень агрессивный ход? – спрашивает Туре, стоило мне войти в кабинет. – И что значит фраза необязательно встречаться? Уж если на то пошло, тебе было вовсе необязательно отвечать на это».

Жду встречи! – написал Бьёрн.

И я! – ответила я.

Я написала это вовсе не потому, что правда ждала встречи, ведь я уже раскаивалась. В глубине души свербело: после работы ты слишком устаешь, чтобы с кем-то встречаться, тебе не удастся отключиться и выбросить из головы весь вздор, который ты слышишь от пациентов в течение дня. Но, как обычно, пальцы сами застучали по экрану, ведь мне не терпелось поскорее выпутаться из этой затянувшейся переписки, всё, хватит, оставь меня в покое.

«Господи», – фыркает Туре.

«Но что же мне было отвечать? Раз все с первого же раза зашло так далеко?»

Сколько я себя помню, всю свою жизнь я руководствовалась чувством, будто я задолжала миру – внимание, деньги или вещи, – что существует некий бухгалтерский учет, согласно которому я всегда в минусе.

Раньше, когда я еще вела достаточно активную социальную жизнь, я то и дело воображала, что мне давно пора с кем-то связаться, а когда включала телефон, вдруг обнаруживала, что последней писала как раз я, и, мало того, второй человек, даже не удосужился ответить на мое последнее сообщение. Оказывается, то, в чем я себя винила – подвела, проигнорировала, – на самом деле проделали со мной. Помни об этом, говорила я себе, но вскоре снова воображала, что мне нужно увидеться и с тем, и с другим, хотя у меня не было ни малейшего желания встречаться ни с кем из них. Вообще говоря, мне хотелось только одного – как можно скорее прекратить все контакты, все встречи, всю СМС-переписку.

Тот, с кем я общалась, мог легко принять это за энтузиазм, поскольку нежелание поддерживать отношения я компенсировала наигранным рвением, которое произрастало из этой самой неохоты, из стремления побыстрее удрать, отделаться от всего, и поэтому я продолжала ввязываться в планы и договоренности, лишь бы поскорее положить общению конец. Разумеется, это позволяло лишь ненадолго оттянуть мучения, ведь в скором времени планы предстояло либо реализовать, либо отменить, причем оба исхода были одинаково утомительны.

Как только я написала Бьёрну, что тоже жду встречи, с пробежки вернулся Аксель. Он вошел в кухню и стал наполнять водой свою литровую флягу, из которой всегда пил, чтобы следить за объемом потребленной жидкости.

– Угадай, с кем я встречаюсь в понедельник? – спросила я.

Аксель, глотая воду, покачал головой. Его кадык так резко и отчетливо двигался под тонкой кожей, что мне захотелось отвести глаза.

– Я встречаюсь с Бьёрном.

Аксель оторвался от фляги.

– С каким еще Бьёрном?